X
В январе 1991 года, как уже сказал раньше, я начал работать с пятым «Б» классом, в том числе стал проводить в классе, раз в две-три недели, полноценные уроки английского языка. На эти часы Иван Петрович официально снимал меня с занятий и просил учителя дать мне индивидуальное письменное задание, а, впрочем, он старался делать так, чтобы учительская работа вожатых приходилась на его собственные уроки. Кажется, детям я нравился, да и они мне были симпатичны: небольшой и хороший класс, ни одного по-настоящему противного ребёнка. Я также попросил у Аллы Игоревны разрешения присутствовать на паре её занятий, чтобы набраться опыта, молодая учительница согласилась с вежливым равнодушием, но её манерой, точнее, именно этим самым равнодушием и автоматической, ленивой работой по учебнику я остался недоволен, хотя вслух этого, разумеется, не сказал. Про январь же я вспомнил сейчас по другому поводу: именно в январе состоялось моё знакомство с Мечиным.
Дело было после уроков. Я стоял в школьном вестибюле, ожидая Любу Соснову, свою «ярочку», ждал и уже начинал терять терпение, решив для себя: если не придёт через пять минут, чёрт с ней, пойду домой один. Я глядел в окошко и в окошко же увидел, как по дороге вокруг школьного холма взбирается вишнёвая «Лада-Восьмёрка» с затемнёнными стёклами. Сейчас эта машина стала почти раритетом, а тогда казалась самым стильным авто, которое можно было купить на советские деньги.
Машина остановилась в школьном дворе, и через минуту в пустой холл вошёл хозяин машины. Вошёл — и уставился на меня, и мне сразу стало неуютно безо всякой разумной причины.
Это был молодой мужчина в чёрных джинсах (в их карманы он заложил руки), великолепном чёрном пиджаке и белой рубашке, воротник он расстегнул и расправил на манер отложного воротничка; на шее его я успел заметить тонкую золотую цепочку, на пальце — перстень с тёмно-красным камнем. Но не одежда поразила меня тогда, а его лицо: лицо… красивое, да, пожалуй, красивое, точнее, невероятно чётко очерченное, будто его по точным лекалам резали из камня каким-то алмазным резцом. Особое лицо с поднятыми скулами, губами и носом изящной, хотя тяжёлой лепки, слегка раскосыми и широко расставленными глазами — и я понял, почему мне стало неуютно и едва ли не жутковато: волосы у мужчины были почти чёрные, слегка волнистые, а глаза — очень светлые, светло-зелёные или светло-жёлтые, кошачьего цвета глаза. Потом, правда, я заметил, что глаза эти могли казаться и тёмными: когда зрачки расширялись и едва ли не поглощали всю радужную оболочку, — но в первый день это были малые зрачки, как две дробины.
— Дитё, — произнёс мужчина, и слегка приподнял губу над верхними зубами: улыбнулся своей неотразимой улыбкой. Тембр у него был неповторимый: д в о й н о й. Когда он говорил, можно было подумать, что говорят в унисон два человека: один — бородатый здоровяк, другой — энергичная, резкая женщина лет пятидесяти. А выговаривал слова он с еле заметным акцентом: убей Бог, не знаю, что за акцент! Мужчина подошёл ко мне ближе. — О, да ты ещё и комсомолец… — Мне захотелось прикрыть от этих кошачьих глаз свой комсомольский значок ладонью. — Дитё полка и внук саркофага, скажи мне, где у вас можно найти директора?
— На втором этаже, — ответил я. — По этой лестнице и сразу направо, там… в конце коридора.
Мужчина кивнул мне и пошёл в направлении лестницы.
— Простите! — окликнул я его. Он обернулся. — А вы… сами кто будете?
— Учитель литературы, — лениво отозвался мужчина. — В а ш учитель. Если вам повезёт, конечно… — и зашагал по лестнице.
Я поднялся другой лестницей, застыл у входа в приёмную и долго ждал, пока н а ш учитель не покинет директорский кабинет. Затем сам доложился через секретаря и был немедленно принят.
— Иван Петрович, кто сейчас приходил?
— Энто, хм… Геральд Антонович Мечин, видишь ли, экий фрукт…
— Он хочет устроиться к нам работать?
— Хочет. От армии, что ли, скрывается, цыплёнок…
Благоев, похоже, был не в духе.
— Иван Петрович! А вы… можете ему отказать?
— Да как же я ему откажу, индюк ты этакой, когда у меня уже полгода вакансия, и ни одного человечка на примете, а у него — красный диплом! И так Наталья Анатольевна работает аж на две ставки и костит меня почём зря!
— Ах, вон почему Валя так часто проводит за неё литературу…
— А ты что думал, от хорошей жизни, что ли? Мда… Тебе он тоже не понравился?
— Жутко не понравился.
— Во-во. Ну, ничего, гусь ты мой лапчатый, мелкокрапчатый… Не понравится — уволим. У нас тут кто директор, а? Повремени, я царь ишшо! Иди, Михаил, ступай себе…
XIВскоре мы успели познакомиться со стилем преподавания нового учителя: Мечину передали старшие классы.В тот год школьная программа по литературе менялась едва ли не каждую учебную четверть, но, так или иначе, весной 1991 года в программе ещё сохранялись пролетарские поэты, такие, как Демьян Бедный, Михаил Голодный и иже с ними. Именно тема творчества пролетарских поэтов стала для Мечина дебютной.Одетый точно так же, каким я видел его в первый раз, он вошёл в класс, коротко представился и записал свои экзотические имя и отчество на доске. Раздались смешки и переспрашивания — Мечин и бровью не повёл.Держался он очень свободно и спокойно: засунув руки в карманы джинсов, неторопливо прохаживался по рядам. Уже одни его джинсы были чем-то из ряда вон выходящим, то есть не джинсы сами по себе, а факт ношения джинсов — учителем! Попросив нас раскрыть тетради, Мечин надиктовал нам основные факты из биографии Демьяна Бедного (настояще
XIIВ школе много говорили о новом учителе. Удивительное дело: большинству он, кажется, был симпатичен! Мальчишкам нравилась его невозмутимая уверенность в себе, девчонкам — его молодость и мужское обаяние; и тем, и другим — его демократическая раскованность и его дерзкие, почти шокирующие рассуждения с будоражащим ароматом откровенного цинизма. (Передавали, например, что при изучении «Бедной Лизы» Карамзина он, поясняя случившееся между Лизой и Эразмом, сказал девятому классу: «Заприте женщину в одной комнате с мужчиной, и у них обязательно кончится постелью, это всё — законы природы».) Безусловно, Мечин был «несоветским человеком», но само это оказывалось таким соответствующим духу времени, ведь Советский Союз доживал последние часы! Кроме того, никто не мог бы отказать Мечину в великолепной эрудиции и в уме: особом, сильном, остром, проницательном. Не нужно пояснять, что я не разделял общего восторга, да и
XIIIНезаметно подошли весенние каникулы, и Света собралась в поход. Елена Сергеевна недоумевала, зачем это её умной дочурке нужна нелепая, отжившая свой век комсомольская романтика, и попыталась противостоять — сестра устроила скандал и добилась своего. «Да, в нашем роду все — твердые люди, — с удовлетворением думал я. — Только вот папаня подкачал…»Я не давал ей никаких предостережений, будучи уверен, что Света пройдёт испытание с лёгкостью. Поход затянулся на неделю; я успокаивал себя, что Лоя разливается не по расписанию и что в этот раз разлива пришлось ждать дольше обычного. В последний день каникул Света вернулась домой и, сухо, лаконично ответив на расспросы, прошла в свою комнату. Я постучался к ней.— Можно к тебе? — Так как ответом было молчание, я всё же вошёл. Света сидела на кровати, прислонившись к стене, со строгим, ясным лицом. — Ну что, тебя можно поздравить?&mda
XIVПроспал! — была моя первая мысль поутру. Причём серьёзно проспал, на два урока: как-то буду объясняться?А школа напоминала растревоженный улей, и никому не было дела до моего опоздания.— Ты слышал, что случилось? — подскочила ко мне Люба Соснова на перемене.— Понятия не имею.— Директор Фильку Приходько и Ваську Белова из девятого «В» окунул в унитаз башкой!Я замер на секунду, а затем расхохотался.— И чего ты смеёшься? — произнесла Люба с обидой. — Люди, между прочим, пострадали! За правду! Приходько, кстати, ходит по всей школе и собирает подписи! Под заявлением протеста!— «Протеста»!.. За какую ещё правду?— А я тебе расскажу… — начала она значительно.— Любка! — прервал я гневно. — Я комсомолец, чёрт бы побрал тебя! И не смей при мне чесать язык, не желаю я слушать ваши подл
XVУ Светы не было месяца: после пятницы события развивались с обвальной быстротой.В понедельник во двор школы въехал белый «КрАЗ» с красной полосой на борту: «Передвижная поликлиника». Все старшеклассники по чьему-то дурацкому распоряжению должны были в плановом порядке пройти медосмотр.К грузовику выстроилась в школьном дворе длинная очередь. Внутреннее его пространство оказалось поделённым на шесть крошечных кабинетов: терапевт, флюорография, отоларинголог и по совместительству окулист, невропатолог, уролог, гинеколог. Я стоял в очереди одним из первых и достаточно быстро прошёл осмотр, во время которого меня «обрадовали» пороком сердца — как будто я сам не знал об этой врождённой болезни! Врачи, грубые и равнодушные, осматривали меня примерно так же, как осматривают скотину или чёрных рабов. У терапевта меня заставили раздеться до пояса, у уролога — донага. Из кабинета в кабинет меня поспешно гн
XVIМне кажется, у Светы и Ивана Петровича было три счастливых денька: она возвращалась домой после школы, обедала и уходила, я не спрашивал, куда. Гроза грянула в четверг.Пятым уроком должен был быть урок литературы. Мы столпились у кабинета, а педагог всё не являлся. Подошла Аня Петренко, открыла кабинет ключом и с хмурым видом уронила на первую парту принесённую с собой стопку газет.— Так, внимание, тихо! — крикнула она зычным голосом пионервожатой. — Объявление. Я видела Геральда Антоновича утром, он не придёт на урок, у него какие-то важные дела… Тихо, тихо, дураки! Чтобы не срывать урок, он выдал мне материал и задания. Не сдавшим письменные работы поставят «неуд». Ещё мне поручено отметить отсутствующих.Стон разочарования пронёсся по классу, но протестовать никто не решился. Аня прошла по рядам и раздала на каждую парту газеты, брезгливо морщась, точно она держала в руках лягушку. Было от чего!
XVIIЯ отправился прямиком домой, с желанием занять себя каким-нибудь механическим, отупляющим делом, и застал на кухне относительно трезвого отца, который — что бы вы думали? — с увлечением листал толстенный цветной каталог товаров Quelle, неизвестно где им добытый! Страшное зло взяло меня: у нас рушатся судьбы, жизни, а он, как впавший в детство старик, листает Quelle, эту выставку буржуазного тщеславия, с её хамскими, к простому труженику, ценами! Демонстративно, зло я загремел посудой, набрал из ящика картошки, почистил её, поставил тушиться. Хоть бы помощь свою предложил, так нет же!Через двадцать минут в кухню вошла Света. И то, подумал я: к чему травить душу долгим прощанием?— Тебе помочь? — спросила она тихо.— Уже готово почти…— Мишенька, мне нужно вернуться в двадцать восьмую школу, в городе.— Само собой…Отец поднял голову.— То есть как
XVIIIБыло ли это сознательное, обдуманное самоубийство? Или, скорее, смертная тоска, перед которой вдруг, в миг взгляда с моста, распахнулась чёрная бездна решения, кладущего конец тысяче природных мук; тоска, не размышляющая о том, какие сны приснятся в смертном сне, ведь селянину, в повседневной борьбе за кусок хлеба, некогда читать «Гамлета» и мыслить категориями датского интеллектуала? Или просто не увидели края моста глаза, слепые от слёз? В любом случае, мы были раздавлены, уничтожены, и спасибо нужно сказать Елене Сергеевне, которая после смерти отца взяла всё в свои руки: организовала похороны, оформила надо мной опекунство (чтобы меня не забрали в детский дом), добилась возвращения Светы в старую школу, отыскала себе в городе какую-то жалкую работёнку. Уже через два дня после похорон отца я стоял в прихожей крохотной городской квартирки Ростовых, прощаясь с ними обеими.— Заходи к нам иногда, — попросила