Часть 1 - Глава 7

Четвёртое октября, суббота

Снова встреча с четыреста двадцать второй группой. Кураторский час.

Вначале, как водится, я пояснил смысл кураторства: то, в чём заключается работа наставника группы. Воспитание, организация мероприятий, решение проблем с обучением, помощь в сложных ситуациях. Вы, сказал я, всегда можете рассчитывать на мою помощь, если чувствуете себя ущемлёнными в своих правах со стороны университетского начальства: заступаясь за вас, я пойду к коменданту общежития, в деканат, хоть к самому ректору на приём. Студенты недоверчиво улыбались, опускали глаза. Одна Льен Мин смотрела на меня пристально, доверчиво. Я даже боюсь поглядеть лишний раз в её глаза: кажется, что доверие этой девушки к миру столь безгранично, что мне будет стыдно хоть самую малость обмануть это доверие.

На доске я записал номер своего мобильного телефона.

— Просьба не звонить ночью.

Сдержанный смех.

Я попросил каждого представиться, сказать «пару слов» о себе. Увы, «пара слов» свелась действительно к паре слов, к одному предложению.

Ну что же, давайте займёмся целеполаганием. Чем вы хотите заниматься в этом семестре? Ничем. Выехать на природу? Пойти по музеям? Встретиться с носителями английского языка? Организовать спектакль? Нет, нет, нет. Им откровенно скучно: дядька в возрасте занимает их свободное время какой-то ерундой. Хорошо, зайдём с другой стороны. Есть ли в вашей группе проблемы? Нет. Совершенно никаких. Абсолютно никаких. Льен Мин, никаких проблем? Никаких, ответила она, чуть покраснев.

Ума не приложить, как работать с ними!

Тут мне экспромтом пришла в голову идея.

— Каждый и каждая возьмите лист бумаги. Разделите его на две половины. В первой колонке запишите имена тех людей из вашей группы, кто вам особенно близок и приятен. Во второй — имена тех, с кем вы до сих пор не нашли общего языка, к кому равнодушны, кого, может быть, не любите. Здесь же коротко напишите, почему вы не общаетесь с этим человеком.

— Это будет кто-то читать, кроме вас? Подписывать обязательно?

— Нет, никто. Подписи не нужно. Когда закончите, переверните листок и на обороте напишите... Напишите, в чём вы видите цель вашей жизни, чего вы хотите достичь в зрелом возрасте или к старости.

— Это всё?

— Да, всё. Кто закончит, может идти. Мы увидимся в следующую пятницу.

Студенты старательно застрочили. Уже через пять минут мне сдали первые анкеты. Студенты вставали, выходили. Под конец осталась только девушка-китаянка. Исписав целый листок бумаги, она снова быстро и коротко мне поклонилась.

— Goodbye, Lian Min. [До свиданья, Льен Мин.]

— Goodbye, Mister... [До свиданья, мистер…]

— Irtenev.

— Goodbye, Mister Irtenev. [До свиданья, мистер Иртенев.]

Я улыбнулся: кроме неё, только немцы меня называли «мистером Иртеневым».

После обеда, уже дома я принялся разбирать студенческие каракули. Положа руку на сердце, я очень не люблю заниматься этим делом. Бывает, проведя какой-нибудь тест или контрольную работу, я храню, храню эти малограмотные бумажки, добавляю к ним новые, с отчаянием смотрю на растущий ворох макулатуры и, в конце концов, ничего не проверив, выбрасываю весь ворох. Но здесь был другой случай.

Я начал с «социометрии». Итак, Алексей — обаятельный парень, почти все в группе его любят. Олег тоже не обделён вниманием. Всё, впрочем, предсказуемо: юноши на этом факультете редки, их обхаживают, ценят. Устойчивые пары: Юля и Владлена, Света и Маша. Владлена недолюбливает Алёну по каким-то личным причинам, та платит ей тем же.

И все, поголовно все студентки написали имя девушки-китаянки во второй колонке!

Пояснения: «Она слишком высокого о себе мнения», «Она не понимает наших традиций», «Она ведёт себя слишком раскованно с преподавателями, так не принято».

Один из комментариев меня просто заставил похолодеть внутри, схватиться за голову.

«Она строила глазки экономисту, а когда уже его разохотила, то сразу как бы и не при чём, ещё и строит из себя оскорблённую невинность. Стерва (старательно зачёркнуто)».

Господи, вот те раз! Как уж и чем наша китайская гостья успела разохотить Володю Игнацишвили? В ажурной блузке, что ли, она перед ним ходила да грудью трясла, как... гм, один близкий мне человек? Не могу в это поверить: Льен Мин одета очень целомудренно, даже макияжем она не пользуется. И... всё бывает в этом мире, но разве станет человек с тонкой душевной организацией совращать преподавателя? Китаянка-то, с их почтением к старшим? Что же это творится в родном вузе, что это за каменный век? Владимира Игнацишвили я знаю, это мужчина моих лет, мы здороваемся за руку. О его слабости к молоденьким студенткам ходят легенды, которых он, кажется, не стесняется, а с удовольствием поддерживает. Симпатичных девушек, желающих получить зачёт, он сажает к себе на колени. Не подумайте плохого, только на колени. Девушки об этом знают, на экзамен и зачётное занятие одеваются определённым образом: и им польза, и Володе радость. Проблема, вероятно, вышла из менталитета, например, из ширины пресловутого «личного пространства», расстояния до другого человека. Говорят, у японцев оно очень невелико. Что-то не сошлось во взаимном понимании людей двух разных народов. Знать бы ещё, что случилось! Как тяжела, однако, ноша куратора!

С нелёгким сердцем я перешёл к изучению «жизненных целей» вверенной мне группы.

Ничего потрясающего открыть мне не удалось. Девушки честно писали о том, что хотят выйти замуж, основать семью, иметь хорошую работу, уважение детей и внуков. Владлена не представляет свою жизнь в России и сразу по окончании института собирается снова в Америку, где она уже жила год. Олег планирует после окончания вуза купить лесопилку и заработать много денег, видимо, продавая лес иностранцам, у него уже есть план. Алексей хочет «раскрыть свою личность в работе» и, опять-таки, встретить «свой идеал женщины».

С грустью я вспомнил старый советский фильм «Доживём до понедельника»: школьницу, написавшую в сочинении на ту же тему о том, что хочет «просто создать семью», корят и бранят, и только учитель её защищает. Нет, я не собираюсь, разумеется, никого корить: разве же виноваты эти девушки, если других целей в жизни у них нет? Было бы это верхом и глупости, и бестактности с моей стороны. Стыдно: сам-то я разве далеко ушёл от этих студентов? Но полностью забыть обо всех более высоких жизненных целях тоже грустно.

Записка Льен Мин в этой массе выглядела, как стихи из книги «Ши-цзин» среди объявлений в газете «Из рук в руки» или «Работа для вас». Я приведу её полностью, в переводе на русский язык:

Моё имя означает «сочувствие» (compassion). Уважаемый наставник храма, предложивший имя для меня, и мои уважаемые родители, принявшие это имя, сами указали мою судьбу. Я очень желала бы помогать людям, освобождать их от страдания, увеличивать их радость. Жизнь может быть жестокой со мной, но я надеюсь, что смогу везде сохранить сострадание в сердце и следовать моему предназначению. В древности жила девушка по имени Васумитра. Она вынуждена была торговать собой, но и на своём месте она обращала людей, с которыми встречалась, к учению Будды, смягчая и возвышая их сердце. Конечно, я не хочу торговать собой: как и всякая девушка, я мечтаю о семье. Примером Васумитры я только хотела сказать о том, что не существует такой профессии, в которой человек не мог бы полезен другим людям, исполняя её с состраданием и любовью.

Несколько раз я перечитал это сочинение. Льен Мин, оказывается, буддистка. И какая возвышенная, чистая вера в сердце этой девушки! Как светло, открыто, и в то же время как неназойливо пишет она о своей вере! Почему никто из русских ребят не написал, что хочет по своему имени уподобить жизнь св. Анне или Алексию, человеку божию? Я положил сочинение на рабочий стол. Так получилось, что оно легло рядом со статьёй Григория, отданной мне ещё во вторник. Самоуверенная, безапелляционная статья, сожалеющая о том, что не все классные руководители — воцерковлённые люди, а без этого какое ж воспитание? В качестве поддержки — цитата из Ушинского: «Педагогика без христианства — это безголовый урод». Видимо, Григорий хотел сделать мне приятное, зная, что Ушинский — мой конёк. Умело цитирует мой аспирант, и всё к месту! Экая самодовольная наглость, ни в чём не сомневающаяся! Что же, выходит, родители Льен Мин, воспитавшие такую чудесную девушку — безголовые уроды? И наставник буддийского храма — тоже безголовый урод? (К этому человеку на миг я испытал пронзительную, острую зависть. Он — действительный воспитатель людей, у меня же — одно название.) А в моём кабинете на столе — статуэтка Будды. Гости не заходят в кабинет. А если зайдут: что же, и я стану для них безголовым уродом? И уже завтра — очередной журфикс, где мой нахальный монашек будет петь анафему Толстому, обзывать инакомыслящих «безголовыми уродами» и, ещё, пожалуй, спросит меня: давно ли, дескать, вы причащались, Василий Александрович? Ну, а прочие ему подпоют: надо же быть прогрессивными, идти в ногу со временем... Забавная идея пришла мне тут в голову.

Моя просторная гостиная в плане почти квадратная (дом — сталинской постройки), и мебелью она не загромождена: отличный кожаный диван у западной стены, два таких же кресла у окна, которое выходит на юг, напротив, во всю стену — книжные полки, у восточной стены — стойка для современного телевизора и стереосистемы. Когда собираются гости, появляются дополнительные стулья и журнальный столик.

С некоторой натугой я передвинул всю технику в самый угол. Принёс из прихожей узкую тумбочку, в которой у меня хранятся инструменты (молоток, пила, дрель и др.), поставил на место телевизора. Покрыл вдвое сложенной белой скатертью и установил на неё изображение Будды, купленное в Берлине. Вбил в восточную стену три гвоздя и бережно развесил на них произведения тибетского культового творчества. В конце концов, изображениям нужны глаза, которые на них смотрят, да и храниться в свёрнутом состоянии им, наверное, не совсем желательно.

Посмотрим, посмотрим завтра на реакцию умной, просвещённой и духовной молодёжи!

Для очистки ли совести или по другой причине вечером я отправился в храм, на всенощную. Каюсь: каждую неделю посещать церковь у меня не получается. Службу совершал и исповедовал прихожан сегодня отец Анатолий. У него приятное лицо, немножко припухлое, с раздвоенной бородкой. Он симпатичен мне отсутствием высокомерия, нечванливостью, образом мыслей, для священника даже несколько вольнодумным. Строго говоря, именно он — мой духовник. Я в свою очередь подошёл за исповедью, поцеловал руку иерея.

— А, Василий Александрович! — приветливо сказал он мне. — Ну, чем грешны?

Я развёл руками, улыбнулся.

— Вот, батюшка, особо и не припомню. Плохой я педагог, вот в этом каюсь.

— Ну, Бог простит, а только вы уж, думаю, на себя наговариваете. Больше ничего не припомните?

— Ещё, как же... женщина меня искушала, с которой не состою в законном браке.

— Поддались искушению-то?

— Нет.

— Ну, так что же каетесь, Василий Александрович? Эко вы как малый ребёнок...

— Хочу вот с вами посоветоваться, батюшка. Повесил я сегодня на стену картины. Это ведь ничего, не грех?

— Срамные, что ль, картины? — озорно глянул на меня отец Анатолий.

— Нет, отчего же срамные... Буддийские.

Иерей посерьёзнел.

— Какие это буддийские?

— Буддийская ритуальная живопись. Будды, бодхисаттвы...

— Зачем? — задал он строгий, неприятный вопрос, точно следователь.

— Так они хранятся лучше, — извернулся я полуправдой. — Культурное наследие, девятнадцатый век, отдали мне на хранение...

— Смотрите, Василий Александрович! — отец Анатолий погрозил мне пальцем. — Вы у меня ещё на дому кумирню устройте! Снимите, да на шкаф положите. Или уж в чулан повесьте куда-нибудь, мой вам совет...

— Отец Анатолий! — нахмурился я. — Вы может быть, мне всё же объясните, почему именно? А то, простите, такой императивный запрет...

— Ну, что вы меня спрашиваете? — устало отозвался иерей. — Правда, как маленький. Вы, православный христианин, и не знаете, почему нельзя языческих божков на стену вешать! И никакого тут запрета, всё на вашей совести: мы ж не католики...

(«Тьфу»! — плюнул я в мыслях.)

— Эко вы их как, батюшка «языческих божков»... Буддизм, кажется, у нас в России традиционной религией признаётся, — неприязненно возразил я.

— Так вы ж не буддист, Василий Александрович! Ну, а если буддист — так милости просим, скатертью, то есть, дорога!

Мы помолчали.

— Ведь не так, Василий Александрович? — спросил он меня тихо, другим, проникновенным тоном.

— Отец Анатолий, дорогой вы мой... Вы же знаете обо мне, я очень давно православный, ещё с моих студенческих лет, настоящий, русский...

— Что русский — да, знаю. А вот то, что «настоящий»... Извините меня. Извините. Я вас слушаю.

— Но этой вашей неприязни, этого категорического отвержения своих идеологических противников, пусть даже это у вас профессиональное, так сказать, понимаю, очень даже понимаю — и всё же не могу понять, хоть вы меня убейте! Ну, чем они перед вами провинились?

— Василий Александрович! — он говорил уже со мной серьёзно, убеждающе, а не снисходительно, как давеча. — А вы хорошо знаете Евангелие?

Я пожал плечами.

— По крайней мере, я не невежда, хотя ваши коллеги, даже самые молодые, меня и пытаются регулярно представить таким.

— А помните ли вы, что говорит Христос: никто не приходит к Отцу, кроме как через меня? В Нём вы усомнитесь? Сознаёте ли вы, что всё в нашей жизни, всё, абсолютно всё — от Христа?

Меня испугали эти слова своей голой требовательностью, испугали и глубоко смутили: я ведь и сам их припоминал.

Мы снова помолчали.

— Ну, вот вам и вся моя исповедь, батюшка.

Иерей возложил мне на голову епитрахиль.

— Господь с вами. А все-таки, помяните мой совет, в кладовку повесьте своё... культурное наследие.

Я вышел из церкви с потемневшим лицом, какой-то мальчишка на улице испугался меня. Всегда ли будет так, что нам дозволят жить, думать, чувствовать от сих до сих, сначала партия, потом церковники?

Я вернулся домой к выпуску новостей.

Политика, стихийные бедствия, а затем:

«Демонстрации населения Таиланда, выступающего за повышение оплаты труда,  подавлены полицией с применением слезоточивого газа и водомётов. До последнего времени в демонстрациях принимали активное участие буддийские монахи. В настоящее время полиция оцепила монастыри, чтобы воспрепятствовать духовенству оказывать гражданское неповиновение».

Камера показала крупным планом лицо молодого бритого наголо монаха в оранжевой одежде, сидевшего в ряду прочих; на лице его были кровоподтёки. Монах заговорил, голос за кадром начал переводить: «Мы заперлись, они кричали, чтобы мы открывали, а потом протаранили ворота грузовиком. Они положили всех нас лицом вниз и били палками тех, кто шевелился. Троих они расстреляли».

Я едва ли не прослезился. Выключил телевизор и долго расхаживал взад-вперёд по тёмной гостиной. «Чудовища, — бормотал я, — чудовища». Господи! Да неужели, если нищие пенсионеры выйдут с протестом на улицу, мой Григорий присоединится к ним! «Больные люди, — скажет он презрительно, — Бога у них нет, вот и вопят, аки оглашённые». Как хотите, а я — солидарен с этими людьми! Объясните мне, отцы святые, за что, во имя чего должен я проклинать терпимую и мудрую религию, полную благородной этики, созданную великим педагогом и гуманистом? За то,  что она не полюбилась нашим местным мракобесам? Подспудно во мне зреет решимость воспротивиться этому мракобесию. И я найду способ! Надеюсь, что завтрашний «журфикс» станет первым шагом.

Разумеется, тхангки я оставил висеть на прежнем месте.