Часть 3 - Глава 2

2

Четыре урока в среду, два – в четверг, два – в пятницу. Первым в среду – Саша Беловзоров, второй – Валя Снежко. Следующей должна была быть Аня.

В перемену я открыла окно и села у окна на стул, следуя старым воспоминаниям о своих занятиях. Кралле тоже делала так в любое время года. Правда, она курила… Ну, а я дышала вольным воздухом. В дверь постучали. Эх, несчастье! Закрыть окошко и улыбаться, улыбаться этой несчастной Ане.

– Войдите! – отозвалась я. – Присаживайтесь. Меня зовут Елизавета Юрьевна. Вы можете начать с того, что готовили с Фейгой Вольфовной. Пожалуйста!

Ребёнок спокойно сел за инструмент. Я слегка вздрогнула от первого аккорда, мощного, совсем не женского.

Можно было восхититься игрой! Я не отмечала ошибки, я заслушалась – да и ошибок я не слышала: прекрасное исполнение. Что-то волнующее, глубокое, сильное, печальное. Знакомое. Шопен? Да, похоже на Шопена. Наверное, Вторая или Третья соната. И что это Светлана Константиновна поспешила поставить крест на девочке? Да и на истеричку она непохожа: ровное, спокойное, сосредоточенное выражение лица. Светленькая, почти блондинка. Миловидная, хотя черты лица крупноваты, подбородок тяжеловат. Косметики не использует, ногти не накрашены. Одевается мрачно, не по-девичьи: брюки и чёрная водолазка с высоким воротом. Худа уж больно, грудь плоская… Может быть, из-за этого комплексы? Соната прервалась на выразительной музыкальной фразе, как бы остановилась на запятой.

– А дальше? – спросила я.

– Дальше скучно…

Я вздрогнула второй раз.

Разуй глаза, Елизавета Юрьевна! Какая это Аня, чёрт бы побрал тебя?! Или всё-таки девочка? Да нет же!! А немудрено, что я ошиблась! Не открой он рта, и дальше бы принимала за девушку. Где здесь пятнадцать лет?

Я знаю этот возраст, я в сельской школе насмотрелась на него вдоволь. Подросток-мальчик всегда негармоничен. Подросток – это нечто прыщавое, неумелое, нескладное; подросток стыдлив и от этой стыдливости или замкнут, или груб; подросток разболтан во всех движениях, оттого, что как будто боится своих рук, ног, тела; подросток носит сваливающиеся джинсы и футболки с неприличными надписями размера на два больше, чем нужно… Ничего тут не было от подростка! На ребёнка он был похож. Или на астеничного юношу лет девятнадцати. Или на женщину, не изнеженностью, а движениями: так княгини ходят и садятся. И голос этот! Тембр голоса – обычный, подростковый, а интонация  – сорокалетнего человека, уставшего от жизни.

– Скучно? – собралась я, наконец.

– Да. Я могу доиграть, если вы хотите…

– Вы Артур?

– Да.

– Очень рада. Долго вы готовили этого Шопена?

(Между прочим, Сашу и девочек я почти сразу стала называть на «ты», легко и просто оно у меня выговорилось. А здесь не выговаривалось.)

– Неделю. Это Моцарт.

– Чёрт возьми! – буркнула я, немного краснея. – Конечно, Моцарт! Фантазия ре-минор, я ведь её знаю. Второй раз ошибаюсь…

– Почему второй?

– Приняла вас за девочку.

– А… – откликнулся он спокойно. – Так… случается. Вы знаете, в каждом композиторе есть немного другого. Есть ещё Скрябин, который похож на Шопена. Прелюдии. Есть Элгар, который похож на Брамса. Скрипичная соната. Есть Бетховен, похожий на Моцарта. Вторая симфония. Каждый может быть похож на каждого.

– Да? – усомнилась я. – Можно эту Фантазию сыграть в стиле Бетховена?

Артур без слов повернулся к инструменту и заиграл. Сильные, резкие аккорды. Выразительные паузы. Стремительные, неожиданные акчелерандо [ускорения – ит.], сжатая внутри скорбь и отчаяние.

– Здорово, – прошептала я.  – А если Бах?

Темп замедлился вдвое. Отчётливые аккуратные ноты, почти каждая стаккато, будто клавесинная. И ладно бы только другой темп и акценты! Артур уравнивал длительность нот, превращая непричёсанную романтическую фантазию в ровную прелюдию эпохи барокко. Более того, он прямо на моих глазах заполнял все пустоты внутри тактов ясными мелодическими линиями. Несложно придумать такое, имея досуг, но это прямо на моих глазах делалось!

– Здорово,  – тихо повторила я. Встала и прошлась по кабинету. Зрелый исполнитель с композиторским чутьём. Для чего вообще я взяла этого ребёнка? Чтобы опозориться, наверное… Я повернулась  к нему.

– Зачем вы Светлане Константиновне подсунули фугу Бетховена вместо своей? Хорошо это, по-вашему?

Он улыбнулся немного беспомощно:

– Фугу? А, ту… Я просто… Она мне нравится, я тогда её слушал. Ещё мне не хотелось писать. Я делал другое…

– «Делал другое»… И взяли Бетховена, думая, что он-то справится, да? И дали маху!

– Нет. Я знал… Думал, то есть, что мне поставят «два».

– А что педагогу потом станет стыдно – тоже знали?

– Я не специально. Я разве виноват, что ей стало стыдно?

– Вы не любите людей, Артур?

– Почему не люблю? – переспросил он тихо, серьёзно. – Я… не знаю, если говорить честно. Не всех. Но я не ненавижу никого. Разве это очень плохо? Ведь по долгу нельзя… любить. И вы зря так…

Мне вдруг самой стало стыдно. За что, действительно, я набросилась на парнишку? Что плохого он мне сделал? Не парнишку: слово явно не подходило, а каким словом назвать это существо, я не могла придумать.

– Простите. Давайте заниматься, Артур, хотя я ума не приложу, чему вас учить.

– Вы мне можете говорить «ты». Вам неудобно, наверное…

– Нет уж! – передёрнулась я.

– А начать можно с чего хотите. С вашего любимого.

– С моего любимого?!

– Композитора. Вы меня переоцениваете. Я ноты плохо читаю.

– Так я и поверила… А кто мой любимый композитор, по-вашему? – хитро, улыбчиво прищурилась я.

– Например, Рахманинов.

– Точно! Пойду схожу в библиотеку.

– Уймись! – строго одёрнула я себя в коридоре. – Что это на тебя нашло: кокетничать с пятнадцатилетними мальчиками? «А кто мой любимый композитор, по-вашему?» Позор!

В библиотеке Музыкальной школы я взяла прелюдии и этюды-картины Рахманинова.

К моему немалому удивлению, Артур действительно плохо читал с листа! Я втайне порадовалась тому, что хотя бы это я умею лучше. С трудом мы доковыляли до конца этюда.

– Сначала! – потребовала я.

Второй раз оказался немногим удачней первого.

– Вы надо мной не смеётесь? – спросила я с подозрением.

– Нет.

– Просто у меня в голове не укладывается, как человек, который только что так прекрасно играл Шопена – тьфу! – Моцарта, так плохо читает с листа!

– Я не дружу с ними, я же говорил вам. Они какие-то мёртвые.

– А Фантазию сделали за неделю. Как вы вообще работаете, Артур?

Он улыбнулся.

– Ну, я заучиваю, если раз двадцать повторить. Хотя это плохо, это мучение. Лучше послушать.

– Послушать? Зачем?

– Чтобы запомнить.

– Что? Манеру исполнения?

– Нет. Мелодию.

– Вы можете повторить нотный текст, несколько раз прослушав произведение? – недоверчиво переспросила я.

– Да.

– Сколько раз вы слушаете?

– По-разному. Иногда хватает четыре.

– Четырёх. Родительный падеж. Сейчас проверим… – Меня разобрало любопытство. Неужели не врёт? Что же это за ребёнок такой? Я села за инструмент и сыграла по нотам короткую хорошо мне знакомую прелюдию № 1 op. 32. – Снова?

– Да, пожалуйста.

Я повторила прелюдию ещё три раза. Освободила место у инструмента.

Артур сел за фортепьяно – и у меня мурашки побежали по коже! Он по памяти играл быстрого, сложного Рахманинова, строго говоря, не совсем оригинальный текст, с сокращениями и вариациями – но что это значило! Играл не механически, а умно, точно, сильно. Это выглядело, после его убогого чтения с листа, как способность человека, который не в состоянии сложить два двузначных числа, в уме вычислить логарифм.

– Остановитесь, – попросила я. – Я…

– Что, Елизавета Юрьевна?

– Я боюсь с вами работать. Артур. Я так не умею…

– А я не умею читать с листа.

– Спасибо, утешили.

– Пожалуйста, не сердитесь. Вы не хотите работать со мной?

– Не «не хочу», а боюсь. Не знаю…

– Пожалуйста, не отказывайтесь от меня, – вдруг попросил он тихо. – У меня больше нет…

– Чего нет?

– Ничего.

– Как это «ничего», Артур? Что, у вас нет семьи? Знаете, дурно так говорить при живых родителях!

– Это я у них есть, а не они у меня.

– Не понимаю.

– Если у хозяина есть лошадь, он рад. А лошадь не всегда.

– Вы разве лошадь? Что вы вообще за зверь?

– Я человек. А из зверей меня хотят сделать лошадью.

– Кто вас хочет сделать лошадью?

– Это… мне не сказать сразу. Если вы от меня откажетесь, Елизавета Юрьевна, мне будет никак рассказать.

– Да не отказываюсь я от вас, Артур, что вы заладили! «Никак рассказать» – кто так говорит?! Простите. Я обычно спокойная, а сегодня почему-то сержусь. Не на вас – не знаю, на кого. Скажите, а с Фейгой Вольфовной вы тоже разговаривали?

– Да. С ней мы в основном разговаривали.

– Надо же… Неужели вам больше не с кем поговорить?

Он поднял на меня глаза.

– Разве я учился бы в музыкальной школе, Елизавета Юрьевна, если было бы с кем?

Я отвела взгляд.

– Скоро урок кончится. Пожалуйста, готовьте на следующий раз Рахманинова. Любые этюды, какие хотите.