Часть 1 - Глава 13

XIII

Незаметно подошли весенние каникулы, и Света собралась в поход. Елена Сергеевна недоумевала, зачем это её умной дочурке нужна нелепая, отжившая свой век комсомольская романтика, и попыталась противостоять — сестра устроила скандал и добилась своего. «Да, в нашем роду все — твердые люди, — с удовлетворением думал я. — Только вот папаня подкачал…»

Я не давал ей никаких предостережений, будучи уверен, что Света пройдёт испытание с лёгкостью. Поход затянулся на неделю; я успокаивал себя, что Лоя разливается не по расписанию и что в этот раз разлива пришлось ждать дольше обычного. В последний день каникул Света вернулась домой и, сухо, лаконично ответив на расспросы, прошла в свою комнату. Я постучался к ней.

— Можно к тебе? — Так как ответом было молчание, я всё же вошёл. Света сидела на кровати, прислонившись к стене, со строгим, ясным лицом. — Ну что, тебя можно поздравить?

— Нельзя.

— Нельзя? — поразился я. — Ты не прошла испытание?

— Нет. Провалила, — она закусила губу, улыбаясь кончиками рта.

— Так что же, ты предала Ивана Петровича, выходит? — сказал я с укором. Света быстро глянула на меня, и я предостерегающе выставил вперёд руки: мне показалось, меня ждёт пощёчина.

— Прости, — сконфузился я. — Но как же тогда, ничего я не понимаю. В общем, снова я некстати, извини, — я с досадой обернулся, чтобы выйти.

— Мишенька, — окликнула меня моя сестра, и столько задушевности было в её голосе! — Прости. Я тебе сама всё расскажу, попозже, хорошо?

— Хорошо, хорошо, — пробормотал я и вышел поскорей: меня аж в жар бросило от этого тона.

На следующий я почувствовал, что в нашем классе завелась какая-то бацилла, плесень брожения шепотков и насмешливых взглядов в сторону моей сестры, которая держалась строже, прямей и молчаливей, чем обычно. Источником шепотков был, похоже, Филька Приходько, он ходил от человека к человеку и на последней перемене подошёл ко мне.

— Хошь узнать отпадную новость? — спросил он вполголоса, с лихорадочным оживлением в маленьких глазках.

— Ещё бы!

— Токо никому, слышь?

— Могила, Филя!

Филька склонился к моему уху.

— Знаешь, что Светка Ростова вроде как спала с директором?

Больших трудов стоило мне сохранить доброжелательный, заинтересованный вид.

— Филька, это жуть как интересно! Пойдём-ка в гальюн, ты мне расскажешь подробности.

В «гальюне» (то есть мужском туалете; это только мы, комсомольцы, с лёгкой руки Рябушкина его так называли, а остальные окрестили более неблагозвучно) я вынул носовой платок, заткнул им отверстие раковины и пустил воду.

— Чё такое? — скосился Филька в сторону раковины.

— Я всегда так делаю, — пояснил я невозмутимо. — Про Светку-то рассказывай! Откуда информация?

— Вишь, тут такое кино… Танька Шибаева и Васька Белов из девятого «В» попёрлись, значится, с Петровичем в поход, ну, и эта увязалась дура малахольная, «полчища», мля, «слепцов». — Филька ухмыльнулся. — Нашли они, типа, хазу, хижину дяди Тома, — он хохотнул, — отхреначили замок, а Петровичу резко так поплохело, вот-вот коньки откинет. А тут, значит, какое-то чмо в дверь ломится, хозяин хазы, типа, кирдык вам, дети Ильича. Ушло чмо, обещало вернуться со стволом, стали кумекать, ну, ясен пень, ноги делать надо. И тута дура это, ну, «Полчища слепцов», то есть, чисто взбесилась: идите вон, грит, сволочи, а я здеся останусь! Ну, Шибаева с Беловым почапали, а потом и допёрло до них, что ненатурально всё, спектакель Петрович устроил, вот так вот! — Филька сплюнул через зубы. — Тиятр одного актера на природе, и поимел пионерочку, если не по её полюбовному согласию, а всё одно такие дела — это статья. Ну, а если по-другому, так, значит, она словила момент, потому как «Полчища» — пробивная девка. Вота оно как, Михаил.

Я с облегчением выдохнул: значит, просто гнусная сплетня, гнусная и безосновательная. (Но отчего же «провалила» испытание? — тревожно ёкнула мысль.) Так или иначе, пора было заканчивать эти разговоры. Я ухватил Фильку за оба уха и погрузил его мордой в воду. Филька страшно орал и брыкался — я сунул ему по шее ребром ладони, после чего он уже не трепыхался, а только жалобно всхлипывал. Подержав гражданина Приходько около минуты, я вынул из воды его рожу.

— Ты там был, гад ползучий? Я спрашиваю: ты сам там был, трепло?

— Я не был, Миха, друг, надёжные люди говори… — а-а-а!

Я снова сделал Филе умывание лица.

— А теперь слушай меня, гадёныш: если ещё будут такие разговорчики, ты у меня станешь непризывным по состоянию здоровья, понял?

Прозвенел звонок на следующий урок, алгебру. До алгебры ли мне было! Никуда не сворачивая, я пошёл к директорскому кабинету и, спустя десять минут после начала урока, был принят.

— Иван Петрович!

— Здорово, коль не шутишь. Что ты, Михаил, не на уроке, а? Свободное посещение у тебя, што ль?

— Иван Петрович, миленький, я вас очень прошу: расскажите мне, что было в походе!

— Да куда такая спешка? — поразился директор. — Пожар у нас, што ль, приключился, горим?

— Горим. Света Ростова — моя сестра.

Директор крякнул от неожиданности.

— Как это, калач ты мой ситный, она твоя сестра, ежели она Ростова, а ты Павлов?

— У отца до моей матери была другая женщина. Сейчас они живут с нами, мать и дочь.

Иван Петрович оглядел стол в поисках предмета, который можно было бы успокаивающе повертеть в руках, нашёл тяжёлый металлический бюстик Ленина, взял его и принялся гладить вождя по лысине.

— Мда…

— Иван Петрович! Пожалуйста, всё как есть, в точности!

— Я тебе когда врал? — буркнул директор. — Спасибо, уважил старика… Мда… Ну, слушай, коль охота. Пришли мы вечерком в Ларикову избушку, забрался я в свой скворечник, изобразил наутро болесть. И слышу, Светлана твоя туточки же в Зыбино собирается, в деревню, за лекарствами, то есть. Кликнул её, говорю: лекарства-то с собой у меня, а такая уж это поганая хворь. Вижу, не верит. Прошу тебя, говорю ей, Хри… по-человечески, то есть, прошу, сиди и не труди ног зазря, потому как болесть моя такого роду, что лекарства не помогают. Насилу убедил, хотела ещё в сиделки себя заделать. Прогнал. День-второй, не разливается Лоя. Разлилася, наконец, да что ведь это за разлив, ежели пёхом до суши дойдёшь, только ноги разуй да штаны закатай. Делать нечего: вывесил я кумач в окошке цыплятника мово: сигнал, то бишь. Приехал Ларик, устроил снаружи провокацию. Пождал часок: слышу, зашебуршали. Эх, Михаил, пряник тульский, мне ведь в моём-то скворечнике кажное словечко ваше слышно! Решили смазывать лыжи ребятишки, надёжа комсомольская наша. А Светлана твоя как вскричит! Аж на кровати сел с перепугу. Послала ленинцев по матушке: идите, мол, а я останусь. И бойко так, бойко послала их, что они враз собрались, да и след их простыл.

— А что же вы не спустились, Иван Петрович?

— Не успел. И, знаешь ещё, Михаил, боязно мне стало.

— Боязно?!

— Боязно. Она ведь оставалась, жизнью своей рисковала, а я бы тут устроил разоблачение магии, курам, выходит, на смех порыв-то её геройский…

— Можно подумать, мы с Аней Петренко не остались бы, — буркнул я недовольно.

— Эх, Мишка! — крякнул директор. — И вы бы остались, да тут по-другому всё, не объяснить мне… И поднимается, слышу, твоя Светлана в мой курятник, и на стульчик садится. И сидит, не шелохнется. И слова не говорит. Уж поверь: семь потов с меня сошло! Цельный час так сидела, цель-ный час! Понятно тебе?

— Понятно.

— Ничего тебе непонятно… Долго ли, коротко ли, приехал Ларик. Гляжу: встала и стои́т, молчит, а глазёнки-то сверкают. Ларик, стону ему, уж извини, что избушку твою занял, да вишь, совсем твой братишка расклеился. Поверил мне Ларик, а то и подыграл. Хошь, говорит, я те щас молебствие устрою во исцеление? У меня, мол, и иконы лежат в нужном месте. Ступай, говорю ему, ступай, делай, что хошь, и дитё забери, негоже ему рядом с больным сидеть, заразится ещё. Спустились оба, слышу, общаются меж собой на темы религиозные, ну, и сотворили они мне молебствие во здравие раба Божия Иоанна. Вот оно какие дела…

— Поэтому моя сестра испытание не прошла?

— Эх! — директор оторвал ладонь от лысины вождя, махнул рукой, досадливо скривился. — Уж, конечно, негоже комсомолке с попóм-то вместе молиться…

— И, значит, Света… недостойна комсомола? А как же…

— Дурак ты, Мишка, дурак-дураком! Что значит «недостойна», когда она сама не пойдёт, коль верующая? Понимаешь ты? Да и комсомол-то… Пионеры, Мишка, через год в галстуки сморкаться будут, помяни моё слово. На следующее утро «выздоровел» я, и побрели мы со Светонькой до станции. Смотрит на меня, как собачка побитая, уж такая жалость меня взяла! Вот тебе и весь мой рассказ.

Я выдохнул.

— А зачем спрашивал? Ходит, что ли, смурнáя?

— Нет… — я стиснул зубы. — Не знаю…

— Да уж говори, не молчи, я перед тобой не смолчал.

— Иван Петрович! Про вас и про Свету в связи с этим походом распускают гнусные слухи.

Директор изменился в лице.

— Какого рода? — пророкотал он.

— Какого рода… — я почти рассердился: что он притворяется младенцем! — Такого рода, что вы её соблазнили, или она вас, вот какого рода!

— Кто распускает? — мне от тона его голоса стало жутковато.

— Кто ездил с вами, тот и распускает, наверное, а в нашем классе Филька Приходько старался, пока я с ним не пообщался.

— И что ты сделал с Приходько?

— Сунул его рожу в раковину с водой да подержал минутку, да сказал, что он на лекарства будет работать.

— М-м-м… Плохо!

— Плохо? — изумился я. — Что я не так сделал?

— Плохо, говорю тебе! Вот в унитаз сунул бы его харю, так было бы хорошо… Ладно.

Директор некоторое время посидел молча, обхватив руками голову вождя. Будь она настоящей, а не металлической, потекли бы мозги из этой головы.

— Какой у вас сейчас урок?

— Последний.

— Ступай домой, Михаил. Спасибо тебе, что не смолчал. Ты-то хоть не подозреваешь меня?

— Иван Петрович! Ругнусь сейчас матерно! Зачем обиду причиняете?

— Иди, иди…

Вернувшись домой, я пошёл на пастбище, отвязал скотину от колышков и погнал её подальше: не хотелось мне сидеть в тесных стенах и быть слушателем очередной семейной дрязги, а хотелось подумать. Света, Светонька! Точно, я был одним из полчища слепцов, столь часто и нелепо теперь поминаемых… Неужели она полюбила? Дозволь нам, о любовь, друг другу верным быть, ведь это мир — что там было про мир? И, конечно, она попала в цель, в десятку, найдя сердцем лучшего человека — пусть даже при разнице в возрасте почти в пятьдесят лет! Я испытал гордость за свою сестру: и здесь она была неповторимой, не пошла хоженой тропкой, дерзнула в своей любви, зная, что для этой любви мир точно не найдёт «ни чувств, ни состраданья». И мучительно мне вдруг захотелось, чтобы всё, вопреки всему, у них сложилось, но как, боже мой, оно могло бы сложиться? Или — или я все себе вообразил? Или ничего нет и в помине?

И другая мысль меня посетила: с чего это Белов и Шибаева сами уверились в своей дерзкой сплетне, из какого колодца её вычерпали? Ах, да: «Закройте женщину в одной комнате с мужчиной, и у них обязательно кончится постелью, это — закон природы…» Семена демократического просвещения дают юные побеги.

Я вернулся домой со стадом незадолго до полуночи и провалился в сон, наплевав на завтрашний день и на уроки.