Часть 1 - Глава 9

IX

С нового полугодия Света поступила в мой класс и, понятное дело, сразу привлекла к себе общее внимание. Кстати, она пришла под своей фамилией: Ростова. Конечно, на селе всем про всех быстро становится известно, но Елена Сергеевна уверяла каждого, что она отцу — дальняя родственница, седьмая вода на киселе («И батрачка!» — добавляла с ожесточением), поэтому о том, что Света — мне сестра, никто и не догадывался. Филька Приходько пытался было ухаживать за ней, скорее, не столько ухаживать, сколько насмешничать откровенными предложениями и намёками, как часто бывает (слыша это, я внутренне подбирался и стискивал зубы, думая: а вот возьму тебя за шиворот, поганец…), но Света сама, без моей помощи, его «отбрила», во всеуслышание высказав всё, что думает об его, Филькином, ухаживании, смотря в глаза ему своим прямым, гневным взглядом, так что оставалось Фильке только сконфуженно пробормотать извинения и ретироваться. Девчонки моей сестре, кажется, завидовали, и, похоже, невзлюбили. Странное дело! — или не такое уж и странное? — больше всех невзлюбила её моя «молодая ярочка», Люба Соснова.

Вообще, по Светиному поводу скоро состоялось у нас с Любой бурное объяснение: моё сокровище возмущённо заявило мне, что, дескать, смотрю и дышу я не в ту сторону. Я улыбался до тех пор, пока Люба совсем не взбеленилась — только тогда и раскрыл ей карты. Люба мне сразу не поверила:

— Поклянись, что не врёшь! — потребовала она.

— И чем мне клясться? — поинтересовался я. («Не клянись ничем, — добавил я про себя. — Или клянись собою, если хочешь, // И всю меня бери тогда взамен». Буквально на наших глазах поменяли школьную программу по литературе для десятого класса, включив в неё, к моей радости, «Ромео и Джульетту». Впрочем, разве Любочка дала себе труд хоть прочитать эту драму? И потом, в её голове ни одной стихотворной строчки надолго не задерживалось.)

— Своим комсомольским значком!.. Нет, не то… Жизнью своей матери!

Я расхохотался.

— Любка («дура», чуть не прибавил я), моя мать умерла после родов! Ты и этого не запомнила?.. («…Цыплячья голова?») Отцом клянусь, что она мне сестра, если он сам не врёт, конечно. Вот, кстати, у Алексея Степаныча и спроси… Только другим не рассказывай, а то начнут люди чесать языки, ладно?

Кроме того, Люба попеняла мне на то, что я мало стал уделять ей внимания, я же виновато улыбался, разводил руками и ссылался на общественную загруженность, в общем, мир был восстановлен. Но вернусь к моей сестре. На уроке истории я с радостью отметил, что Света буквально ест Ивана Петровича глазами, правда, то был не восторженный взгляд, а скорее, недоверчивый, испытующий. Директор сам это заметил. «Что ты, Светонька, как глядишь: дырку ведь во мне просверлишь, так-то глядючи!», — заметил он добродушно. Света от этой шутки вспыхнула, как маков цвет.

Через какое-то время — это случилось уже после первого появления Мечина в школе, но о нём после — Света снова постучалась в дверь моей комнаты и спросила, как-то глупо улыбнувшись, нельзя ли ей… словом, не может ли она тоже посещать вожатские семинары. Вообще, моя сестра частенько ко мне захаживала, я был этому только рад. Обрадовался я и этой её просьбе, но и изумился, конечно. Света была, по моим представлениям, очень прогрессивной девушкой, она одной из первых стала ходить в школу не в школьной форме, а в простой, скромной, но изящной «гражданской» одежде (Петренко это, похоже, злило, но Иван Петрович был не против, пояснив нам, что главный критерий здесь — чувство меры и своего достоинства), она привезла из города катушечный магнитофон «Весна» и у себя в комнате порою слушала современные записи: Виктора Цоя, «Наутилус помпилиус». И вот эта девушка просит меня, чтобы я, должность которого скоро станет историей (уже тогда я смутно чувствовал так и, более того, гордился собой как представителем «старой гвардии», не продавшемуся миру чистогана), привёл её на вожатский сбор — да зачем ей нужно это?! Как мог, я выразил своё удивление. Света сердито ответила, что не надо заранее клеить на людей ярлыки: это, мол, коммунист, а это — «новая волна». Я обещал спросить «Петровича».

И я действительно спросил нашего директора о возможности для моей сестры приходить на вожатские сборы, специально явившись к нему на аудиенцию, и тот уставился на меня круглыми глазами.

— И зачем ей энто нужно? — повторил он мой вопрос.

— Не знаю… — растерялся я. — Но ничего плохого она, кажется, не замышляет, Иван Петрович…

— Да я ведь этого не боюсь, мил человек, я людёв-то сколько видел… Но твоя Светлана понимает, что есть формальные требования? Что нужно испытание пройти? Вообще-то весною поедем на Лою снова, наклёвывается у меня тут пара юных ленинцев… И что вожатское дело — это вам не в бирюльки играть, это ж работа, это ж ответственность, Мишка, это ж дитятки, к ним на пушечный выстрел нельзя подпустить никакого поганца? Сама-то она чего хочет? А чёрт ё знат, конешно… Пусть её, пусть ходит, если хочет, но особого отношения к ней не будет. Так, значится, и передай.

Я и передал Свете всё в точности. «Спасибо!» — сказала она мне горячо, признательно, и так поглядела на меня, что, казалось, возьмёт сейчас и чмокнет в щёку. «Не верится мне, — бормотнул я, — что ты наденешь комсомольский значок, Светка…» Моя сестрица только рассмеялась: дескать, возьмёт да и наденет!

Так Света начала ходить на вожатские семинары: пока что на правах вольнослушательницы, без права работы с детьми. Она сидела молча, скромно, и только изредка задавала осторожные, вежливые вопросы, но по вопросам видно было, что приходит она не из простого любопытства, что дело воспитания может захватить эту умную, гордую девушку. «А вообще-то, может, и будет из неё толк, из Светки твоей, — сообщил мне Благоев. — Поглядим, поглядим…»