Часть 2 - Глава 15

XV

Я не вижу смысла дальше воспроизводить нашу беседу, а лучше в этой короткой ретроспекции перейду к обычному повествованию.

Старшие классы школы, в которой я учился, оказались профильными, попасть в них можно было лишь с хорошими отметками в аттестате. Много ребят после девятого класса ушло в школы попроще, зато пришли новые: победители олимпиад, отличники и просто очень умные парни. Я тоже себя вовсе не считал дурачком. Сама собой сложилась наша «компания», тяготевшая к интеллектуальным спорам, которые, по точному замечанию Достоевского, так любят русские мальчики. Чем-то мы напоминали тех студентов теологического факультета — однокурсников Адриана Леверкюна (центрального героя «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, если кто запамятовал), которые где-нибудь на сельском хуторе ночь напролёт без остановки толковали об атрибутах Божества и судьбах мира. Вот и мы о том же толковали. Много в этом было, как водится, наивного, но проскальзывали, пожалуй, и гениальные мысли в этих разговорах. Жаль, что ни в юности, ни в зрелости у нас нет надёжного фильтра, чтобы отцедить наивное от гениального: в семнадцать лет великим открытием кажется всё, а в тридцать, наоборот, почти всё — банальщиной. Тем не менее, то время и тех моих школьных друзей я вспоминаю с удовольствием.

После выпуска все мы поступили в разные вузы, и казалось, видеться мы больше не будем. Но нет, мы продолжали встречаться: то на Дне рождения у кого-то, то почти без повода шли к любому из нашей компании домой или в общежитие, то увлечённо мозговали над каким-нибудь «политическим начинанием», которое должно было «спасти Россию», то на природу выбирались, то просто гуляли по городу.

Естественные интересы молодости постепенно брали верх над прекраснодушными идеалами юношеской аскезы. Мы как-то незаметно осознали, что в чисто мужской компании нам становится скучно, и постепенно в ней стали появляться девушки. Мои друзья вовсе не были «очкастыми ботаниками», пугающимися собственной тени: каждый вполне был способен отыскать себе пару. Я тоже несколько раз приводил «девушку», всякий раз новую, впрочем, это всё были не настоящие «девушки», а скорее подруги или знакомицы из моей или соседней учебной группы, которых я убедил «глянуть на подлинных интеллектуалов» и которые почти все как одна моих друзей находили страшными занудами. Вот только у Паши Ковалёва пары никак не отыскивалось, а «народ требовал женского полу», и тогда он как-то привёл свою сестру, Лину.

Лина была младше его одним годом и в том мае заканчивала одиннадцатый класс. По паспорту её, конечно, нужно было называть Алиной, но имя «Алина» она сама терпеть не могла. Обычная девчонка средней внешности, средней привлекательности, средневысокая, светленькая. Помню, в первый раз Лина мне совсем не приглянулась: она весь вечер просидела молча, слушая наши высокоумные беседы, и вдруг вклинилась в одну с каким-то почти вызывающим в своей прозаичности вопросом, вроде того, где в этой платоновской академии и полигоне свободного духа находится туалет. Словá про платоновскую академию — мои, конечно: Пашина сестра не производила впечатление начитанной девочки. Ни тебе блестящей речи, ни эрудиции, ни художественных даров, ни умения играть на рояле, ни колоратурного сопрано, а бывали в нашей компании и дивы с названными способностями. Вместо мастерства слова и изящных манер была прямота, граничащая с резкостью, с оттенком раздражения. То ли фальшь наших разговоров вызывала у неё раздражение (а в интеллектуальных разговорах очень молодых людей почти никогда не обходится без фальши), то ли собственная головная боль, то ли всё разом.

Вскоре после той встречи, на которую Паша привёл свою сестру, мы «всей толпой» взяли да нагрянули к нему сами. Родителей в его квартире не было, уж не помню, почему. Мы слегка разбуянились: рассказывали скабрезности про отсутствующих, да и про присутствующих, пили вино. Лине всё это не нравилось, с каждой минутой она всё больше хмурилась. Я за ней исподтишка наблюдал и заметил, единственный, наверное, как эта хмурость сменилась гримасой отвращения, усталости, боли. Да, настоящей физической боли, похоже. Девушка стояла недалеко от холодильника: на холодильник она оперлась спиной, затем буквально сползла по его дверце, села на пол.

— Сволочи, — пробормотала она, сохраняя эту гримасу глубокого отвращения. — Скоты, сволочи, уроды…

Мы переглянулись и переместились в комнату, где Паша нам вполголоса пояснил, что у Лины, оказывается, бывают страшные головные боли. Причину врачи так и не диагностировали. Грешили на разное: и на вегетативно-сосудистую дистонию, и на защемление нерва в одном из шейных позвонков, и даже на мозговую опухоль. В такие часы, смущённо признался Паша, она собой не владеет, так что, ребята, не обижайтесь, пожалуйста…

Все отнеслись с сочувствием, но общая весёлость пропала. Под разными предлогами каждый засобирался домой. Паша тоже убежал: в аптеку, за новокаиновой мазью. Я вернулся на кухню и сел рядом с девушкой на пол, взял в свою руку её холодную ладошку. Тихо спросил, чем могу помочь.

Лина вначале ничего не ответила, но руку мою сжала в своей очень крепко.

— Вот так сиди, пожалуйста, — шепнула она. — Не уходи.

По тому, как она стиснула мою руку, я мог представить, как ей самой несладко приходится. Вместе с Пашей, который вернулся из аптеки, мы переместили девушку в её комнату. Брат лаконично меня поблагодарил и намекнул, что пора бы мне и собираться — Лина глянула на брата так яростно, что он не настаивал; уйдя из комнаты, он даже дверь прикрыл (до конца не закрыл, впрочем: как бы намеренно оставил сантиметров десять). Я остался в качестве сиделки ещё час или полтора и ушёл домой, только когда задерживаться дольше по причине позднего часа мне стало совсем неприлично.

Ранним утром нового дня Лина мне позвонила сама.

— Приезжай ко мне, — сказала она просто.

У меня были лекции (да ведь и у неё — уроки), но я посчитал, что не приехать под предлогом лекций будет нерыцарским поведением. По дороге я ещё не знал, зачем еду: вчера ведь ещё ничего не было, кроме моего глубокого, острого сочувствия. Лина открыла мне дверь сияющая, радостная, без следа вчерашней мýки, с глазами, полными признательности, нежности, почти восторга, и я понял сразу: пришло, и я пропал, и спасательный круг из рассудительности кидать бесполезно.

Мы оба, прежде чем опомниться успели, обнаружили, что нас накрыло этой горячей молодой влюблённостью с головой, что мы сами не понимаем, как это случилось, а ведь случилось почти что на ровном месте. Все мои друзья это заметили; правда, мы ведь ни от кого не скрывались. Появление новой пары вызвало в нашей компании улыбку: согласно общему мнению, мы друг другу не вполне подходили, во-первых, по возрасту (молодёжь ведь огромное значение придаёт таким пустякам, как разница в один год, хотя верно и то, что в молодости этот несчастный год ощущается очень весомым), а во-вторых, по характеру и степени образованности (то, что Лина — совсем простая девушка, не только я приметил). Молодые люди консервативны не меньше стариков, и, возможно, в нашей компании мы вызывали не одни улыбки, но и тайное осуждение, которое наверняка перестало бы скрываться, если бы только каждому не было известно, что Лина, защищая меня, становится совсем бешеной.

Помнится, за исключением того первого дня, мы очень нечасто оставались наедине. Я боялся силы искры, которая каждую секунду могла проскочить между нами. Смешно сказать, но один год старшинства, мой студенческий билет, а также мой небольшой сексуальный опыт в одиннадцатом классе давали мне основания на себя глядеть как на «взрослого дяденьку», а на неё — как на девочку. (Правда была и в том, что мне-то восемнадцать тогда исполнилось, а Лине — ещё нет.) Девушка это поняла и внешне покорилась. Она мне даже не раз говорила о том, что ценит мою старомодность: другим, дескать, совсем иное от девочек нужно. Не могу оценить меру её искренности, но сам думаю, что лучше мне тогда было бы отказаться от особой щепетильности, потому что степень привязанности Лины ко мне возросла почти до истерического градуса. Это обезоруживало, трогало, мучительно захватывало, но забавным это совсем не было.

Могло случиться так, что мы компанией из шести-семи человек гуляли по городу (как раз настало лето), разговаривали, молодые люди — о своём, а барышни — о своём, Лина болтала о чём-то с Юлей, девушкой Игоря — и вдруг случалось что-то неприметное, такое быстрое, что никто не успевал заметить, когда и как это случилось: Лина прерывала разговор на полуслове, шла ко мне, хватала меня за руку, разворачивала к себе, клала мне руки на плечи, нимало не заботясь о том, что мы, разумеется, привлекаем общее внимание. Спрашивала меня подрагивающими губами — а в глазах её уже стояли слёзы:

— Ты меня любишь? Правда? Ты не обманываешь меня? Даже вот несмотря на то, что я сейчас сморозила чушь собачью, а ты усмехнулся? (Я если минуту назад и улыбался, то совсем не тому.) Ты ведь не надо мной усмехнулся, не тому, какая я дура? Вот видишь, я не умею себя вести, я тебя позорю, но ты меня всё-таки любишь, хоть немножко? Володенька, люби меня, люби, пожалуйста! Обними меня! Сейчас!

Друзья, перебрасываясь шуточками, продолжали идти вперёд, только изредка один или другой на нас оглядывались, звали нас не отставать, а я их не слышал: я вытирал её слёзы, совершенно необоснованные, но такие настоящие. Вытирал носовым платком или прямо руками, если не было платка.

Как правило, такие перепады настроения становились предвестником нового приступа боли. Наблюдать за этими приступами было ужасно. Иногда казалось, от боли у неё мутится рассудок: проклятия летели не только во весь белый свет, но и в мой адрес тоже. После того, как приступ проходил, лицо Лины принимало выражение больной несчастной собаки: ей было очень стыдно, настолько стыдно, что она не находила сил ничего говорить мне, а только тихо, по-животному скулила. Это всё наполняло меня огромной любовью и жалостью: я прижимал её к себе, лепетал что-то утешительное, гладил по голове, с трудом удерживая собственные слёзы, и девушка, вздрагивая, затихала, успокаивалась.

Если бы одни приступы! Существуй только они, всё было бы ещё безоблачным. Без всяких причин Лина иногда становилась резка, груба, даже жестока: наблюдать это было тем более удивительно, что человеком она была, в сущности, очень добрым. Её беспардонность обрушивалась на голову любого из моих приятелей — а тому приходилось терпеть. Ей прощали слова, которые редко кому прощают: делали скидку на «необразованность» и на то, что Лина — не вполне здорова, о чём её брат не уставал вполголоса разъяснять каждому новому человеку, появлявшемуся в нашей компании. Доставалось и девушкам, им — даже больше. Лина была по-особому, болезненно ревнива. В её присутствии я другой девушке улыбаться не должен был, посмотреть в сторону этой другой не имел права. Меня это откровенно сердило: я с юности не любил людей, которые мне диктуют, как я обязан себя вести. Я отвечал не менее резко. Всё заканчивалось или истерикой Лины, или её очередным приступом. Если быть точным, приступ следовал всегда, просто он мог прийти раньше и предотвратить истерику или случиться позже и оставить меня на время своего опоздания свидетелем вульгарных криков.

Новая наша размолвка началась с пустяка. Я упомянул про День рождения своего приятеля Андрея.

— Ты пойдёшь? — спросил я девушку.

— Меня не приглашали, — ответила Лина резко. Из всех наших приятелей Андрея она больше всего недолюбливала. Он, интеллектуал и эстет, ей платил тем же.

— Никто не будет против, если ты придёшь, — осторожно сказал я: вообще в таком её настроении мне приходилось крайне аккуратно подбирать слова, как бы ступать на цыпочках.

— Конечно, будут, что ты мне заливаешь! Скажи-ка: а ведь там будет эта его — эта Анечка?

— Разумеется: она ведь его девушка.

— Его? Я думала, Славкина.

— У неё с Вячеславом были какие-то… какая-то интрига, но, в общем, повернулось не так, как он думал. Всё уже по-другому.

— Супер! И никто не показывает на неё пальцем, хоть она и меняет парней как… как нижнее бельё! Только на Лину все показывают пальцем, потому что она невоспитанная чучмечка. А что, она снова петь будет?

(Здесь примечание: Аня, девушка Андрея, помимо броской внешности, как раз обладала тем колоратурным сопрано, которое я упомянул вначале при характеристике отдельных красавиц нашей компании; она участвовала в конкурсах и музыкальных вечерах и была к своим девятнадцати годам уже известна как исполнительница, даже с оркестром однажды выступала.)

— Да, она каждый раз поёт, — подтвердил я. — Романсы, кажется. Вячеслав ей аккомпанирует на гитаре.

— Знаем мы, в чём он ей аккомпанирует… Так иди, обязательно! Как же ты пропустишь такое культурное событие! Как же ты на Анечку-то не поглядишь?

— Я не понимаю этого тона, Лина: я тебе не давал повода! Аня — девушка Андрея, ещё раз говорю тебе!

— «Не давал повода»… А ты отбей, не стесняйся! Не так уж и сложно! Я всё видела, как она на тебя глядела, когда ты заливался про этого своего — про Ницше! Хреницше! Терпеть их всех не могу! Опять же, и совесть мучить не будет, что со школьницей гуляешь: Аню-то можно сразу в койку!

— Лина, дорогой человек, я не думал…

— Что за выражение такое — «дорогой человек»? — взвилась Лина. — Я бабка старая, что ли, чтобы мне говорить «дорогой человек»?!

— Дай мне уже хоть слово сказать! — я постепенно начинал терять терпение. — Я никак не думал, что уж за это ты меня будешь упрекать, то есть за мою сдержанность. Мне казалось, ты, наоборот, её ценишь, да ты и сама говорила…

— Балда ты, балда!

— Я не заслужил таких слов! — воскликнул я. — Почему я с самого утра сегодня только и подлаживаюсь под тебя, терплю твои придирки, а теперь вот ещё и оскорбления!

— Не подлаживайся, скатертью дорога! Катись к своему Андрею и своей Анечке! Живите там вчетвером, мне-то что!

— Я не вижу никаких оснований, чтобы не идти на День рождения Андрея. Он мой друг. Почему я должен его обижать, в конце концов?

— «Никаких оснований»! — Лина вся побелела, у неё от злости еле шевелились губы. — «Никаких оснований» — а то, что я… Ненавижу тебя! Убирайся!

Разумеется, после таких слов я не мог оставаться рядом. Мы расстались прямо на улице: я развернулся и пошёл прочь. Пройдя уже добрых сто метров, я оглянулся. Лина всё стояла на том месте, где я оставил её, и смотрела мне вслед. Ничто не стоило мне помахать ей рукой, позвать  —  она бы, я знал, бросилась ко мне со всех ног, каялась бы, винила бы себя, плакала бы у меня на груди! Я не обнаружил в себе никакого желания — я очень устал от всех этих бурных страстей за тот день.

Вечер у Андрея начинался буквально через два часа, и, разумеется, я отправился к нему: у меня ведь и подарок уже был куплен. Деньги у меня водились, в то лето я сумел подработать и, между делом, купил мобильный телефон, дешёвую и надёжную «Нокию 3310». В наше время мобильный телефон — такое же продолжение человека, как его рука, а в 2001 году они были не у каждого, правда, именно в начале двухтысячных телефоны начали стремительно дешеветь, на рынке появились первые «бюджетные» аппараты, очень простенькие по современным меркам, с чёрно-белым экраном и незатейливыми мелодиями, и всё же тогда они казались последним словом техники.

У Андрея меня встретили благосклонно: гораздо дружелюбней, показалось мне, чем когда я приходил с Линой, бестактные замечания, истерики и дикие выходки которой уже всем успели поднадоесть. Намечалось действительно что-то вроде музыкального вечера для немногих избранных: Анна, высокая статная девушка, имя «Анечка» к которой никак не подходило, в самом деле собиралась петь романсы, а пока с улыбкой принимала знаки восхищения. Она откровенно купалась в лучах внимания, любовалась собой, и все ей любовались. Андрей называл это явление словами «Всё вращается вокруг солнца», под солнцем, конечно, имея в виду свою девушку. Ему это внимание к Анне тоже льстило.

Во время исполнения самого первого романса бесстыдным образом запищал простенький и очень громкий монодинамик моего телефона. На меня зашикали. Почувствовав себя варваром и ничтожным плебеем, покраснев как варёный рак, я извинился и вышел в коридор. Экран отразил номер домашнего телефона Ковалёвых. Да сколько ж можно! Я сбросил звонок и отключил звук, после вернулся слушать романсы.

В течение музыкальной части экран телефона светился ещё два раза: всё тот же номер. Другие слушатели бросали на меня неодобрительные взгляды. В итоге я запрятал аппарат куда подальше, чтобы вовсе на него не глядеть. Беспокойство меж тем нарастало. Может быть, всё-таки ответить? Да, Лина вздорная, истеричная, невозможная, но ведь не по своей вине. Ещё же, при всех своих недостатках, она — искренняя, настоящая, а вот Андрей и Анна, при массе их достоинств и добродетелей, не лишены некоторой искусственности. Я уже почти вовсе решился в следующий раз взять трубку и только думал об удобном предлоге сбежать, как сердце мне мучительно защемило предчувствием того, что случилось что-то непоправимое.

Уже вовсе не думая о предлогах, я вышел из «гостиной» и полчаса пробовал дозвониться на домашний номер Ковалёвых. У меня получилось это сделать, наконец: трубку взял Паша. Лину сбил грузовик.

Как это случилось, видели многочисленные свидетели, двое из которых согласились прийти на суд и, к немалому облегчению водителя, показать, что девушка бросилась под машину не разбирая дороги. Было в пользу водителя ещё одно обстоятельство: на шее Лина последние два месяца носила сложенную в несколько раз записку с лаконичными пятью словами «Никого не винить, я сама». Я видел эту записку: девушка сама мне её показала. Меня тогда крайне рассердило это «инфантильное заигрывание с мыслями о суициде», я порывался снять этот нелепый амулет. Лина мягко, но решительно отвела мою руку.

— Ты не понимаешь! — сказала она мне. — Это не для того, чтобы умереть. Это мне помогает жить. Мне легче так жить, понятно тебе? Легче, когда я думаю, что меня ничего здесь не держит, что можно в любую секунду, например, шагнуть с подоконника. И то: знал бы ты, как это кошмарно! Ты грыз когда-нибудь дерево от боли? Я грызла. Я знаю, что грех, но мне должно будет проститься.

— А я — я тоже не держу тебя?

— Ты? Ты держишь, конечно! Володенька, милый! Держи меня, пожалуйста, крепче!