Часть 1 - Глава 3

Двадцать шестое сентября, пятница

В двенадцать у меня было занятие на инъязе, единственное в субботу.

Моржухина предлагала мне самые разные группы для курирования, но я категорически отверг идею стать куратором в группе, в которой я же не буду вести занятия. Такой опыт у меня уже был, и наплевательства со стороны студентов по отношению к преподавателю, который им — никто, я тогда нахлебался вдоволь, благодарю покорно! Тогда она, ещё вчера, при мне, связалась с деканом факультета иностранных языков и выбила-таки для меня кураторство на чужом факультете, на четыреста двадцать второй группе, у которой я в первом семестре веду семинары по «Педагогике — часть вторая».

Сегодня я видел их в первый раз. Группа невелика: всего девять человек. Двое юношей: Алексей, обаятельный шалопай, и Олег, суровый немногословный парень. Алёна: напористая, крикливая староста. «Суровая девка», сказал бы Жихарев (кстати, всех студенток он называет «девками», а студентов — «шарами»). Юля и Владлена: дочки богатых родителей, у девочек явно потеряно чувство меры по отношению к макияжу. Владлена смотрит на окружающих людей с видом «не-пойму-что-я-забыла-в-этой-навозной-куче». Ольга: аккуратная, дисциплинированная, с лицом советского теледиктора. Света и Маша: кажется, девушки из села, с простыми лицами. Боюсь, что буду их путать. Впрочем, все они не так интересны. Наиболее интересна Льен Мин, китаянка.

Абсолютно все называют эту девушку Леной, только в деканате я выяснил, как же по-настоящему её зовут. Мне доводилось учить и армянок, и грузинок, но живую китаянку я вижу первый раз в жизни и пребываю, честно говоря, в растерянности. С русским языком у неё затруднения. Она всё время смотрела на меня, а я боялся спросить что-нибудь, чтобы не заставить её с трудом изъясняться на чужом языке. Когда я разбил студентов на три подгруппы и дал время на подготовку задания, именно её «команда» выдвинула отвечать. Я пресёк эту попытку и заставил выступать от «команды» Владлену.

Кстати говоря, по английскому языку, их основному предмету, у Олега, Юли и Маши — «удовлетворительно», у большинства — «хорошо», «отлично» — только у Владлены и Льен Мин (это я нашел в листе аттестации, которые вывешивают на стенде деканата каждый месяц).

У Льен Мин характерный акцент: певучий, интонация постоянно плавает вверх-вниз. Она очень послушная: внимательно слушает, старательно пишет. Почему-то девушка производит впечатление самой интеллигентной студентки в этой группе: в своих движениях она оставляет впечатление тонкости, изящества: почти китайская принцесса. У неё запоминающееся восточное лицо, тоже очень рафинированное, изографическое, как сказал бы мой знакомый отец Анатолий: краешки глаз сначала идут вниз, а потом выразительно загибаются наверх. Одета при этом она вполне по-европейски, и, я бы сказал, со вкусом, хотя несколько старомодно: тёмно-зелёная длинная расходящаяся книзу юбка, свитер цвета зимнего неба, бирюзовое сердечко на груди. Льен Мин часто и широко улыбается. Улыбнулся сейчас и я, подумав, о том, что Женечка может открыть мой дневник на этом месте и устроить мне сцену ревности... Какой вздор!

Занятие прошло гладко, спокойно, в уверенном, стабильном настроении. Под конец я объявил студентам, что являюсь их куратором и назначаю им первую встречу уже на следующей неделе. Был небольшой ропот, но я быстро подавил сопротивление. Мы договорились поставить «час куратора» на конец недели, на пятницу.

Ума пока не приложу, как я буду воспитывать этих девятерых, я, педагог-профессионал! Хочется же мне в самом деле достичь какого-то результата, а не просто развернуть видимость общественной работы. Впрочем, время для обдумывания ещё есть, тем только и успокаиваю себя.

Едва я закончил, как на сотовый телефон мне позвонил Юра Минин. Зайти он обещал около шести часов вечера. «Видишь ли, Юра, ко мне должны прийти в это время...», — начал я с сомнением. Он сразу же смутился, заспешил, принялся извиняться. Мне самому стало глубоко стыдно и неловко. «Брось, Юрка! — гаркнул я в трубку. — Приходи, когда хочешь! В любое время после четырёх!»

Юра пришёл ровно в пять часов, с чертёжным тубусом в руках. Мы обнялись на пороге. Он всё такой же: старый синий свитер, в котором застряло перо от подушки, очочки в дешевой пластмассовой оправе, стрижка, как у первоклассника. Я провёл его на кухню, поставил чай, удалился на секунду и с гордостью внёс мой подарок.

— Ух ты! — восхищённо произнёс Юра. — Смотри ж... — Он взял статуэтку в руки и внимательно осмотрел с подошв до макушки, послюнявил палец, потёр им камень; постучал о камень ногтём. Поставил на стол и смотрел задумчиво, перекладывая голову с одного плеча на другое. Поднял на меня глаза — тут лицо его огорчённо вытянулось, он, беспомощно улыбаясь, развёл руками. — Вася, хороший мой человек, спасибо тебе, огромное спасибо, но я... не возьму.

— Почему?

— Из-за Алки. У меня ведь дома даже своего кабинета нет.

Я вспомнил короткий разговор с его женой вчера и, не сказав ничего, неприязненно нахмурился.

— Я, милый мой человек, наоборот, к тебе с большой просьбой...

Оказалось: весь свой летний отпуск и даже часть сентября Юра провёл в Калмыкии, ближайшему к нам буддийскому региону. Он посещал храмы, монастыри, ходил даже по частным домам, и вот, перед самым отъездом, в какой-то малограмотной калмыцкой семье обнаружил тканевые иконы XIX или начала ХХ века: ценнейшую, по его словам, религиозную живопись. Эти иконы (по-тибетски они называются  т х а н г к а) он и купил, за «смешную» сумму: всего за три тысячи рублей. Я поднял брови: около половины его месячного оклада. Дальнейшее угадать было несложно. Алла, продолжал он, конечно, была в ярости, и с тех пор не раз порывалась «этим барахлом растопить печку».

— Мерзавка, — буркнул я. Я не буддист, конечно, и всё же такое варварское отношение к духовной культуре любого народа заставляет шевелиться от гнева волосы на теле.

Юра только посмотрел на меня сочувственно и виновато.

— А они в самом деле такие ценные, Юра?

— Да им цены нет, Василий! — Юра достал тканевые иконы и одну за другой принялся разворачивать на кухонном столе, я торопливо убрал чашки, смахнул крошки. Это оказались достаточно большие прямоугольные полотнища почти одинакового размера, каждое площадью около квадратного метра. На первой была изображена Тара, женское божество буддизма, и я невольно залюбовался сочетаниями ярких, сочных красок, напоминающими Палех или Хохлому. — Это самая поздняя, уже наш век, — пояснил Юра. Вторая поменьше, представляла Кшитигарбху, «бодхисаттву ада», особенно почитаемого в Китае и Японии. — Живопись грубовата, но сам сюжет очень интересен и очень редок. Образ Кшитигарбхи возник ведь под влиянием христианства: фактически, это Христос, спускающийся в ад: ты можешь себе представить? Кшитигарбха так же не похож на канонического Христа, как православный образ царевича Иоасафа Индийского — на бодхисаттву, то есть Будду Шакьямуни, и, однако, речь идёт именно о нём, как установили ещё в прошлом веке. Слышишь звукоподражание: Иоасаф — бодхисаттва? — увлёкся он. Я только изумлённо покачал головой. На третьей тхангке, самой большой по размеру, был изображён тысячерукий Ченрези, бодхисаттва сострадания, и каждая из его рук оказалась выписана с детальной точностью, каждое из одиннадцати лиц имело своё выражение. Потемневшая от времени, но хранящая намёки на яркие и разнообразные краски, надорванная внизу и неумело зашитая, это всё же была великолепная буддийская икона. — Эта — самая ценная? — спросил я. Юра утвердительно кивнул.

— И вот, Васюша, я тебя очень, очень хотел бы попросить... Возьми их к себе на хранение, а?

— Ты что, Юра? — смущённо пробормотал я. — Это ведь целое богатство, культурное наследие... Я не могу так...

— Это культурное наследие Алка может спалить не сегодня-завтра в русской печи.

— Ну, хорошо... а продать их ты не хочешь? Ведь они все вместе стоят, я думаю, как новый автомобиль.

Юра сурово и медленно помотал головой.

— Дороже. Ты бы продал рукопись Ушинского? — спросил он вместо ответа.

— Извини, Юр... Ну что ж, пожертвуй их тогда в музей востоковедения, в буддийскую — эту — пагоду, что ли...

— Дезанг, — поправил он меня. — Или лхаканг. Да я уж думал, милый мой человек... Но я, как-то, Вася, я... не знаю. Надо ведь, видишь ты, искать, общаться с людьми, договариваться, а из меня сам знаешь какой переговорщик. Мне из моего села вырваться уже подвиг. И, это, Вась... представь, вдруг... — он весь съежился и тихо закончил, — а вдруг я умру скоро...

Я даже не сразу нашёлся, что сказать, опешив, только потом гневно крикнул:

— Типун тебе на язык, идиот!

— Не ругайся на меня, Василий Александрович, я ведь серьёзно.

— Что у тебя такое, дурья твоя башка! Ты почему врачу до сих пор не показался?

— Ночью засыпаю тяжело, Вася, сердце стучит. Когда повернусь на левый бок, тогда только и засыпаю. К врачу я не пойду, сам знаешь. Васенька, милый человек, так что?.. — Юра смотрел на меня своими беспомощными голубыми глазами с «гусиными лапками» морщинок, которые раньше я замечал только у очень старых людей (а ведь он — мой ровесник!). Я тяжело вздохнул.

Мы оформили расписку (Юра и слышать не хотел о ней, но я настоял). В расписке было сказано, что тканевые буддийские иконы в количестве 3 (трёх) единиц поступают ко мне на хранение до тех пор, пока не будут мной переданы мной в буддийский храм или в музей культуры Востока, что вменяется мне в обязанность, причём за настоящим владельцем сохраняется полное право до этого момента получить произведения религиозной живописи обратно в любое время, если он вдруг изменит своё решение.

Едва мы поставили подписи, зазвонил домофон: Женя.

Юра торопливо принялся сворачивать тхангки. Я вышел в коридор и помог Женечке снять пальто. Юра тоже появился в прихожей, подслеповато улыбаясь.

— Юрий Семёнович Минин, мой друг, старший научный сотрудник. Евгения Фёдоровна Ульгер, моя коллега, — несколько церемонно представил я их друг другу. Женя одарила его ослепительной улыбкой, протянула руку для рукопожатия. Юра вздумал было поднести её к губам, смутился, встряхнул пару раз, торопливо отнял и стал поспешно просовывать руки в рукава своего кургузого пальто. На пороге он несильно, но долго, с чувством тряс  м о ю  руку. 

Женя обычно приходит ко мне каждую пятницу, иногда ещё и в воскресенье, на «журфиксы». Она — моя бывшая студентка, моя протеже, и наши отношения описать достаточно сложно.

Три года назад, читая спецсеминар для студентов пятого курса филологического факультета, будущих выпускников, я впервые обратил внимание на Женю Ульгер: активную, бойкую, невероятно симпатичную молодую девчушку, старосту группы. Случилось, во что я никогда не верил: я влюбился в студентку, к стыду и ужасу своему. Ни слова, ни звука, но Женя обо всём, кажется, догадывалась. Любая женщина догадывается об этом. Она стала улыбаться мне шире обыкновенного и, похоже, сама смотрела на меня с удовольствием.

Затем — дело было после Рождества — я вдруг написал Жене невероятное письмо, очень нежное, трогательное, в духе Тургенева. Разумеется, ни на что я не претендовал и «благословлял её быть счастливой». О разводе с Ольгой я думал уже тогда, но, конечно, не из-за Жени: этот развод был задуман ещё раньше и должен был совершиться. Все же и о разводе я вскользь упомянул в этом письме, верней, само к слову пришлось.

Вскоре после между мной и Женей по её инициативе произошло решительное объяснение. Женя заявила, что очень ценит мои чувства, что сама является честным человеком и готова строить серьёзные отношения, но, если я действительно люблю её, она ожидает от меня решительности. Какой сумбур в моей голове! Был я, конечно и рад этой новой надежде, и огорчён тем, что чистое, возвышенное расставание, которого я уже и ждал, к которому внутренне приготовился, обернулось необходимостью борьбы, семейных дрязг и т. п. Всё же я решился бороться. Надо быть справедливым: Женя самим фактом своего существования значительно подвинула бракоразводный процесс, она стала и предлогом, и тем человеком, который придал мне мужества.

Женечка закончила институт и поступила в аспирантуру, выбрав меня научным руководителем (я докторант и, следовательно, имею право руководить работой аспирантов, хотя моя докторская о православной педагогике К. Д. Ушинского вот уже второй год не может сдвинуться с мёртвой точки). Мы встречались. Первый год я был влюблён без памяти. Однажды мы провели вместе зимние каникулы: чудесные, романтические зимние каникулы, но физической любви между нами не было. Я не был ещё тогда разведен и потому считал это чем-то неэтичным; да и, кроме того, я верующий человек, православный, который считает плотскую жизнь вне брака вещью не то чтобы греховной, но пустой, скотской, лишённой благодати. Разумеется, важна не формальность брака сама по себе, а то, что она освящает: глубокую близость, подлинное доверие и трепетность взаимной заботы.

На второй год я с некоторым страхом стал замечать, как моя Женечка превращается из весёлой, обаятельной девочки в Евгению Федоровну: эффектную, уверенную в себе, волевую даму, которая, если уж поставила цель, обязательно добьётся её. Женя стала одеваться иначе, в её голосе появились железные нотки. В аспирантуре Женя училась блестяще, со рвением и тем умением преодолевать рутину, которого мне всегда не хватало. Женя — интеллектуалка и по-настоящему интересуется наукой, ее исключительно рациональной стороной (такие люди, даром что я сам учёный, мне внушают определённый страх, от них веет холодком). Ныне моя протеже формально ещё на третьем курсе аспирантуры, но она уже сдала кандидатские экзамены, недавно прошла предзащиту, её защиту мы ожидаем в декабре. На кафедре Женя работает с прошлого года и очень импонирует Моржухиной своей энергией, предприимчивостью, сметливостью, деловой хваткой.

Вопреки моим страхам, никто меня строго не осудил: были, конечно, разговоры, но даже эти разговоры приобрели характер сдержанной похвалы: дескать, и польза родной кафедре, и сам мужик оказался не промах...

Этой весной Женя первая заговорила о браке. Но здесь уже я испугался. Молодая привлекательная девушка и стареющий мужчина (пусть ещё осанистый, видный собой, здесь мне все безудержно льстят): да серьезно ли это, то есть не с моей, а с её стороны? Разумеется, у Жени были отношения с мужчинами, прошлый год я даже подозревал, что у моей девочки есть ещё кто-то (подозрение заставило меня слегка отстраниться, думаю, она это почувствовала). Кроме того, не глупо ли, высвободившись из одной кабалы, попасть в другую? Я поставил срок: год для испытания наших отношений. Женя смиренно согласилась.

Мы встречаемся, как уже сказано, раз в неделю. Женя выказывает ко мне «почтительную дочернюю любовь». Я продолжаю любить её: сложно не любить молодую, умную и красивую женщину, пусть и чуть жестокую. С глубоким огорчением я наблюдаю и Женечкины недостатки. Хотя в чём же мне её упрекнуть? В энергичности, силе воли? Но это достоинство. В напористости, которая не красит слабый пол? Но и это — мужской стереотип, а женщина вольна быть такой, какой ей хочется. Не её вина, если она не соответствует хрупкому тургеневскому идеалу, который я сам выдумал. Странно, но у нас однажды был разговор об этом — и Женя даже шутливо повинилась передо мной, и обещала быть мягкой и заботливой, со мной, по крайней мере. Ну, чего ещё бы желать старому человеку? Вцепиться я должен в неё, сорокашестилетний идиот, и молиться на то, что молодость согреет мои седины. Но я боюсь.

— Он забавный, этот Юра, — промолвила Евгения, едва закрылась дверь. — Зачем он приходил?

Я вкратце рассказал суть дела, и, бережно развернув, показал ей одну из икон.

Женя оглядела её, наморщив лоб, слегка прикусив губу. Покивала. Не сказала ни слова. Я убрал тхангку обратно в тубус.

— Василий Саныч, ты уж извини меня, я просто не люблю людей, которые живут прошлым, — резковато пояснила она, уже в комнате, когда мы уселись на диване, перед телевизором, смотреть новый фильм.

— Прошлым?

— Прошлым. Мир движется, люди развиваются. Ты ведь ещё нам в своё время говорил на лекциях, что с каждым веком люди растут духовно. И сейчас говоришь студентам, разве нет? А... архаичная культура остаётся в прошлом. Её нужно знать, не спорю, это наши корни и всё такое прочее, но мне жалко тех людей, которые отстали от жизни и живут только ею. А тебе как кажется?

Я пожал плечами, поражённый.

— Да, мне очень жалко его, Юру, — сказал я после, подумав. — Ты знаешь, он ведь у жены под каблуком, и настоящее у него, правда, невесёлое...

Женя довольно рассмеялась низким, грудным смехом и положила свою руку поверх моей.

«Да, — подумал я недосказанное, —  но это — не презрительная жалость, не неприязненная, не твоя, Женечка. И — архаичная культура? Старомодная, да, но принципы этики не меняются. Ещё и большинство из нас окажется архаично рядом с религиозной этикой прошлого. Столь же архаична эта живопись, сколь и Фёдор Некрасов — непрофессионал в педагогике, и обе истины правдивы. Не одной же истиной стоит мир. И как же сказать тебе это, Женя?»

Я хотел сказать об этом, уже дрогнул, открыл рот — и, подумав, решил промолчать. Не сам ли я пришёл к тому, что красота выше мелочного выяснения правды? Красива молодая женщина рядом с тобой на диване, и рад я тешить себя безоблачностью наших отношений. Пусть она обманчива, но что не дашь за такую обманчивость в моём возрасте! Ещё должны завидовать мне большинство моих сверстников, у которых нет и этого. Трудны пути Твои, Господи: с юности Ты зажигаешь в нас пламя высокой цели, а потом незаметно уводишь на проторенную, лживую тропку. Испытуешь ли Ты нас, коришь ли за слабость, или это — Твой порядок вещей, и Ты оправдываешь нас в своём сердце?