Часть 2 - Глава 19

XIX

Чувствую, что передавать весь рассказ Аркадия Ивановича дословно, вместе со всеми его научными жаргонизмами, моими восклицаниями и тому подобным, не имеет смысла, а потому перескажу его здесь своими словами.

Раскол русской церкви, сотрясённой реформами патриарха Никона, дал начало не одному более-менее ортодоксальному старообрядчеству, но и великому множеству старообрядческих сект. Одним из беспоповских (не признающих официального священства) направлений оказались бегуны, иначе странники, скрытники или подпольники, иначе «Адамово согласие». Основателем бегунов считается некто Евфимий, благочестивый крестьянин родом из Переславля-Залесского. Проповедовал он в окрестностях нашего города, а его ученики в селе Сопелки на правом берегу Волги учредили центр странничества. Село это существует и поныне, от современной границы города оно буквально в нескольких километрах, добраться до него можно по дороге на Кострому (федеральная трасса М8). Все эти факты должны быть хорошо известны если не всякому отечественному историку, то уж всякому краеведу и знатоку истории области — наверняка.

Менее известен тот факт, что Евфимий имел ученика и одновременно духовного соперника по имени Наум (Севостьянов), с которым сошёлся в конце пятидесятых годов XVIII века и окончательно порвал в 1762 году.

Сын бедного сельского батюшки, Наум не только «знал грамоте», но и отличался живостью ума. Между 1757 и 1759 годами Наум сподобился поступить в Ярославскую духовную семинарию, основанную в 1747 году по благословению архиепископа Арсения, и иное время в ней проучился, однако был исключён, и притом вовсе не по отсутствию прилежания, за что исключали большинство сельских поповичей, а за вольнодумство. В родное село Наум, однако, не вернулся, а подался в «дьячки»: то ли служил дьяконом в одном из храмов, то ли мелким чиновником в одной из городских канцелярий. Достоверно этого сейчас не установить, ведь старорусское «дьячок» может быть уменьшительным и от «дьякона», и от «дьяка», как в старину называли чиновника.

Вероятно, именно в Ярославле и именно по долгу службы, государственной или церковной, Наум впервые спознался с будущим основателем «Адамова согласия» (будущим, ведь первые надёжные упоминания о бегунах относятся к 1772 году) и не только загорелся его идеями, но и воспринял Евфимия своим духовным учителем (как настаивают на этом бегуны) или «духовным братом» (как излагают это монахи обители Mediatores) в истинной, «древлей» вере. Версия о «духовном брате» кажется более правдоподобной, так как оба, Евфимий и Наум, были примерно одного возраста и оба достаточно молоды для «старчества».

Так или иначе, от Евфимия Наум в полной мере усвоил идею о том, что погружения в дела и заботы этого неблагого мира следует избегать, а аскеза, «нищенствование» — единственно верный способ поведения, ведь лишь оно позволяет не оскверниться через соприкосновение с уже наступившим «Антихристовым царством». Пусть ко спасению, как писал сам Евфимий, «есть тљсный и прискорбный, еже не имљти ни града, ни села, ни дома». Интересно, что сам основатель бегунов позже стал это «нищенствование» понимать не вполне аскетически и исключил из числа того, что следует отбросить, женщин. Даже завёл себе «духовную подругу», некую Ирину Фёдорову, мою однофамилицу, крестьянку Тверской губернии, которая после его смерти продолжила проповедь странничества. Впрочем, история самих бегунов для нас интересна лишь постольку, поскольку связана с нашей специфической историей.

Вокруг Евфимия и Наума в нашем городе образовалась некоторая группка последователей, которую сейчас условно называют «ревнителями древнего благочестия». Сколько было людей в этой самостийной общине, чем именно они занимались, проводились ли обряды — всего этого сейчас установить не удаётся. Известно, впрочем, о входивших в общину нескольких «немцах» (с уверенностью сказать, были они именно немцами или нет, невозможно, так как немцами в то время частенько называли любых иностранных подданных). Есть сведения, что Наум «разумел немецкому и латыни», и если знания латыни он мог приобрести в семинарии, то немецкому, вероятно, выучился самостоятельно через общение с иноземными последователями. Сам пёстрый состав «ревнителей» заставляет думать, что все они были людьми уже вовсе иной психологии, не крестьянской, не сословной, а городской, разночинной, близкой психологии современного человека.

Евфимий оставался в Ярославле не больше полугода и в 1760 году вернулся в Москву, где жил почти непрерывно вплоть до встречи со старцем Иоанном: таинственной фигурой, про которую известно лишь то, что именно этот старец окончательно сформировал взгляды Евфимия, подтолкнув его к самокрещению и основанию странничества. Совершилась эта встреча Евфимия со старцем Иоанном не раньше 1766 года.

Но для нашей истории гораздо важней то, что происходило в Ярославле, где после отъезда Евфимия Наум становится и в течение двух лет пребывает естественным лидером «ревнителей благочестия». Как образованный, книжный человек, он в это время читает самую разную духовную литературу, и святоотеческую, и дореформенную, и «неортодоксальную», вроде только начавших проникать в Россию сочинений католических отцов и протестантских пасторов. Он задумывается о том, чтобы создать и письменно оформить некое новое учение, но сделать этого пока не решается, так как формальным руководителем и духовным пастырем общины всё ещё числится Евфимий, человек хоть и более простой, но более настойчивый, волевой и харизматичный.

Евфимий регулярно присылает в Ярославль некие «грамотки» и требует их оглашения. С огорчением Наум осознаёт, что изложенное в грамотках с каждым разом всё больше противоречит его собственным представлениям о благочестивой жизни. В 1762 году он решается, наконец, повидаться со старым другом лично, чтобы озвучить все недоразумения и прийти либо к душевному согласию, либо уж к окончательному разрыву.

Евфимий назначает встречу в Санкт-Петербурге, куда отправляется с несколько авантюрной целью завоевать внимание и обратить в истинную веру Фёдора Григорьевича Волкова, своего бывшего земляка, ныне «первого русского актёра», человека, вошедшего в государственную элиту. Вероятно, Евфимий мог знать Фёдора Волкова и раньше, иначе бы не предпринял такой дерзновенной попытки.

При встрече в Санкт-Петербурге Наум вновь попадает под влияние старшего друга, который настойчиво велит сейчас действовать так, как нужно для общего блага, и на время забыть разногласия. Фёдор Григорьевич очень занят государственными делами, но силой настойчивости его бывшего земляка всё же совершается его единственное свидание с Евфимием и Наумом, во время которой будущий основатель странничества пытается склонить «вельможу» на сторону старообрядческого беспоповства.

Встреча для «духовных людей» заканчивается фиаско, так как Волков не только не обращается в чистое древнее учение, но начинает развивать перед изумлёнными слушателями свой собственный символ веры, согласно которому любой божий человек должен полностью опустошиться от своей личной воли и стать в руках Творца послушной глиной, кувшином, достойным наполнения, а также актёром, которому божественный суфлёр диктует его роль.

Здесь нам следует отчётливо уразуметь, что Фёдор Григорьевич — личность, уникальная не только для екатерининского времени (Государыня взойдёт на престол уже летом того 1762 года не без его участия, а пока царствует ничтожный Пётр III), но и для любого века. Уникален он не особым гением в одной области, а разносторонностью своего таланта. Проявивший себя в актёрстве, театральной режиссуре, литературе, музыке, живописи, резьбе по дереву, наконец, в политике, Волков — подлинный человек эпохи Возрождения. Чем же удивляет нас, что Фёдор Григорьевич решает под конец жизни попробовать себя ещё и в религиозном творчестве? Учитывая его знакомство и с протестантизмом, и с католичеством, и с масонством, и с современным ему оккультизмом вроде последователей Месмера, можно было вообразить, какое диковинное учение этот ум может создать.

Евфимий после минутного замешательства с презрением отвергает эту аристократическую ересь, в которой видит, конечно, только баловство праздного рассудка. А вот его юный ученик первым русским актёром и его учением просто очарован: оно оказывается созвучным его собственным идеям. По завершении встречи Евфимий требует от Наума немедленного разрыва с еретиком. Вместо того Наум разрывает с Евфимием, последний окончательно обращается к радикальному старообрядчеству, чтобы больше не появиться в нашей истории.

Наум же под влиянием ещё нескольких встреч со своим новым наставником (тому льстит эта роль, хотя самому ему только исполнилось тридцать три года) и под влиянием его духовных сочинений (да, не удивляйтесь, Владимир Николаевич, были у первого русского актёра и такие!) оформляет своё собственное оригинальное учение под «кувшинство» и даже составляет документ, который называется «Малый образ кувшинного толка». (Впоследствии отдельные части «Малого образа» войдут в Credo mediatorum, но здесь мы забегаем вперёд.) Вернувшись в Ярославль, он заявляет «ревнителям благочестия», что отныне познал истину и сам будет духовным учителем нового «толка», как тогда называли религиозное течение.

То ли новый «толк» оказывается слишком диковинным, то ли иные члены общины, симпатизировавшие Евфимию больше, чем новому лидеру, принимаются плести свои интриги, но теперь община начинает испытывать трудности. Руководитель теряет своё место «дьячка» в храме или в канцелярии, ему даже грозят Сибирью. Ссылки на именитого покровителя, после дворцового переворота 1762 года ещё более упрочившего своё положение (так, Волков получил право входить к Государыне без доклада), не спасают дела: что позволено сияющему Юпитеру, как известно, не позволено быку. Наум решается вновь ехать в Санкт-Петербург, чтобы испросить у своего наставника некую «охранную грамоту»: документ, который мог бы его лично и возглавляемую им общину защитить от нападок местных властей и духовенства.

Новая встреча происходит в 1763 году. Это — последний год жизни Фёдора Волкова. Этот же год известен тем, что в нём Государыня издаёт манифест «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают, и о дарованных им правах». Манифест этот позволял немецким подданным Российской империи свободно исповедовать католичество.

При чём же здесь католики, и какое они касательство имели к каким-то провинциальным сектантам? Здесь и начинается самое интересное.

В 1763 году Россию посещает Лоренцо Риччи, генерал ордена иезуитов. Визит этот преподносится как частный, но, конечно, у столь влиятельного лица в католической иерархии есть и иные цели, чем любование красотами новой русской столицы. В Санкт-Петербурге его преосвященство знакомится с государственной и культурной элитой того времени, а также пытается осторожно выведать отношение влиятельных людей России к католичеству, верней, к чему-то, подобному униатству, к «русскому» католичеству, которое могло бы сохранить обрядность восточной церкви, но догматически и административно подчинилось бы папскому престолу.

Итак, с одной стороны имеется генерал католического ордена, настойчиво разыскивающий группы, которые могли бы симпатизировать католицизму, с другой — лидер религиозной группы, ищущий формальной протекции хотя бы уж и со стороны католичества как веры, к которой Государыня ныне «умилосердилась» (а к старообрядчеству государственные власти по-прежнему остаются непримиримы). Имеется, наконец, и человек эпохи Возрождения, слегка разочаровавшийся и в политике, и в искусстве, а теперь желающий себя попробовать в религиозном строительстве. Встреча всех троих не могла не состояться.

Наум Севостьянов развивает перед высокородным иноземным гостем свои идеи и жалуется на притеснения, а католический иерарх смекает, что нет необходимости открывать в идеологии «кувшинства» ничего, противного римским догматам, до тех пор, пока сами «кувшинники» пребудут в подчинении Святому престолу. Но как организовать и оформить такое подчинение? Допустим, посредством создания нового миноритарного ордена. Монашеского ордена, подчёркивает его преосвященство, и сметливый ярославец сразу соглашается: то ли он до сих пор восхищён идеями безбрачия и усиленной аскезы, то ли просто понимает, что иного выхода ему не оставили.

Пишется устав предполагаемого ордена под названием Mediatores (произносится «медиаторэс») — «Посредники». Пишется он на латыни. Наум переводит устав на немецкий язык (переводит достаточно вольно, так как латынь он знал не в совершенстве). Фёдор Григорьевич подаёт устав Государыне, урождённой принцессе Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербской, на всемилостивое утверждение.

Государыня, как известно, не поощряла раскольников ни в каком виде. Но так, видимо, в тот день сошлись звёзды, что мысль о недоучившемся поповиче и крестьянском сыне — настоятеле католической обители ей показалась особо забавной. Да и вообще всю затею она приняла скорей как забаву, как шутку своего гениального фаворита, какой она, по сути, и могла быть, и соответствующую резолюцию на уставе собственноручно начертала на родном языке: Laßt Narren thun ihr närrisch Zeug, то есть, в переводе, «Дозвольте дуракам творить забаву их дурацкую».

Братьями и сёстрами Mediatores это, конечно, толкуется иначе: не как шутка, а как надпись, под внешней грубостью заключающая глубинное прозрение о важности обители. Будь позволение высказано в любом ином виде, чрезмерное радение об иноземной вере угрожало бы существованию самой Государыни, оттого единственно возможная резолюция приняла форму шутливой и небрежной записи.

Генерал иезуитов в свою очередь пересылает устав «Посредников» на утверждение Пию VI, тогдашнему римскому папе. На первой странице Устава понтифик своей рукой пишет: Illos enim, tum numerum quod attineret, esse eam Societatis Jesu partem, что означает «Они, с учётом их (малого) числа, да будут частью общества Иисуса». Было ли впоследствии принято решение о том, чтобы выделить Mediatores в самостоятельное общество, — этого мой собеседник, к сожалению, не знал.

Но уже и такого полупозволения (тоже, будем откровенны, не однозначного, потому что в этом кратком разрешении стать частью ордена иезуитов ни малейшего намёка на одобрение собственного оригинального устава «Посредников» не содержалось) было достаточно, чтобы обитель Mediatores начала своё полулегальное существование. Полулегальное — оттого, что всё же подданным Российской империи, за исключением переселенцев, католичество исповедовать не дозволялось. С другой стороны, после высочайшей резолюции Государыни и запретить Mediatores тоже ни у кого не поднялась рука.

Первое время обитель существует в Петербурге, затем перемещается в Нижний Новгород и, наконец, закрепляется в нашем городе, городе первого русского театра, городе Фёдора Григорьевича, который ныне почитается братьями как пророк и отец веры.

Всё это крайне увлекательно, но какое, спрашивается, лично к нам отношение имеют малые секты двухсотпятидесятилетней давности? — спросил я.

Чтобы понять это отношение, терпеливо пояснил мне Аркадий Иванович, нам нужно вначале хорошо уразуметь учение «Посредников».

Учение это состоит в том, что посредством полного освобождения от собственных мыслей и желаний человек превращается в послушный инструмент, посредника для божественной воли. Само же божество становится актёром, одушевляющим телесное.

На практике это учение привело к тому, что достаточно скоро Mediatores специализировались в узкой духовной области, став гениальными инкарнаторами, иначе говоря, воплощателями самых разных духовных сущностей.

Честнóй брат или честнáя сестра «Посредников» являет собой послушную губку, которая без особых усилий может наполниться любым духовным содержанием. (Упоминания «сестёр» меня удивило, но гость пояснил, что монастырь ныне имеет и мужское, и женское отделения. На мой вопрос, разве так вообще принято в католичестве, он хладнокровно ответил, что общекатолические нормы для Mediatores вовсе не всегда обязательны.) Он или она на короткое время может стать ангелом или дьяволом, императором или нищим, родоначальником раскола или евангелистом, духом Святой соборной церкви или деревом. Служитель или служительница Mediatores может воплотить в себе недавно, а то и давно умершего человека. Может воплотить человека, никогда не жившего, а только существовавшего в воображении великого творца и тысяч людей, знакомых с его творением. Наконец, может воплотить плод фантазии одного-единственного человека, а именно альтернативную личность («Простите мне эту специальную терминологию, Владимир Николаевич!»), существующую только в чьей-то голове. Акт такого временного воплощения, при котором воплощающий полностью забывает своё «я» (и без того достаточно скромное благодаря усиленному аскетическому труду), а после практически не может вспомнить, что во время воплощения случилось с ним (верней, с его телесной оболочкой), на латыни называется incarnatio temporaria.

Гость, ласково улыбаясь, закончил свой рассказ.

Я откинулся на спинку кресла и долго молчал. Спросил, наконец:

— Аркадий Иванович, милый человек, какое отношение эти исторические сказки, виноват, гипотезы и реконструкции имеют к современной реальности? Если этот невероятный маргинальный монастырь и впрямь существовал когда-то, что уже само по себе звучит как — извините, ради Бога! — как дешёвая историческая фантастика, он наверняка не пережил революции.

— Вы ошибаетесь, — тихо ответил мне историк. — Он существует и поныне. Да, год революции, а особенно год белогвардейского мятежа был крайне тяжёл, но обитель нашла силы…

— И до сих пор — в нашем городе?

— Именно.

— Вы не шутите? Это… какое-то секретное заведение, если я о нём ничего не знаю, дожив до тридцати одного года? Я буду связан подпиской о неразглашении?

— Секретное? — гость улыбнулся. — О, я бы не стал использовать такое сильное слово! Хотя Вы правы в том, что «с улицы», то есть празднолюбопытствующему туда попасть невозможно. Обитель просто не привлекает к себе лишнего внимания. Публичность для духовного делания — исключительно вредная вещь, публичности братия избегает как может… Но вот обязательства молчать о том, что Вы увидите и услышите, с Вас действительно потребуют. Впрочем, я хотел бы посмотреть, как у Вас получится разгласить… — Аркадий Иванович хмыкнул.

— Я понимаю: в силу невероятности моего рассказа мои слушатели будут только крутить пальцем у виска. То есть Вы предлагаете мне…

— Именно что только предлагаю, руководствуясь исключительно сочувствием к Вам.

— А каким образом…

— Таким, что именно Ваш покорный слуга является mediator mediatorum, «посредником посредников»: тем человеком, через которого обитель взаимодействует с внешним миром. Это, между прочим, официальная должность, с хорошим вознаграждением. Хотя я предпочитаю говорить не «должность», а «служение». Звучит благозвучней, не правда ли?

— Так вот откуда Вам известна вся история! А я-то уж думал: как это Вы сумели разыскать в архивах того, чего я не нашёл? Так Вы… из-за Вашей службы не испытываете стеснения в средствах?

Аркадий Иванович с улыбкой кивнул.

— Если Вы готовы попробовать этот специфический вариант терапии, — продолжил он, — Вам нужно будет адресовать матушке-настоятельнице Ваше нижайшее ходатайство.

— Письменное?

— Как правило, требуется письменное, но в Вашем случае, так как Вы обращаетесь непосредственно ко мне, можно заявить устно.

— Но с какой стати монах или монахиня обители будет тратить своё время на удовлетворение чужой прихоти? — усомнился я.

— Вы не понимаете, Владимир Николаевич. Это — их основное занятие, их хлеб, их, можно сказать, профессия. Ведь должен монастырь на что-то существовать, как Вы думаете? А он не только существует, но и успешно оплачивает труд специалистов разного рода. Вроде меня, например. Кстати, Вы должны будете готовы сделать определённое пожертвование, даже немаленькое…

— Я понял. Но я не могу взять в толк, кому именно нужны специфические услуги «воплощателей»!

— Кому угодно, милейший Владимир Николаевич! Кому угодно! Скажем, писателю — чтобы пообщаться с детищем своего духа. Мистику — для получения откровений. Политику — для открытия тайн своего противника. Между прочим, тот факт, что обитель пережила революцию, гражданскую войну и безбожные тридцатые, как раз связан с тем, что новые власти вовремя сообразили… Рядовому обывателю — чтобы утишить горе недавней безвозвратной потери. Жадному наследнику — чтобы узнать, где умершая тётка закопала свои бриллианты…

— А разве это в духе христианской веры? Всё это сильно отдаёт медиумизмом, Вы не находите?

Аркадий Иванович пожал плечами.

— Возможно, — ответил он. — Medium по-латыни есть «среднее», а mediator — «посредник». Но если медиумы католической церковью справедливо презираются, то деятельность Mediatores дозволена и освящена Святым престолом. Вы, милейший Владимир Николаевич, ведь не можете быть святей римского папы, правда?

— А нет ли в этом доли шарлатанства? Разве нельзя исключить, что в некоторых случаях имеет место не наитие и не подлинное воплощение бестелесного духа, это самое ваше инкунабио…

— Инкарнацио.

— …Инкарнацио, виноват, а обыкновенное талантливое актёрство?

— Владимир Николаевич, простите меня за вопрос — а какая Вам разница? Вы ведь, насколько я понял, стремитесь к объективации Вашего alter ego и разъединению его с собой, а не к тому, чтобы узнать от него последние и запретные тайны нашей жизни. Почему бы Вам не поглядеть на это как на игровую терапию и как на приключение своего рода?

— Не могу поверить: это Ваш брат всерьёз посоветовал для меня такую вот странную терапию?

— Я не раскрывал ему всех деталей. Я просто сказал, что есть группа молодых энтузиастов, которые занимаются чем-то вроде психологических тренингов, воплощением, э-э-э… страхов, аффектов и прочих сильных душевных движений.

— Надо думать! Он бы, если б знал все подробности, от ужаса за голову схватился!

— Но рассказать моему прагматическому брату все подробности не поздно и сейчас, Владимир Николаевич! Так мне сделать это? Вы именно этого хотите? Или Вы желаете заявить ходатайство матушке игуменье?

Ещё верную минуту я сидел, ничего не отвечая. Затем тихо произнёс:

— Я, Владимир Фёдоров, прошу её преподобие дозволить сестре обители воплотить вторую личность, присутствующую в моём сознании.

— Благодарю Вас! — Аркадий Иванович встал. — Я увижу матушку возможно, уже сегодня, и передам Вам её ответ, как только смогу. И больше Вашим терпением я злоупотреблять не смею.

Я проводил гостя до прихожей.

— Ждите звонка, Владимир Николаевич, — вежливо улыбнулся он, уже переступив порог. — Хотя звонить ночью неэтично, правда? Я ограничусь сообщением. Вы не против?

Входная дверь закрылась.