II
Через пару минут в комнату вошла молодая послушница в такой же, как у настоятельницы, серой рясе и села на предназначенный ей стул. Руки она положила на колени, спрятав их в широкие рукава, так что рукава сомкнулись друг с другом. Глаза девушка опустила долу.
Я откашлялся и принялся рассказывать о том, как впервые услышал Аврору, обо всём, случившемся после, вначале с немалым смущением, потом постепенно его преодолев. Сидевшая напротив меня слушательница будто с детства воспитывалась для слушания, для того, чтобы впитать в себя всё и не проронить ни одного слова. Она не произносила ни звука, не меняла позы, не учащала дыхания, лишь подрагивание её длинных ресниц выдавало, что она вся обратилась в слух.
Я между тем тоже смотрел на сестру Иоанну: поневоле, потому что на кого же ещё мне было глядеть весь этот долгий час с небольшим моего рассказа?
«Она похожа на Лену Петрову», — пришла мне нечаянная мысль. Да, была известна
IIIВ понедельник я проснулся около десяти утра с ощущением того, что, несмотря на поздний час, не выспался. На календаре было шестое января: ещё оставалось впереди два выходных, не считая понедельника. «Сбербанк», впрочем, уже работал. Я закрыл срочный вклад, а также совершил денежный перевод на незнакомое и ничего не говорящее мне имя без особого труда, хотя молоденький операционист долго пытал меня вопросами о том, отчётливо ли я понимаю, что все мои проценты по вкладу по причине досрочного расторжения договора сгорели, не хочу ли я подождать ещё жалкие два месяца, а также точно ли я собираюсь совершить перевод такой значительной суммы. Мой паспорт он вдоль и поперёк изучил, только, наверное, не обнюхал первую страницу.— Я идиот, — сказал я себе, выйдя из банка на улицу. — Веду себя как дитё малое. Пятьдесят пять тысяч отдал чужому дяде за здорово живёшь без всякой гарантии. Сейчас возьмут они мои денежки — и только
IVВ Isis (странное название с претензией на египетский эзотеризм) на стойке администратора я попросил сообщить мой номер девушке, которая спросит мою фамилию. Портье ухмыльнулся, но пожелание записал невозмутимо. Может быть, сюда частенько заходят девицы определённого рода?Или — удивительно подумать — сюда нередко заходят сёстры и братья Mediatores?В номере я, не раздеваясь, прилёг на кровать и сам не приметил, как уснул. (Я плохо спал предыдущей ночью.)Проснулся я, когда почувствовал, что в комнате есть ещё кто-то. Как я мог ощутить это, непонятно: не слышал я ни хлопка двери, ни звука шагов. Есть ощущения, в которых мы обычно не отдаём себе отчёта, для которых даже не имеем названий, но которые иногда обостряются — моё чувство присутствия другого и было одним из них.Я открыл глаза.На пороге стояла Аврора.Кто же ещё это мог быть, кто ещё мог глядеть на меня с этой внимательностью и сочувствием?
VОставшиеся два дня январских каникул я провёл с внешней точки зрения совершенно непродуктивно. Не вставая с постели, я читал, но не сетевые статьи про украинское безумие, а бумажные книги, далёкие от злобы дня. С юности у меня на полке стоял купленный по случаю четырёхтомник Тагора, изданный «Художественной литературой» за год до моего рождения, в котором я раньше ценил только стихи: крупная проза Тагора мне в юности казалась очень вязкой и очень «индийской»: какой-то отчётливый привкус Болливуда мне чувствовался в ней. Теперь я не без удовольствия пробегал глазами по строчкам «Песчинки», когда закончил «Песчинку», перешёл к «Крушению», после — к «Дому и миру». Впрочем, это было не самое сложное усилие, необходимое больше для того, чтобы чем-то отвлечь ум, подобное тому, как лузгают подсолнечные семечки, для того чтобы заесть голод или, при беспокойстве, чтобы хоть чем занять руки.
VIВ первый рабочий день нового 2014 года, как это часто случается, на меня свалилась масса дел, из которых каждое в отдельности было несложным, даже тривиальным, но в совокупности их оказалось для первого дня многовато.Началось с самого утра: я ещё ехал в школу, когда мне позвонила замдиректора по учебной работе. С утра не вышла учительница истории: у неё случился приступ мочекаменной болезни.— Ну, посадите восьмой класс вместе с девятым, — предложил я. — Что у них в девятом по расписанию?— Я им лучше контрольную дам!— Вот видите: Вы ведь сами уже нашли решение!— Я просто чтобы согласовать, Владимир Николаевич!— Понимаю, и спасибо.— Владимир Николаевич, стесняюсь спросить… а может быть, Вы их сейчас подхватите?— Нет-нет, увольте! — запротестовал я. — Я когда ещё буду! Я в пробке!Вот, правда, только этого не хватало: ко
VIIСмотровое оконце в двери обители в этот раз не открывалось очень долго — его отворили лишь после пяти минут моего неутомимого стука.— Кто Вы такой и что Вам угодно? — недружелюбно спросили меня. Голос, кажется, принадлежал не служке, а самой настоятельнице.— Я уже был у Вас! Моя фамилия Фёдоров…— Вы пришли очень, очень не вовремя! — вылетело из окошка. — У нас сейчас вечернее богослужение!— Я готов ждать сколько потребуется!— Кто Вам сказал, что Вас вообще примут?— Но я не уйду отсюда! — крикнул я на весь подъезд. — Я не сдвинусь с места!— Хорошо, хорошо, подождите, я посмотрю, можно ли что-то сделать… Только не вопите так, ради Христа!Ещё через добрых четыре минуты дверь открылась. Я хотел войти — но игуменья сама вышла на лестничную площадку и закрыла за собой дверь, которую тут же кто-то запер.
VIIIТа неделя до новой встречи, назначенной в обители, оказалась совсем заурядной и была последней неделей, в которой не произошло ничего сверхординарного. Я работал, решая текущие вопросы жизни школы. Все они были похожи на те мелкие проблемы, с которыми я столкнулся в первый рабочий день нового года, если не по названию, то по сути, поэтому описывать их я не буду.«Невесты» меня не беспокоили. Правда, в субботу на мой телефон пришло сообщение от Оли:«Сто лет тебя не видела… Нам нужно поговорить».«Поговорить — это значит поставить мне какие-то условия, да?» — отправил я ответ.«Ты всё сводишь к грубости! Да, и это тоже».«Ты можешь поставить их сейчас, — ответил я. — Очень много работаю, минуты нет свободной».«И в субботу тоже? Я думала, школы не работают по субботам!»Я отмолчался в ответ на эту обиженно-са
IXВ третий раз я поднялся по крутой лестнице старого дома. Дверь обители с начертанным на ней крестом странной формы была распахнута.— Что за чертовщина? — пробормотал я и, посомневавшись, вошёл внутрь, окликая:— Досточтимые братья и сестры! Есть здесь кто-нибудь?Не было не только досточтимых братьев, но и вообще, похоже, никого.Я обошёл всю эту огромную, пол-этажа занимавшую квартиру, ныне вовсе пустую от мебели и вещей. Впрочем, нет: кой-где на полу попадались и вещи: бросовые, никчёмные, а то и откровенный мусор. Ничего, что бы намекало на пребывание здесь ещё недавно целого монастыря.В дальней комнате я наконец наткнулся на двух рабочих-таджиков, которые, похоже, здесь штукатурили стены, а сейчас, сидя на деревянных козлах, перекусывали кефиром и белым батоном. Как они могут есть в комнате, полной строительной пыли? Бедняги!— Где Ваш начальник? — спросил я.Рабочие залопота
XДорогой Владимир,прости мне это формальное обращение, но мы никогда не были особенно дружны. Ты никогда и не пытался узнать, почему, списывая моё отстранение на особенности моего характера, на высокомерие учёного-интеллектуала и, так сказать, на «леверкюновский демонизм». Если с первым я и готов согласиться, то последним ты мне делаешь слишком много чести. Никакого демонизма во мне нет: я просто верен своей семье. Это звучит не очень правдоподобно, но я не забочусь о правдоподобности. Должен ведь я тебе что-то написать: ты хотя бы это заслужил.Августа Шёнграбен была не моей родной сестрой, а только двоюродной. (Да, наверное, сбивать тебя с толку, уверяя в её фиктивности, погрешило против врачебной этики. Другого сожаления для тебя у меня нет, извини.) Я должен сказать, что на семью вся та давняя история произвела очень тягостное впечатление. Тебя продолжают винить в гибели Августы, если не в фо
Вместо эпилогаНачав свои записки исключительно как подобие личного дневника, я обнаружил, что они сложились в повествование, которое может представлять некоторый интерес и для других, особенно если эти другие имеют множество центров личности. Впрочем, что вообще считать множественностью, что — личностью, что — болезнью? Каждый из нас наделён даром эмпатии, то есть минутного воплощения в себе чужих чувств, мыслей и интересов. Каждый способен управлять внутренними течениями своего ума, и отсюда каждый может быть сколь угодно пластичен и множественен. Может быть, такое объяснение прозвучит неубедительно для психиатров, которые посчитают, что я маскирую свою прежнюю болезнь сомнительной философией, но что я могу с этим сделать! На всех не угодишь. Моя книга в любом случае закончена, всё, что я желал рассказать о бывшем со мной, сказано. Qui legit emendat, scriptorem non reprehendat[1], как научила меня написать Света. Впрочем, у меня им
XXVIГолос, ответивший по телефону, оказался «личным секретарём Его высокопреподобия»: нам назначили «аудиенцию» на четыре часа дня в люксовом номере одной из городских гостиниц.Номер имел широкую прихожую, в которой субтильный секретарь велел нам подождать и ушёл «с докладом». Двери́ между прихожей и гостиной не было, оттого мы успели услышать кусочек препирательства между клириками.— …Нормы! Нормы, против которых Вы погрешили! — звучал мужской голос.— Разве это уставные нормы? Назовите мне параграф Устава, и мы о нём поговорим! — отвечал женский.— Это нормы христианской совести!— У меня, Ваше высокопреподобие, нет совести. Если у человека нет личности, как у него может быть совесть? Я — tabula rasa, на которой Господу угодно чертить свою волю. Я — чистая страница, прозрачная вода, пустой кувшин, мягкая глина в пальцах Творца. Или В
XXVСо стороны холма, противоположной деревне, начиналось церковное кладбище с разномастными могилками. Кладбище давно разрослось, перешагнув кладбищенскую ограду. Девушка бесстрашно шагала между этих могилок и наконец остановилась у холмика с простым деревянным крестом без единой надписи. Присела рядом с могилкой на корточки и долго так сидела.— Кто здесь похоронен? — спросил я.— Хотела бы и я это знать… Нет ли у Тебя, Володенька, ножа, например?Хоть и удивившись странной просьбе, хоть и не без опаски, я протянул ей складной ножик, который носил в кармане куртки.Света, вынув лезвие и очистив самую верхушку могильного холмика от снега, деловито воткнула нож в землю, прорéзала с четырёх сторон квадрат, ухватила ком земли обеими руками и, вынув, отбросила в сторону. Продолжила так же методично работать.— Что Ты делаешь? — прошептал я: мне стало нехорошо от мысли, что я, возможно, в
XXIVКогда я замолчал, девушка открыла глаза, что обожгло меня ужасом и радостью. Наши взгляды встретились.— Я… Тебя припоминаю, мой хороший, — произнесла она медленно. С тайной, робкой надеждой я наблюдал её: этот тихий, но уже несомненный, постепенно разгорающийся огонёк женственности. — Ты — близкий мне человек… Только вот кто я сама?Она села на диване.— Как бы мне ещё вспомнить, как меня зовут…— Может быть, Авророй? — осторожно предположил я.— Нет! — рассмеялась она. — Точно не Авророй! Я не крейсер!И верно: передо мной была будто Аврора, но всё же не совсем она… Её сестра?— Я никого не разбудила своим смехом? — пугливо спросила девушка. — Нет? Где мы вообще? Кстати, включи свет, пожалуйста!— Ты же не любишь электрический свет…— Я? Ты меня с кем-то перепутал&hellip
XXIIIБыло уже очень поздно, когда я вернулся к дому Арнольда. Снег перестал, небо прояснилось, взошла луна.Долгий этот день с его множеством встреч и волнений совсем измотал меня. И не в одной усталости было дело: я будто за один день постарел на несколько лет.Как вообще случилось, что я полюбил эту далёкую от меня, будто с другой планеты явившуюся девушку?И полюбил ли? Именно ли её — или только воплощённую ей?Но как же ещё, если не любовью, назвать то, ради чего человек готов рассориться со всеми близкими, возвести сам на себя наговор, на что готов тратить время, здоровье, жизнь, и притом без всякой пользы и результата?Наивная картина семейного счастья с молодой красавицей исключалась, но уже не о семейном счастье я думал. Хотя бы помочь, хотя бы оказаться нелишним! Положим, я сумею направить девушку в частную клинику, сумею оплатить несколько месяцев лечения (на большее денег у меня не хватит). Только разве клиник
XXIIХоть мысль о еде после всех этих разговоров и казалась вульгарной, есть, не менее, хотелось. Мне пост никто не назначал, я сам пользоваться тремя его преимуществами, во имя Отца, Сына и Святаго Духа, вовсе не собирался. Только я принялся соображать, как бы мне в печи сварить хоть рисовую кашу, что ли (пакет риса обнаружился в стенном шкафу, да вот ни ухвата, ни чугунка не было, была лишь алюминиевая кастрюлька), как в дверь дома снова постучали.«Ну, теперь не иначе как сам папа римский пожаловал», — усмехнулся я, отпирая дверь.Нет, это был не папа римский. На пороге стояла Лена Петрова, мокрый снег лежал на её непокрытых волосах и воротнике её пальто.— Рад Вас видеть, — глупо поприветствовал я её.— Я Вас не отвлекла? — спросила Лена, тоже сохраняя этот вежливо-нейтральный тон. — От… интересных дел?А ведь когда-то мы были на «ты»… Бог мой, как да
XXIВ стенном шкафу на кухне обнаружилась парафиновая свеча. С этой свечой, помня о том, что девушка не любит электрического света, я вошёл в жилую комнату.Моя гостья так и лежала на диване, обратив к потолку бескровное белое лицо.— Здравствуйте, — сказала она мне, на несколько секунд повернув голову в мою сторону и почти вернув её в прежнее положение, словно говоря этим жестом, что не увидела ничего интересного.Да, это была сестра Иоанна, вне всякого сомнения. После целого вчерашнего дня, проведённого с Авророй, я не ожидал такого холодного приветствия. Моё сердце болезненно сжалось.— Вы, наверное, очень голодны? — спросил я.— Нет, не очень, — ответила монахиня. — Не беспокойтесь, пожалуйста. Я привычна к постам, а кроме того, любой пост полезен для тела, ума и нравственности. Целых три пользы разом. Кто же в своём уме будет от них отказываться?Это звучало бы насмешкой, ес
XXМы вновь прошли в жилую комнату и приблизились к дивану, на котором спала девушка.— Не зажигайте света, — шепнул мне клирик.Он склонился к спящей и провёл ладонью по её лицу от подбородка ко лбу.— Maid, awake,[1] — сказал он вполголоса.Девушка открыла глаза. Мужчина, напротив, закрыл их и, шевеля губами, беззвучно проговорил неизвестную мне инвокацию, которую, вероятно, обращал сам на себя, потому что, открыв глаза, он изменился. Жесты его стали плавными, женственными, посадка головы тоже неуловимо поменялась.Выйдя на середину комнаты и сложив руки на груди в районе креста, он (она?) запел (запела?) голосом столь полным, густым и неожиданно высоким, что закрыв глаза, его можно было принять за женский альт. Это была детская песенка на очень простенький мотив из шести нот (до, до, соль, соль, ля, ля соль; фа, фа, ми, ми, ре, ре, до), но распетая так медленно, серьёзно, почти торжественно, что она з
XIXЯ в страхе отступил, и клирик беспрепятственно вошёл в дом, закрыв за собой дверь. Я поспешил включить настенный светильник: уже смеркалось.— Министр? — переспросил я, всё ещё не вполне веря, хотя уже чувствуя, что всё — правда. При всей изобретательности Шёнграбенов им сложно было бы вовлечь в свой обман (сейчас, вдобавок, потерявший смысл) чистопородного британца, а лишь у тех бывают такие ласково-надменные лица, какое было у моего гостя.— Да: это традиционное название служения, или должности, если хотите, — ответил тот. — Структура ордена проста: генерал — министры областей — настоятели местных монастырей — рядовые монахи.— «Местных» означает, что монастырь в нашем городе — не один такой?Министр снисходительно улыбнулся моему невежеству.— Я министр по региону Ruthenia[1], в который, кроме собственно России, входят страны бывшего Сове