Часть 1 - Глава 18

XVIII

Было ли это сознательное, обдуманное самоубийство? Или, скорее, смертная тоска, перед которой вдруг, в миг взгляда с моста, распахнулась чёрная бездна решения, кладущего конец тысяче природных мук; тоска, не размышляющая о том, какие сны приснятся в смертном сне, ведь селянину, в повседневной борьбе за кусок хлеба, некогда читать «Гамлета» и мыслить категориями датского интеллектуала? Или просто не увидели края моста глаза, слепые от слёз? В любом случае, мы были раздавлены, уничтожены, и спасибо нужно сказать Елене Сергеевне, которая после смерти отца взяла всё в свои руки: организовала похороны, оформила надо мной опекунство (чтобы меня не забрали в детский дом), добилась возвращения Светы в старую школу, отыскала себе в городе какую-то жалкую работёнку. Уже через два дня после похорон отца я стоял в прихожей крохотной городской квартирки Ростовых, прощаясь с ними обеими.

— Заходи к нам иногда, — попросила меня Света. — Заходи, пожалуйста, в любое время!

Я уклончиво улыбнулся в ответ на просьбу заходить: когда от Землицы до города на автобусе почти час езды, всякий день не позаходишь в гости…

— А то пиши письма!

— Буду. Скучать буду по тебе, Свет.

Света слабо улыбнулась.

— Я ведь тебе сестра! — объявила она, покраснев. — А не девушка… А я-то, думаешь, не буду скучать, Мишутка? Ну всё, всё, прощевай! («По-нашенски заговорила», — отметил я с улыбкой.) Долгие проводы — лишние слёзы. Да… обними хоть меня на прощанье, ведь не чужой человек!

Выйдя от Ростовых, я побрёл по тихой улице с двухэтажными домами начала двадцатого века. Домой я не спешил: овцы с утра сидели в загоне, а мне предстояло ещё много дней в пустой избе пережёвывать свою тоску и одиночество.

Я почти дошёл до конца этой улицы, когда из-за угла вышла большая колли и села передо мной.

Я даже испугался вначале и пробормотал что-то вроде: «Ну-ну, чего ты?» Но сельский человек легче чует настроение зверя, чем городской: собака казалась настроенной ласково и глядела на меня умно, вопрошающе. И это была поразительно красивая колли! Чёрная, а не рыжая, как обычно, но с белой мордочкой и белой грудью. Никогда я не понимал, что люди находят в болонках или пуделях, таксах или бульдогах, но две породы никогда не могли оставить меня равнодушными: русская борзая и колли.

— Голодная ты, что ли? — спросил я участливо — И дать-то тебе нечего…

Я подошёл ближе и присел рядом на корточки: на собаке был ошейник, а на ошейнике — неровно выведенное имя «Алиса».

— Вот как тебя звать, оказывается!

Я не без опаски погладил Алису по голове: она не противилась, но не сводила с меня глаз.

— У тебя же хозяин есть, Алисочка! Что, нет хозяина? Ну, в общем, я иду своей дорогой, и ты ступай себе…

Я развернулся и пошёл к остановке пригородного автобуса: идти нужно было долго, а пользоваться городским транспортом я не хотел, решив экономить каждую копейку.

Колли снялась с места и побежала рядом.

Алиса не делала кругов, не раскапывала землю: она просто труси́ла рядом со мной, всем своим видом показывая, что собирается быть  м о е й  собакой. «Это её дело, — упрямо повторял я себе. — Пусть бежит, куда хочет, её право. Устанет — вернётся. А ведь мне не помешает собака, а? Только это же — городская собака, декоративная, она овец-то и в жизни не видела — неужели такая станет пасти? Но красавица, однако! Посмотри-ка на неё: держится, как юная принцесса!»

Через полчаса нашего состязания в терпении я остановился и снова присел рядом с собакой на корточки.

— Дружочек: ты хочешь, чтобы я тебя взял? Будешь картошку есть да овсяную кашу? Разносолов нету у меня… — Алиса слабо махнула хвостом, как бы показывая, что будет есть и картошку, и овсяную кашу, хотя, конечно, не откажется и от косточки по воскресеньям… — Смотри же! Захочешь — сама убежишь, я тебя удерживать не стану.

Подойдя к остановке, я вынул из брюк ремень и кое-как изладил из него поводок — колли не только подчинилась этой перемене, но проворно замахала хвостом.

— С собаками нельзя! — завопила кондуктор.

— Ничего подобного! — огрызнулся я. — Пассажир имеет право провести собаку на поводке на задней площадке за плату согласно одного места багажа.

— А намордник где? Намордник где, я спрашиваю?

— Давайте не скандалить, а жить дружно, — ответил я миролюбиво. — Вот ваши восемьдесят копеек. — (После апреля 1991 года проезд до города, раньше стоивший десять копеек, подорожал в четыре раза.) — И не кричите, пожалуйста, а то Алиса тихая, но очень злая. Она не лает, а сразу бросается на горло. Ладушки?

По дороге от остановки до нашего дома Алиса знакомилась с сельской жизнью: дружелюбно, через забор, обнюхалась с Розой, кавказской овчаркой; невозмутимо прошла мимо другого забора, из-за которого на неё свирепо залаяла огромная чёрная псина, и даже не повернула головы в ту сторону, а в конце улицы увидела петуха, которого настигла в несколько скачков…

— Нельзя! — крикнул я, перепугавшись: ещё возмещай стоимость владельцу! Но собака вовсе и не думала трепать птицу, а села перед ней и с интересом принялась её обнюхивать. Петух оказался дерзкий: он терпел-терпел это, да и клюнул Алису в морду! «Держись, Петя! — подумал я. — Хорошо, если на подушку от тебя останется…» Однако колли и тут проявила аристократическую воспитанность: она отпрянула назад, замерла, а затем подняла правую лапу и стукнула этой лапой обидчика по голове. Ей-ей! Не увидел бы сам — не поверил бы. Петух испуганно квохнул и бросился наутёк.

По приходу домой я решил сначала поселить Алису в будке, оставшейся от Жука, но раздумал: это же городская, комнатная собака, не привыкшая к суровой прозе уличной жизни, да и мне было бы одному в пустом доме совсем тоскливо. Я ограничился тем, что на пороге велел собаке сидеть и вытер её лапы мокрой тряпкой. Алиса послушно села и спокойно дала проделать с собой эту процедуру, более того: подняла левую, потом правую переднюю лапу, а затем встала, чтобы мне было удобней.

Я сварил в чугунке овсянку, добавив в неё картошки, и не без опаски поставил перед собакой это блюдо. Алиса опустила мордочку к блюду, понюхала еду, немного поела и слабо вильнула хвостом, как бы благодаря и прося прощения за то, что не хочет больше. У меня отлегло от сердца: на овсянке я, пожалуй, не разорюсь.

Ближе к ночи Алиса заснула на старой сложенной в несколько раз ковровой дорожке (она, понятливая, сразу сообразила, что это её спальное место), а я, задумавшись о будущем самостоятельном житье, нет-нет да и поглядывал на эту красивую собаку и недоверчиво улыбался. Собака — слабое подобие человека, думалось мне, и всё-таки даже это подобие может скрасить нам одиночество, подобно тому, как цикорий способен заменить бедняку кофе. Что ж, пусть…