Часть 3 - Глава 9

9

Двадцать третье февраля.

– Стойте!

Окна моего кабинета выходили на юго-запад, и, когда Артур открыл дверь, прямоугольник солнечного света осветил его, сделав из волос подобие ореола.

– Стойте, не шевелитесь, – повторила я. – Я пытаюсь понять, на кого вы похожи.

– Только не на ангела. Это ужасно пошло.

– Нет-нет! На… маленького принца.

Он широко, ясно улыбнулся.

– На Маленького принца? Спасибо. Вы читали эту сказку?

– Чью?

– Сент-Экзюпери.

– Нет. Я, Артур, немного вышла из возраста…

– Она не для детей. Вообще, очень мало сказок для детей… Вы даже не знаете, насколько вы угадали! Со Змеёй.

– С какой змеёй? – встревожилась я.

– Так… А вы кем хотите быть в этой сказке?

– А какие есть роли? – я не удержалась от улыбки. Насколько ещё много в нём детства!

– Разные. Можно я всё-таки пройду? А то стою на пороге, будто актёр.

– Да, извините… Так какие роли?

– Есть роль фонарщика. Он каждые пять минут зажигает фонарь, а затем его гасит.

– Это вы на бессмысленность моей работы намекаете? – притворно возмутилась я. Было во всей моей повадке что-то кокетливое, но ничего я не могла с собой поделать.

– Нет. Есть роль Розы…

– Вот это интересно!

– …Только вы на неё не подходите.

– Это почему ещё?

– Точнее, она вам. Та Роза очень изнеженная. И глупая.

Артур вдруг рассмеялся, хлопнул в ладоши.

– Как я сразу не догадался! Там есть Лис…

И снова посерьёзнел.

– Нет, пожалуйста, не берите эту роль. Я не хочу.

– Почему?

– Лис в конце плачет.

– А вы, значит, не хотите, чтобы я плакала… Почему?

Артур посмотрел на меня долго, пристально.

– Что вы за… заладили? «Почему», «почему». Простите, пожалуйста. «Заладили» – это грубо. Но я не буду отвечать на ваш фан-та-сти-чес-ки бестактный вопрос.

Я расхохоталась.

– Ваша мать так же разделяет слова, прямо её себе сейчас и представила…

– А она была здесь?

– Ага.

Артур не по-детски вздохнул.

– Хватит уже вздыхать и дерзить педагогу! Садитесь и…

– Простите, я не хотел.

– Про «дерзить» это была шутка. Вы не улавливаете наш русский юмор, Артур. Садитесь и играйте ваше домашнее задание.

Юноша сел за инструмент, тронул клавиши. Я поёжилась и с каждой нотой всё больше и больше сжималась от беспричинного ужаса.

До того он исполнял всё деликатные, аккуратные вещи: Моцарт, избранный Рахманинов, Шопен. И эта, казалось, тоже была деликатной. Отчётливые, но тихие аккорды, затем и вовсе отдельные ноты. Выразительные паузы между ними, прямо что-то китайское. Гладь озера. И вдруг движение в очень низком регистре. Крещендо [громче – ит.], акчелерандо. И те же самые аккорды, что были гладью озера, становятся чем-то монструозным. Колокола, тяжёлые, гудящие, жуткие! И как он берёт их! Полной рукой, зарываясь в клавиатуру. Это уже не Болеславич, это Рихтер. И лицо! Торжествующее, с отблеском чего-то героического. Откуда взялось это всё? Диминуэндо [тише – ит.]. Снова лишь отдельные всплески воды. Затишье. Что, это была последняя нота? Да, кажется. Я передерживаю паузу…

– Ага, – выдавила я из себя. – Кто это?

– Дебюсси. Вы же его задавали.

– Ясно. Как называется?

– La cathedrale engloutie. «Затонувший собор».

– Как-то я слегка иначе себе представляла Дебюсси… – Я подняла взгляд на своего ученика. – Да что это, правда, с вами? Вы весь светитесь. И энергия такая… Вы… влюбились?

– Влюбился? Не-ет! То есть, может быть, немного раньше…

– Теперь вам не просто жаль бедную Вику?

– Нет! При чём здесь Вика! Совсем не при чём! Я решился.

– На что?

– Уйти.

– Из дому?

– Да. Ещё из мира. Как вот этот собор.

– Вы с ума сошли, Артур? – гневно вскричала я. – Какое право вы имеете разрушать, что не вы создали?

Он посмотрел на меня удивлённо.

– Нет! Не убить себя. Этого не нужно! Совсем.

– А как тогда?

Я имела в виду, как он уйдёт из мира, но Артур понял по-другому: как вы решились?

– Я услышал зов.

– Чей?

– Змеи. Вот почему вы угадали. Я должен с ней встретиться.

– Что такое «змея», Артур?

– Зачем вы спрашиваете? Прочитайте сказку! Змея – это змея. Я… не могу. Объяснить не могу.

– Но вы можете не следовать этому зову?

– Могу. Но не хочу. Что иначе?

– Да всё что угодно! У вас будет большая, полная жизнь!

– Вы не понимаете! Это чудо! Перед чудом человек бессилен.

Я помолчала. Да уж, хорошенькие миракли здесь творятся…

– И… как вы себе это представляете? – спросила я дрогнувшим голосом. – Зачем вам уходить из дому? Что, змея не может к вам приползти?

– Нет, она не придёт сюда! Они водятся только в Азии.

– Ах, только в Азии…

– И потом, я хочу немного пожить. Может быть, я даже расхочу, в пути. Я не видел жизни, я ничего не видел! Учёба, учёба – и люди, люди. Все очень кислые.

– И я тоже кислая?

– Нет. О, нет! И мне так жаль…

– Меня?

– Нет. То есть, может быть, и вас. Себя тоже, потому что это так некстати…

– Что некстати, что?! – вскричала я. – Господи, Артур, вы измучили меня своими загадками! Нашли время для ребусов!

– Но я не могу по-другому, – тихо отозвался он. – Про это не могу. Даже не просите.

– Так, ладно. Вы уйдёте из дому, чтобы увидеть жизнь.

– Да.

– И поедете в Азию, чтобы встретиться с вашей проклятой змеёй!

– Да. Она не проклятая. Через одиннадцать дней.

– Вон оно что, она вам даже свидание назначила… Когда вы выйдете?

– На следующей неделе.

– Когда точно?

– В понедельник, утром, как если бы шёл в школу. Спасибо. Ваши вопросы помогли мне решиться со временем.

– Как вы поедете?

– Не знаю. Может быть, пешком. Может быть, этим… когда водитель подбирает попутчика и везёт, б*******о.

– Отлично! Автостопом в Китай! Господи, вот наивность, наивность семимесячного младенца! Что вы будете есть? Где ночевать?

– У меня есть немного денег. Где-нибудь. Без еды можно долго прожить, больше двух месяцев…

Я спрятала лицо в руки.

– Чудовище, – прошептала я.

– Пожалуйста, не огорчайтесь! Я очень не хотел вас огорчать. Я не сказал бы, но вы сами спрашивали.

– А вы ответили, святая простота… Артур! Может быть, вам просто доктор нужен?

– Я не сумасшедший.

– А я сомневаюсь в этом, после ваших рассказов!

– Я не могу вам объяснить. Если хотите, считайте меня кем угодно. Мне это больно, конечно…

– Простите! Даже если вы сошли с ума, это не повод над вами смеяться. Послушайте, Артур! Вы… – Меня вдруг осенила светлая идея. – Почему ваша мать сказала, что вы хотите быть композитором? Вы, значит, что-то пишете?

– Да.

– Вот видите? Почему нет, в самом деле? Тогда можно остаться в миру! Приносить людям пользу…

– Польза от музыки звучит пошло.

– Не цепляйтесь к словам! Радость! Всё, что хотите!

– Я не очень верю, Елизавета Юрьевна, что смогу писать музыку, которая будет приносить людям всё, что хотите.

– Как вы все любите рассуждать, мужчины… У вас есть что-нибудь с собой? Своё?

– Н-нет… То есть да. Случайно. В тетрадке по французскому, там набросок.

– Давайте сюда вашу тетрадку. Давайте, чего вы ждёте!

– Вы… не будете очень смеяться? Мне только пятнадцать лет.

– Помню я, что вам пятнадцать лет! Давайте!

Артур вздохнул и подчинился.

Я внимательно просмотрела «набросок», состоящий всего из двадцати пяти тактов.

– Сидите здесь и никуда не уходите!

Дошла до канцелярии, сделала ксерокопию листов с нотными записями, вернулась.

– Ну, и зачем вы это скопировали? – хмуро спросил Артур.

– А это моё дело, господин Болеславич! Играйте!

– Не хочется. Такая ерунда… Это вообще не для фортепьяно.

– Тогда будьте любезны на моё место.

Я села за инструмент и сыграла этот отрывок сама. Нет, ничего потрясающего, не новое музыкальное откровение лежало передо мной, но энергия, воля чувствовалась здесь, и никак нельзя было назвать эту музыку детскими каракулями. Я откинулась назад и продолжала рассматривать ноты. Спросила:

– Как это называется?

– Это? Это называется сожаление…

– «Сожаление», – старательно вывела я вверху ксерокопии.

– …Сожаление бедного крокодила о своей бездарности, вот как это называется. Неужели вы не видите, Елизавета Юрьевна, что это жалкое подражание Баховским гармониям? Что здесь ни одного интересного диссонанса? Ни одной смелой мысли? Что после Скрябина и Мусоргского стыдно писать так?

– «Ни одной смелой мысли»… Знаете, что я вам скажу, Артур? Может быть, это и подражание Баховским гармониям, но я, музыкальный педагог, человек с высшим образованием, хоть месяц буду сидеть, ничего такого не напишу!

– И слава Богу. Зачем раз… размножать убожество?

– Боже мой, Артур, вам пятнадцать лет всего! Ваш Мусоргский начал писать в тридцать! А вы хотите сразу стать Мусоргским! Это вам-то не нужна слава? Да, не нужна, потому что и без того гордость у вас чудовищная! Если вы будете работать, вы станете композитором, Артур!

– И что?

– И вам не нужно будет никуда уходить…

Мы помолчали. Маленький принц встал и подошёл к окну, сложив руки на груди.

– Может быть, вы правы, – заговорил он. – Может быть, если лет пять, десять работать, я стану композитором. Второго сорта. И что? Кому сейчас нужны классические композиторы второго сорта, если даже первого не нужны? – Он повернулся ко мне, взволнованный, бледный. –  Вы знаете, что сейчас ещё жив один классический композитор, Кшиштоф Пендерецки. Тоже поляк. И кто знает этого Кшиштофа? Вот, и вы не знаете! Ну, и зачем, зачем он тогда живёт? А может быть, недавно умер гений, с какой-нибудь банальной фамилией, вроде Смит или Скотт, и никто про него не знает во всём мире. Слышали вы, что сейчас Игоря Крутого считают композитором? Это вас не заставляет плакать? Франсис Легран был не гений, но он, по крайней мере, мог в шестидесятых годах написать оперу. Потому что «Шербургские зонтики» – это не просто мюзикл, а опера, настоящая. Пусть и не на уровне Вагнера. Сейчас никто не напишет оперу! А зачем? Никто не будет слушать! Вы понимаете, что им ничего не нужно, ничего! Ни музыки, ни поэзии! Вам читали стихи? Вам наверняка читали… Я в прошлом году влюбился и пробовал читать девушке стихи. Я знаю много! На русском, на польском, на французском! Думаете, какой автор ей был интересен? Никакой! Иван Никакой, великий поэт! Ей было интересно, как бы забраться мне в штаны. В четырнадцать лет! Как мне после этого относиться к девушкам моего возраста? Что это за мир?! Вы видели, что рекламируют? «УАЗ-Патриот: сильный, верный, надёжный». Да, верный, он мне не изменит с другим, только я не собираюсь на нём жениться! «Правда одна – жажда твоя». А зачем мир, где только такая правда? «Будущее зависит от тебя». В чём оно от меня зависит? «Объявляем сезон охоты на мужчин». Я не хочу, чтобы на меня охотились! Не хочу быть цыплёнком, на которого раскрывают рты всякие хорьки в юбках! Не хочу быть лошадью, которая половину жизни будет таскать за собой плуг ради чужих внуков! Зачем мне такие дети, которым нужен отец как приложение к деньгам? И от кого дети? От «Уаз-Патриот»? Он ведь верный, надёжный! Не хочу быть вторым Кшиштофом, которого не знает ни один учитель музыки, и правильно делает, потому что Пендерецки – не Бетховен. Я счастлив, Елизавета Юрьевна! Сейчас, когда услышал зов, я счастлив. Без него я пошёл бы в монастырь, наверное! Или в тюрьму...

Он выдохся. Снова мы помолчали. Отличная речь, ничего не скажешь.

– Всё понимаю, – произнесла я глухо. – И ладно. Скатертью дорога. Катитесь, господин Болеславич, к вашей голубой змейке.

– Не надо так! – попросил он тихо. – Пожалуйста! Не надо грубости, мне от вас особенно больно. Что... я могу для вас сделать?

Я состроила жалкую улыбку.

– Ничего.

– Совсем?

– Вы...  – я сглотнула, – мне можете разрешить проводить вас до дома.

– Вам не нужно спрашивать разрешения.

– Любому нужно.

– Вам нет.

Мы спустились на первый этаж, к гардеробу. Я подала Артуру пальто. Немного странное пальто: хорошее, новое, но с шестью пуговицами вместо трёх или четырёх, оно походило на какой-нибудь походный сюртук по моде XVIII века.

– Зачем вам столько пуговиц?

– Чтобы полы не распахивались. Холодно. Внизу я сам пришил, и прорези сделал.

– Вы в этом смешном пальто поедете? Зима ещё не кончилась.

– Да.

– Чудовище! Маленькое чудовище...

– Нет, я Маленький принц, – улыбнулся он. – Имена назад не забирают.

Поверх воротника пальто он повязал немного комичный жёлтый шарф.

Всю дорогу я кусала губы, мучительно соображая: что ещё могу сказать? Какими словами остановить его? Никакими: этот упрямец всё равно сделает по-своему. Лисица кружит перед глухой бетонной стеной.

Сама дорога заняла удивительно мало времени: Артур жил в двадцати минутах ходьбы от музыкальной школы.

– Это мой дом. Простите, что не предлагаю вам войти. Потому что он не мой дом, конечно. Наоборот, бегите от нас подальше. Вы помните, что сказал Людвиг своей знакомой?

– Нет.

– Очень хорошо, что не помните. Если бы...

– Что?

– Нет, ничего. Правда, ничего.

– Прощайте, – шепнула я, развернулась и пошла прочь.

Не заплáчу, не заплачу ни за что! Какое мне дело до этого шляхтича! Пусть катится хоть на Восток, хоть на Запад, хоть на Северный полюс!

Я всё-таки заплакала, точнее, всхлипнула два раза. Остановилась, прикусила себе палец. Не надо. Никто не видел лисьих слёз, потому что никому их лисица не показывает. Нет никакого Артура Болеславича, нет больше такого человека!

Я ошибалась: история на этом не закончилась.