Часть 2 - Глава 3

3

В нашей группе учился единственный юноша, Григорий Анисьев. Невысокий, с простоватым, растерянным лицом, с волосами, которые сами завивались в крупные кудри, с покатыми плечами, с большими очками нелепой круглой формы. Гриша был интеллектуалом, сессии он сдавал лучше всех, а на своих сокурсниц поглядывал свысока. У него была своя компания, ему под стать, молодых высоколобых парней, с которыми он до хрипоты спорил на отвлечённые темы. Но я Грише нравилась, такое чувствует любая девушка. Я улыбалась ему, глядя на его кудри, думая про себя с нежностью: «Барашек! И они – овечки, и ты – барашек…» Он, встретив мой взгляд, улыбался, растерянно моргал за линзами круглых очков. И вот, однажды, набрался смелости и подошёл ко мне.

– Лиза, ты не хочешь пойти со мной на концерт Рахманинова? – спросил он меня серьёзно, почти сурово, низким голосом для пущей уверенности.

– Что, сам Рахманинов играет? – развеселилась я. – Во даёт дядька…

– Нет, его играют. Двадцать четыре прелюдии и этюды-картины, в филармонии. В субботу. Приезжает Мацуев…

– Да, я слышала, – подтвердила я, хотя ничего не слышала. Мацуев не каждый день выступает в областной филармонии с концертами… – А у тебя есть билеты? – Живя на социальную стипендию и пособие, не пойдёшь в филармонию для собственного удовольствия, тем более на Дениса Мацуева. Билеты, раза в два дороже обычных, наверняка за месяц раскупили богатые безмозглые дамочки, которые выбираются в концертный зал демонстрировать свои жемчуга.

– Есть, – ответил Гриша внезапно охрипшим голосом.

– Хорошо! – согласилась я. – Но только…

– Что только?

– Нет, ничего, так. Просто пойдём на концерт. («И я ничего не обещаю», – мысленно добавила я.)

Я села справа от Гриши и положила левую руку на подлокотник кресла. Он, как будто нечаянно, попытался пристроить свою руку поверх моей. Я тихонько отняла лапку. Он послушно вернул свою руку на колени.

В антракте мы переглянулись.

– Ну, как тебе? – спросил Гриша всё тем же осипшим голосом.

– Что-то ты простудился, кажется… Неплохо, – сказала я осторожно. – Неплохо, очень точно всё. А честно говоря, никак.

Знаменитый на всю Россию исполнитель играл действительно «крупно», технично, бравурно, прямо хоть сейчас живьём его упаковать в учебник, но в этой бравурности было, как мне подумалось, только хвастовство своей умелостью. Это я и сказала Грише. Тот просиял.

– Замечательно, Лиза, замечательно! Как верно ты чувствуешь!

– Что же, я дурочка? – удивилась я.

– Нет! Я именно и хотел сказать, что ты совсем не дурочка. Я уверен, что из нашей группы никто бы этого не понял, этого момента виртуозной техничности при пренебрежении к настроению произведения.

– Ну, ты же понял?

– Я про наших девушек. Ты на них не похожа. Может быть, пойдём?

Мы вышли из концертного зала. Гриша замялся.

– В кафе? – подсказала я ему. – Два кофе и два мороженых, я тебя не разорю. И за себя заплачý.

Он покраснел.

– Нет-нет, что ты, я тебя приглашаю! Да, в кафе, конечно…

В кафе Гриша вдруг воодушевился.

– Ты понимаешь, Лиза, что культура деградирует, вся? – допытывался он от меня. – Конечно, не без помощи политических сил, которым выгодно оболванивание масс... Музыка деградирует в первую очередь! Поп-музыка эксплуатирует примитивные, левополушарные ритмы! И единственными хранителями, адептами, так сказать, жрецами великой музыки остаются классические исполнители! А они тоже перестали понимать своё искусство как священнослужение! Да, вот именно это правильное слово! Священнослужение… Всё сводится к банальному пианизму. А страшно, страшно отдавать музыку в руки людей, не понимающих её духовной силы! Ты помнишь «Крейцерову сонату» Толстого? Место, где…

– Нет, – перебила я, скучая. – Я её не читала.

– Как? – смутился он.

– Так вот, так! – ответила я с досадой. – Я училась в сельской школе, была такой же, как и все, дурёхой. Да, Гриша, большую музыку нельзя отдавать в руки подлецов, я согласна. А подлецам-то она и даром не нужна…

(«На что мне это мороженое и эти разговоры по левополушарные ритмы? – думала я меж тем с тоской. – Кто мне предложит курочку с рисом? Кто мне скажет: “Ну, верняк, Рыжая! Тебя только в курятник запустить…”?»)

Гриша беспомощно улыбнулся, вздохнул, поскрёб ложечкой по стенкам пиалы с мороженым.

– Я не знаю, о чём с тобой разговаривать, – неловко признался он.

(«И это ты говоришь по-другому, – отметила я про себя. – Разве ты добавишь: “Какой, нах*р, смысл, с тобой тарахтеть о сволочах?”. А если не знаешь, о чём говорить, нужно сказать девушке “Ата”. Но ты и этого слова не знаешь, Гриша…»)

– Хочешь, я тебе почитаю стихи? – вдруг предложил он.

– Только не в кафе, – передёрнулась я.

Мы расплатились, вышли на улицу, прошли немного, и Гриша, откашлявшись, начал, снова осипшим голосом, взволнованно, хорошо:

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо.

Всё в облике одном предчувствую Тебя.

Весь горизонт в огне и ясен нестерпимо,

И молча жду,  т о с к у я   и   л ю б я...

Я остановилась, зашла вперёд, уставилась ему в глаза. Он не вынес моего взгляда, осёкся, отвёл их.

– Это ты от себя говоришь? – спросила я прямо, пожалуй, слегка жестоко.

– Нет… – потерялся он. – Почему от себя? Это Александр Блок, Вечная Женственность…

– Гриша, милый! – проговорила я с острой жалостью. – Ты очень хороший! Ты умный, славный, и стихи ты прекрасно читаешь, правда. Половина из твоих сверстников не знает из Блока наизусть ни строчки. Я и сама не знаю! Но нужно же… – я жалко улыбнулась. – Нужно отвечать за слова. Если это только Александр Блок, а не Григорий Анисьев, то Блок уже умер, и мне, живой, не так важно, кого он любил и о ком тосковал. Спасибо тебе большое за концерт! Наверное, ты уйму деньжищ потратил на этого проклятого Мацуева! Прости меня, пожалуйста! Ничего у нас не получится…

Мы немного помолчали.

– Мне всё равно было очень приятно… – начал он дрогнувшим голосом.

– Стой! – перебила я его. – Закрой лупетки! Глаза, я хотела сказать…

Он пугливо закрыл глаза. Я подошла вплотную и, откинув прядку жёлтых курчавых волос, поцеловала его в лоб.

– Всё, больше у меня ничего нет для тебя, – сказала я тихо. – Ата, Гришенька.

Через месяц он перевёлся в параллельную группу: наверное, ему было мучительно меня видеть.