Часть 1 - Глава 14

XIV

Проспал! — была моя первая мысль поутру. Причём серьёзно проспал, на два урока: как-то буду объясняться?

А школа напоминала растревоженный улей, и никому не было дела до моего опоздания.

— Ты слышал, что случилось? — подскочила ко мне Люба Соснова на перемене.

— Понятия не имею.

— Директор Фильку Приходько и Ваську Белова из девятого «В» окунул в унитаз башкой!

Я замер на секунду, а затем расхохотался.

— И чего ты смеёшься? — произнесла Люба с обидой. — Люди, между прочим, пострадали! За правду! Приходько, кстати, ходит по всей школе и собирает подписи! Под заявлением протеста!

— «Протеста»!.. За какую ещё правду?

— А я тебе расскажу… — начала она значительно.

— Любка! — прервал я гневно. — Я комсомолец, чёрт бы побрал тебя! И не смей при мне чесать язык, не желаю я слушать ваши подлые бабьи россказни!

— Да ты ещё и ругаешься?! — поразилась Люба. — Ну и проваливай! «Комсомолец», тоже мне! Прихвостень тоталитарного режима! Совок!

В общем, мы с Любой разругались, да и без того, если подумать, весёлого было мало. Приходько с Беловым на самом деле собирали подписи, хотя я не видел той бумажки, да мне и не дали бы её увидеть, как «прихвостню тоталитарного режима». Наверное, что-нибудь вроде: «Мы, учащиеся Землицкой средней общеобразовательной школы, протестуем против вопиющего поведения … и просим провести тщательное расследование…» Интересно, напишут они про своё купание или нет?

Почему, почему Благоев поступил так? — недоумевал я. — Конечно, не больно-то хорошо полоскать учеников в унитазе, скажем честно, но я по-человечески понимал директора: его же эти поганцы прополоскали в грязной и вонючей воде своей сплетни! Поддался мужскому гневу, так. Но ведь он — добрейшей души человек, в редчайших случаях Иван Петрович гневался, а чтобы уж  т а к  разозлиться, что разум и всякую осторожность потерять — это отчего случилось? Осторожность, потому что бумажная кляуза Приходько и Белова может иметь для него последствия, хоть Иван Петрович и фронтовик, и заслуженный учитель.

Последствия, действительно, не заставили себя долго ждать. В пятницу, выйдя из школы после уроков, я увидел внизу школьного холма, у начала бетонной лестницы, чёрную «Волгу». Опрометью я бросился к директору — хотя зачем, что я мог сделать? И, кроме того, меня опередили, «Волга» стояла давно. Я ворвался в приёмную и хотел что-то крикнуть — Вера Андреевна, увидев меня, приложила палец к губам. Она не сидела за пишущей машинкой, а стояла, прислушиваясь — и я замер.

Из директорского кабинета доносились только голоса, слов разобрать было нельзя — ещё нельзя, потому что разговор шёл крещендо, по нарастающей громкости, и вот, стали долетать отдельные реплики. «Враньё!» «А то, что вы опустили учащихся лицом в общественный туалет — тоже враньё?» «Чистая правда! А вот это — чистая правда!» «Вы что себе позволяете?» «А вы не хотите спросить, почему их сунули рожей в дерьмо?» «Вы… как вы, вообще, выражаетесь?! Вы что думаете о себе?!» «Ну так увольте меня, увольте, к ядрёной матери!» «Не смейте материться и кричать на меня! Я женщина!» «А я — фронтовик, я по Берлину шёл, когда вы, душенька, пешком под столом ходили!» «Не смейте… не смейте злоупотреблять своими… своими!.. Иван Петрович! Это последнее предупреждение — вы слышите меня?! Если к нам поступит ещё хоть один сигнал…» «Всё, всё! Нашумели тут…» Слова снова стали неразборчивыми. Дверь распахнулись, и из кабинета вышла женщина в строгом сером платье и высокой меховой шапке: какая-то чиновница из районного отдела народного образования (или даже из областного?). Шапку она или уже надела, или так и не сняла, войдя в директору. Налим, Никодим, гордится собою, налим, Никодим, носит шапку соболью, ни перед кем её ни ломает и ни бельмеса ни понимает…

Я вышел из приёмной — и нос к носу столкнулся со Светой.

— Что ты здесь стоишь? — спросил я растерянно.

— А ты?

— Пойдём-ка отсюда подальше…

Мы поднялись на третий этаж и остановились в пустом коридоре.

— Что там произошло? — спросила меня Света.

— Что-что… — пробурчал я. — Петровичу по шапке досталось от какой-то чиновницы.

— Из-за… хотя нет, я не то хотела…

— Из-за сплетни из-за этой.

— Ты, значит, знаешь?

— Да.

— И… веришь?

— Ни единому слову.

— Я очень виновата, это из-за меня всё… Я… чем-то могу ему помочь?

Я задумался.

— Не знаю, Свет. Хотя я бы на твоём месте сходил к нему, успокоил, что ли…

— Сейчас?

— Да хоть сейчас. Или нет, лучше через часок, через два…

— Мишаня… сходи ты к нему!

Я недоумённо уставился на свою сестру. «Я-то ему зачем?» — чуть не сорвалась у меня с языка фраза, которая наверняка бы её жестоко смутила.

— Тебе лучше... — пробормотал я, не глядя на неё. — Ну, чтó я ему скажу?

— А я?

— Не будь трусихой, Светлана Алексеевна!

Света выпрямилась, закусила губу.

— Я не трусиха! Нет. А… овцы?

Я рассмеялся.

— Загоню, не переживай! То ж — скотина, а то — человек!

— Спасибо тебе! Большое тебе спасибо!

— Спасибо и тебе на добром слове…

После обеда я отвязал овец, оставленных на пастбище, и повёл их к роще: в апреле трава скудная, жиденькая, не трава, а одно горе. Если так и дальше пойдёт дело, я стану в поле дневать и ночевать, думалось мне… Почему, размышлял я, откуда эта невероятная, почти анекдотическая вспышка гнева? Или принимался думать с другой стороны: Иван Петрович — добрый человек, редкой души, и Света — умница и красавица, но насильно ведь мил не будешь. Я Ивана Петровича представлял себе аскетом, к женщинам совершенно равнодушным. И потом, скажет он, что это за молоденькая дурочка без жизненного опыта, что за пигалица, что за крендель с маком? Эх, бедняжка! Не получится у них ничего! И слава Богу, пожалуй. (В начале девяностых телевидение «реабилитировало» Бога — одно из очень немногих его добрых дел, — поэтому, поддаваясь общему течению, я уже не стеснялся Его поминать.) Слава Богу, ведь, говоря-то честно, в голове не укладывается… Или получится? И я, я сам-то чего хочу больше? Ведь оба поворота невеселы. Слишком невероятно, чтобы они двое поняли друг друга и стали близки, но и случись это, так будет им обоим на гóре, а школе — на падение.

Подзамёрзнув и устав гулять по полю в темноте, я погнал стадо домой. Проходя через луг за школьным холмом, я решил сократить путь, спустился по дороге вокруг холма и остановился, увидев, что в кабинете директора горит свет. Не зайти ли? В руке я нёс связку колышков и мог привязать скотину у входа. А то и со стадом вместе: так, пожалуй, ещё никто не посещал наше учебное учреждение… Зайти и сказать: полноте, Иван Петрович, чего убиваться! Плюньте сплетникам в морду, мы, старая гвардия, завсегда с вами, да, чем горевать, дёрните лучше водочки, у вас, все знают, в шкафу стоит бутылка, да и мне плесните… Пока я так думал, на вершине бетонной лестницы показалась фигурка, быстро сбежавшая до половины и застывшая, увидев меня.

— Света! — окликнул я её, скорее угадывая по очертанию фигуры, чем видя лицо. Света спустилась неверным шагом, и только на расстоянии пяти шагов я увидел её лицо, счастливое, чистое.

— Что «Света»? — произнесла она негромко, опустилась рядом с Мартой на колени («На землю ведь!» — подумал я с неудовольствием) и обняла овцу за шею. — Голубушка ты моя… Что «Света»? Ну, плюнь ты в меня, осуди, отрекись —

— За что мне тебя судить? — проговорил я так же тихо и сел рядом с ней на корточки. — За то, что ты хорошего человека полюбила, за это ли мне судить тебя?

Света, шумно вздохнув, закрыла лицо руками — не ожидая этого, не сдержала слёз.

— Спасибо тебе, — шепнула она. — Спасибо, хороший мой. Я тебе всё расскажу, хочешь? Только давай сначала овец загоним…

Мы загнали овец в овчарню, поужинали тушёной картошкой (отец и мачеха, увидев нас, вернувшихся вместе, недоумённо переглянулись) и прошли в Светину комнату, где я уселся прямо на пол, а сестра — на кровать, прислонившись спиной к стене, и стала рассказывать мне, полушёпотом (все четыре комнаты в нашей избе граничили друг с другом, слышимость была выше, чем нужно для комфортной жизни).

— Я постучалась к нему в кабинет часа в четыре. Ты ведь… ты знал, зачем я иду? Или догадывался? Нет? Вошла. Попросила, ещё раз, прощения, что ему пришлось из-за меня перетерпеть такие неприятности. Он, конечно, ответил, что я не виновата, что мир не без поганцев. Глаза прятал. И вот… так и говорить нам больше стало не о чем.

Тогда я набралась смелости: лёгкость такую почувствовала, Миша, звенящую лёгкость. «А ещё, Иван Петрович, не знаете, зачем я пришла?» — спрашиваю. «Не знаю». «Нет, знаете!» Говорю, а у самой уже слёзы по щекам катятся, это ведь не удержать. «То, что я вас люблю, разве вы не знаете?» Молчит. «Не знаю, — отвечает, — не знаю, Светонька, и знать не хочу». «А вы?» — спрашиваю. «Что я?» Голос ему отказывает, слышу. «Вы — меня?» «А я нет».

— Нет?! — воскликнул я.

— Тише, тише. «А я — нет. Вот и всё, миленькая, и разговор кончили».

Света замолкла, чтобы передохнуть.

— Тогда я закричала. «Зачем, — кричу, — зачем вы меня обманываете?» А он глаза не знает куда девать, и руки.

(«Вот почему, — промелькнуло в голове молнией, — вот почему сплетники искупались в унитазе! Кем дорожим больше жизни, на обидчиков того смертельно гневаемся».)

— Встал, дошёл до окна, — продолжала Света, — вернулся, на своё место сел. «Я ведь о тебе думаю, милый мой человек, — говорит. — Ты посмотри на себя, кто ты и кто я есть? Ты — цветочек аленькой, а я — старый чёрт, в гроб, чай, и то краше кладут, чем я». «Не верю, — говорю ему, — ни одному слову твоему не верю».

— Боже мой, — прошептал я: до этого момента я ещё держался, но это «ты», сказанное Светой Ивану Петровичу, меня ужаснуло.

— «Неправильная эта боязнь, нехорошая. И обо мне ты не думай, не решай. Я уже сама за себя всё подумала, и всё решила». Вот… — выдохнула Света. — Всё.

Снова она помолчала.

— Что: хочешь спросить,  б ы л о  ли? Да не было! За руки я его держала, он меня по волосам гладил, а больше ничего не было. И то я думала, что умру от радости…

— Да если бы и было, — возразил я шёпотом, — я-то кто такой, чтобы судить? Ох, Света, Света… Как же вы дальше?

— Не знаю. Не знаю ничего. Ведь, когда мне будет тридцать один, ему — восемьдесят, страшно подумать. Ещё и не все доживают до восьмидесяти… И плевать, плевать я хотела — слышишь? Не могу я жить, как овца, чтобы каждого шороха бояться. А что, разве это мало — четырнадцать лет жизни? Да и месяц. Разве месяц — мало?