Часть 2 - Глава 12

XII

С Арнольдом я познакомился на втором курсе аспирантуры, во время научной конференции, организованной нашим вузом. Тоже в ту пору аспирант (государственного университета, факультета психологии), он должен был со своим докладом выступать на другой секции, на которой, однако, элементарно не хватило для него места. Тем более просто оказалось ему перебраться на секцию отечественной истории, что и тема его выступления была пограничной, на стыке истории и психологии. Речь шла, кажется, о взглядах Фрейда в контексте современной ему культуры. Мы полагаем, что фрейдизм выскочил как чёртик из табакерки, рассуждал Арнольд, а между тем почти в любом значительном современнике Фрейда, от Достоевского до Ницше, можно обнаружить черты «протофрейдизма». Да и вообще: основная беда психоанализа в том, что мы все одновременно преувеличиваем и преуменьшаем его значение. Преувеличиваем — так как некоторые наивные люди, зачарованные образом психоаналитика в массовой культуре, главным образом американской, в нём видят едва ли не панацею от всех бед, а между тем для терапии целого ряда расстройств психоанализ так же малоэффективен, как шлифовальное полотно для придания нужной формы крупным металлическим деталям. Преуменьшаем — так как видим в психоанализе карикатуру на вульгарно-бытовой фрейдизм, все беды человека выводящий из желания переспать со своей матерью. Меж тем психоанализ не сводится к фрейдизму, тем более карикатурному — но и более того, наследие Фрейда также не сводится к одному психоанализу…

Это выступление мне очень понравилось. Понравился и сам Арнольд (хоть я обычно и не поклонник мужской красоты), с его выразительным узким лицом, живыми тёмными глазами, прекрасными почти чёрными волосами, свободными движениями, напоминающими больше движения артиста на сцене, чем движения аспиранта за кафедрой. После окончания всех докладов, когда комиссия из штатных преподавателей вуза удалилась совещаться о распределении призовых мест, я подошёл к Арнольду и выразил восхищение его работой. Он, отшутившись, в свою очередь сдержанно похвалил мою. Вернувшаяся комиссия объявила, что выступление Арнольда Шёнграбена заняло первое место, выступление Владимира Фёдорова — второе.

— Нам ведь полагается денежная премия как будто? — вспомнил Арнольд.

— Давайте её проедим! — предложил я. — Есть чертовски хочется…

Мы отправились в кафе, чего я как аспирант, живущий на скудную стипендию и почти столь же скудную зарплату, обычно старался избегать, и действительно проели столько денег, что от суммы наших ещё даже не начисленных на карточку премий остался лишь жалкий хвостик. Всё время обеда мы с увлечением общались, и о чём мы только не говорили! О фрейдизме, об искусстве, о религии, о международной ситуации, о положении России, об имеющем место духовном возрождении или, напротив, деградации общества… Помнится, в один момент мы даже вспомнили Ивана и Алёшу Карамазовых, тоже беседующих в трактире вовсе не о прозе жизни, а о Боге и Великом Инквизиторе: так странно совпало, что я в тот момент как раз читал бессмертный роман, а Арнольд только его закончил. Смеясь, он отверг аналогию:

— Вы явно… Или можно уже на «ты»? (Я кивнул.) Ты явно не похож на Алёшу Карамазова!

— Да, — согласился я. — Но если я на него и не похож, в тебе всё же что-то есть от Ивана.

— Что именно?

— Эрудиция, образованность, ум. А также скепсис, известный цинизм. («И известное равнодушие к людям», — мысленно прибавил я.)

— Иван вовсе не циник! — возразил Арнольд. — Он — несчастный человек…

— Я не буду спорить: каждому видно своё. Но кто нам ближе всех по характеру, в том больше всех мы и открываем, и это ещё одно доказательство похожести…

— А в тебе, Володя, должен сказать, имеется что-то от Алёши!

— Что же?

— Мужественность в сочетании с мягкостью, и это, между прочим, гремучее сочетание. Жаль, Достоевский умер рано и не написал продолжения, но меня интересует: неужели у Алёши в зрелости не проявится никакого невроза? Надеюсь, это не обидно звучит?

— Есть немного.

Арнольд пожал плечами.

— Мне просто интересны люди, Володя, но именно как объект, — признался он. — Если зоологу интересны животные, это, видишь ли, ещё не означает, что он к ним испытывает особую симпатию или боится ранить их чувства.

С того дня мы сдружились и с тех пор переписывались, даже виделись частенько, особенно часто — в тот год и в следующий. Мне не хватало интеллектуального общения, и именно в Арнольде с его прохладным превосходно тренированным умом я обнаружил блестящего собеседника. Мой друг не был, как это ни странно, лишён и сентиментальности, такой чисто немецкой (я бы не спешил это качество называть сочувствием: сентиментальность и сочувствие превосходно разделяются, можно быть человеком сентиментальным и при том равнодушным к другим, Арнольд прекрасно демонстрировал, как именно можно быть таким). Он умел играть на фортепьяно и даже что-то сочинял, какие-то романсы, причём музыку к ним тоже сам писал, и пару раз дал мне возможность их послушать в его собственном исполнении. Я честно признался, что в музыке ничего не смыслю, и с тех пор он своими художественными опусами со мной больше не делился.

Было в этом знакомстве и ещё одно тайное притяжение, а именно притяжение фамилии. Фамилию «Шёнграбен» носила Августа. Впрочем, на мой прямой вопрос, была ли у него когда-то сестра или иная родственница с этим именем, Арнольд мне холодно ответил, что никого с таким именем не знает, да и вообще со своими женскими родственниками предпочитает не общаться.

После моего выпуска из аспирантуры наша дружба не то чтобы охладела, но видеться мы стали значительно реже. Арнольд женился на достаточно неприятной особе, с которой через год развёлся, но несложно сообразить, что в год женитьбы ему было не до университетских друзей. А затем и я сам с головой ушёл в директорство. Я уже упоминал, что мой прошлый заместитель по воспитательной работе достаточно бесцеремонно «отшила» моего друга, когда он однажды позвонил мне в школу с намерением пригласить на очередную конференцию: это тоже могло способствовать некоторому охлаждению между нами. Чтобы прояснить недоразумение, я специально разыскал старого друга в социальных сетях, сообщил ему новый номер своего личного телефона, а также клятвенно уверил, что случилась ошибка, что эту свою сотрудницу я сам терпеть не могу, а она — меня. Доверие, кажется, было восстановлено, мы даже договорились встретиться на новой неделе, чтобы поболтать о том и о сём, как встарь. Но не встретились: рутина победила благие намерения…

Тем не менее, я продолжал следить за карьерой Арнольда по скупым записям на его странице в социальной сети. Так я узнал, что он защитился на полгода раньше меня, а ещё учась на последнем курсе аспирантуры, поступил на заочное отделение некоего московского вуза с гордым названием «Гуманитарная академия переподготовки работников социальной сферы», выучился на психотерапевта и таким образом овладел практической профессией. У Арнольда всегда был живой и подвижный ум, слишком подвижный, чтобы довольствоваться неповоротливостью, непрактичностью и известной косностью академической науки. С этим новым дипломом, а также с учёной степенью кандидата по психологии ему оказалось несложным получить место врача-психотерапевта в областной психиатрической клинике (той самой, что находится в двух шагах от моей квартиры). При этом он ещё и продолжал немного преподавать психологию в Медицинской академии, куда его взяли штатным педагогом сразу после защиты диссертации. Арнольда, по всей видимости, ждала блестящая карьера что в науке, что в медицине, и ему оставалось только выбрать одно из двух, чтобы этому одному отдать все силы, но выбирать он, похоже, не спешил.

Я без особого труда нашёл место для парковки во дворе его дома: двухэтажного, неказистого, построенного ещё в самом конце сороковых годов военнопленными немцами, которых тогда много было в нашем городе. Арнольд жил здесь вместе с матерью вплоть до её смерти, одно время — с молодой женой, с которой он скоро разошёлся. Помнится, я всегда хотел разузнать, связано ли его наполовину немецкое происхождение со строителями дома или просто сошлось так, но в итоге ни разу об этом не спросил.

Вблизи Арнольд выглядел слегка изменившимся: я помнил его с великолепной шевелюрой, прямо хоть на обложку глянцевого журнала помещай, а тут волосы его как-то прижались к голове, поредели. Так ведь и я не помолодел, наверное… Старый друг энергично встряхнул мою руку, пригласил пройти в «кабинет», в котором я оценил великолепие двух совершенно роскошных кресел, а также большого стола, поставленного «по-офисному», так, чтобы сидящий за столом был обращён лицом к посетителю.

— Ты здесь консультируешь? — сообразил я.

— Да: немного подрабатываю. Больше, видишь ли, из научного интереса, чем из-за денег. Ты же знаешь, Володя, я — гуманитарий, «белая кость», «учёный муж», а консультирование — самая что ни есть низовая, практическая работа. И в силу её практичности я её до сих пор побаиваюсь, хотя опыт уже немалый. Намедни в клинике предложили место завотделением, надо бы соглашаться… Вот и пытаюсь добрать этого опыта. Признаю́сь только тебе, по секрету… Надеюсь, ты ко мне не за такой консультацией? — улыбнулся он.

— Я тебя разочарую: именно что за консультацией.

— Ты серьёзно? — Арнольд пристально поглядел мне в глаза, потушил улыбку. — Что ж, тогда садись и рассказывай. — Жестом он указал мне на кресло, сам занял место за столом. Всё это выглядело как вполне официальный врачебный приём, так что мне стало несколько не по себе.

Я опустился в очень мягкое кресло, которое заставляло посетителя полулежать — наклонился корпусом вперёд, сцепил пальцы в замок, положив руки на колени, чтобы не чувствовать себя уж вовсе пациентом — и принялся рассказывать о своей собеседнице, существование которой мне свалилось как снег на голову.

Я повествовал не спеша, так добросовестно и обстоятельно, как только мог. Конечно, кое-что я всё же нашёл нужным опустить: в частности, признание Авроры о влюблённости в него, Арнольда. Не назвал я ему и имени собеседницы: мне и без того казалось, что самим этим рассказом я уже говорю о чём-то очень сокровенном, уже нарушаю доверие между ней и мной, а оттого дополнительно называть имя, которое есть в известном смысле самая тайная часть человека, будет вовсе излишним.

Арнольд внимательно слушал меня, закрыв глаза, как делают, например, музыкальные педагоги. Изредка покачивал головой. Вопроса он ни одного не задал, правда, я был подробен и без вопросов. Прочитать что-то по его бесстрастному лицу было невозможно.

Я закончил — и с принуждённым смешком спросил:

— Ну что, доктор: как это всё называется на медицинском языке?

Мой друг открыл глаза.

— Тебе требуется ответ с точки зрения отечественной психиатрии или в международных терминах? — уточнил он без тени улыбки.

— А что, есть разница? Ну, давай начнём с российской науки, — улыбнулся я.

— Хорошо. То, что ты описал, в терминах советской психиатрии называется шизофрения, — безжалостно сообщил Арнольд. — Типичная параноидная, со Шнайдеровскими симптомами.

У многих специалистов есть дурная черта: мимоходом ронять специальные термины вроде «Шнайдеровские симптомы» с таким видом, будто каждый обязан знать их, а тот, кто не знает, — дурачьё и невежда. Впрочем, мне было не до его профессионального снобизма: слово «шизофрения» меня обожгло. Да, я сам просил о диагнозе, но никак не ждал такого убийственного термина.

— Ты уверен, что это… так серьёзно? — попытался я опротестовать свой приговор. — Разве я похож на шизофреника?

— Ты знаешь, люди очень часто удивляются тому, что заболели именно они. Имей в виду, что я говорю очень откровенно именно в силу… наших дружеских отношений. Пациентам с эндогенными психозами их диагнозы обычно в лоб не сообщают.

— Ты говоришь о симптомах, но ведь это… это, скорей, просто моя фантазия! Я ведь не слышу её голос, как если бы слышал радио!

— А никто и не говорит, мой милый, что это должно быть именно «словно радио», — парировал Арнольд. — Налицо целых два признака по МКБ-10, а именно бред овладения конечностями и галлюцинаторные голоса. Для диагностирования шизофрении достаточно даже одного.

— Бред овладения конечностями?!

— Так это не ты, по-твоему, мне только что рассказывал про левую руку, которую твоя барышня просит её изредка одалживать? И это не ты что-то женским голосом сказал твоему приятелю, Андрею? Неужели тебе не видно, куда это заведёт?

— Да, но… — смутился я. — Но ведь насильно она ничем не овладевала: она именно что попросила разрешения…

— Ну, ты не огорчайся: всё ещё начинается только… Извини, — сухо добавил Арнольд, сообразив, что его ирония звучит откровенно издевательски.

— Ты, кажется, говорил ещё о международных терминах? — с надеждой спросил я.

— Да! Видишь ли, если следовать МКБ, то есть Международной классификации болезней, к которой отечественная школа по разным причинам относится скептически, то твой случай — совсем не шизофрения…

— Ну, спасибо на добром слове, — пробормотал я.

— …А вполне классическое ДРИ,— закончил он.

— ДРИ?

— Диссоциативное расстройство личности, — пояснил Арнольд.

— Это лучше?

— В известном смысле это — хуже, то есть лучше с точки зрения социальной безопасности, но хуже оттого, что ДРИ как расстройство изучено гораздо меньше шизофрении. Меня смущает, что третий критерий ДРИ не удовлетворяется.

— Какой именно?

— Психогенной амнезии. Проще говоря, у тебя должны быть провалы в памяти. Хотя, знаешь ли, как посмотреть… Ты, кажется, рассказывал, что случай в автобусе еле вспомнил?

— Но вспомнил же! — запротестовал я. — И я не могу сказать, что это было «провалом в памяти»: я просто не хотел о нём вспоминать!

— Вот, вот… А где гарантия, что и другие случаи ты не вытеснил из памяти? И какая разница между «не помню» и «не хочу вспоминать», если результат один и тот же? Психогенная амнезия — это, если хочешь знать, как раз про то, как человек «не хочет вспоминать», потому и забывает. Могу я… обратиться к тебе с несколько странной просьбой? — осторожно спросил Арнольд.

— А именно?

— Мог бы я, если это возможно, конечно, сейчас поговорить с твоей… гостьей, так пока назовём её?

Я понял, что эта просьба меня одновременно и возмутила, и обрадовала. Точней, возмутила она меня, но Аврора, которая, похоже, присутствовала в моём сознании постоянно, взмолилась:

«Ну, пожалуйста!»

И не успел я ещё осмыслить или воспрепятствовать этому, как губы мои будто независимо от меня произнесли:

— Вы говорите со мной, доктор.

Сам тон моего голоса изменился, само тело приняло другое положение. Арнольд чуть приоткрыл рот, глядя на меня во все глаза, как хищник глядит на добычу.

— Сколько Вам лет? — спросил он наконец.

— Не знаю точно, но едва ли больше двадцати.

— Могу я узнать Ваше имя?

— Боюсь, что мы не настолько близки, чтобы я могла Вам сказать его. Простите.

— Благодарю Вас, сударыня, — сдержанно произнёс Арнольд. — Теперь я хотел бы услышать Владимира.

— Я здесь, — отозвался я обычным голосом, помолчав.

— Потрясающе, — прошептал мой друг. В его глазах застыло восхищение энтомолога, в первый раз поймавшего в свой сачок редкую бабочку. — Видел бы ты себя! Потрясающе… Я тебе скажу честно: я разделял скепсис целого ряда уважаемых исследователей по поводу того, что ДРИ — это самостоятельное расстройство, причём объективное, а не ятрогенное, то есть не мистификация со стороны больного, который водит врача за нос. Но стóит понаблюдать вживую… И ты меня хочешь уверить, Володя, что это всё просто твоя фантазия?

— Я понимаю, Арнольд, что, разумеется, очень интересно наблюдать меня как насекомое редкого вида, и рад, что доставил тебе хотя бы это удовольствие, — ответил я саркастически. — Но ты можешь спуститься с высоты своего теоретического восхищения, чтобы сказать, насколько это для меня и для окружающих опасно и что мне делать с этим?

— Хороший вопрос, Володя! Очень хороший! И, представь себе, я не знаю, что тебе ответить. ДРИ — редкая вещь, как самостоятельную диагностическую единицу её выделили только в 1994 году, то есть двадцать лет назад всего. Для науки двадцать лет — срок ничтожный. Про меру твоей опасности для тебя самого и для твоих близких я понятия не имею. Ты сейчас, по крайней мере, выглядишь здоровым, или почти здоровым человеком, который отдаёт себе отчёт в своих действиях. Но только знай, что это длится до поры до времени. Вот рассердится на что-нибудь завтра твоя барышня — и чего ждать от тебя? Сегодня-то она хорошая, вежливая, насколько я заметил, а ну как завтра станет совсем нехорошая?

— Но ведь и я сам завтра могу стать плохим человеком?

— Верно. Верно, Володя! Вот только если что-то скверное совершит твоя базовая личность, даже очень скверное вроде убийства, это скверное можно будет если и не оправдать, то хотя бы объяснить твоим полом, твоим возрастом и твоим социальным положением. А вот если твоя гостья что-то прилюдно  учудит — причины этого никому, кроме специалистов особого рода вроде меня, будут не ясны. А непонятное жутко. Люди охотней извинят убийцу, чем кого-то, мотивов кого они не понимают. И, кроме того, задумайся: сейчас в твоей голове — только одна вторичная личность. Но где гарантия, что через полгода их не станет полдюжины?

— Так что, мне надо ложиться в дурку? — спросил я упавшим голосом.

— Нет, я этого не сказал! Тем более что медикаментозная терапия и при шизофрении, и при ДРИ малоэффективна, для диссоциативного расстройства так прямо вредна.

— А что эффективно?

Арнольд развёл руками:

— Теоретически — психотерапия разных видов. Трудотерапия, гипноз, музыкотерапия. Диалогическое взаимодействие. В таких сложных случаях от личности терапевта крайне многое зависит. Но, это, знаешь, только теоретические предположения, потому что гарантии…

— Арнольд, хорошо! Скажи мне одно: отчего нельзя представить, что всё это — вовсе и не болезнь никакая, а игра воображения, тоска по некоему идеалу Возлюбленной с большой буквы, которого я ни разу не встретил, и потому…

— …И потому посадил её в свою голову, — закончил за меня Арнольд. — Что мне сказать тебе? По Идеальной Возлюбленной, unsterbliche Geliebte[1], так сказать, каждый третий тоскует, только вот не у каждого третьего можно диагностировать ДРИ. Что же до игры воображения, то я, представь себе, допускаю, что каждый, подчёркиваю, каждый талантливый писатель — это шизофренический психотип, в первоначальном смысле греческого слова, в смысле способности расщеплять своё сознание так, чтобы думать и чувствовать за нескольких героев. Когда Лев Толстой признаётся: «Наташа — это я», такое признание в клиническом смысле, знаешь ли, говорит кое о чём… И всё же к Толстому диагноз «ДРИ» я бы применять не стал, потому что Лев Николаевич ни секунду не верил, будто Наташа Ростова в действительности живёт в его теле как самостоятельный человек. Он проводил границу между реальностью и фантазией, а ты, мой дорогой, не проводишь этой границы. Не беспокойся: всё, сегодня сказанное, останется между нами. Но предупреждаю, что я на твоём месте задумался бы о терапии всерьёз. Психотерапии, конечно, а не медикаментозной, по крайней мере, до тех пор, пока у тебя не имеется навязчивых состояний, обсцессий, суицидальных мыслей, неконтролируемых аффектов…

— Какие ужасы ты изображаешь, однако… Могу я именно тебя попросить о  такой терапии? И заодно узнать стоимость твоих консультаций?

— Спасибо! — прочувствованно сказал Арнольд. — Мне было бы крайне обидно упустить такой редкий случай. Прости, что это звучит так цинично… Денег я с тебя не возьму. Во-первых, по дружбе, а во-вторых потому, что я первый раз наблюдаю ДРИ собственными глазами. Если это именно ДРИ, разумеется. Но даже если это редкая разновидность шизофрении в начальной стадии, то всё равно ужасно интересно! Ты не находишь?

[1] Бессмертной Возлюбленной (нем.)