7
Под самый конец учебного года случилось небольшое происшествие.
Во время обеда в тот день дали пирожки с капустой, что, честно говоря, бывало очень нечасто. Я уже съела первое, как в столовой появился Саня-Череп: он опоздал. Повариха на раздатке выдала ему суп, второе и развела руками: пирожки закончились.
– Ну, тётя Лена-а! – обидчиво заканючил Череп. – Э-эх! – выдохнул он с досадой.
Отнёс свой поднос к столу, рядом с моим, поставил его и обернувшись ко мне, спросил скороговоркой:
– Рыжая, пирожок хошь?
(Теперь, с лёгкой руки Тамерлана, у меня была новая кличка, а до того меня звали Лизкой, иногда Лизкой-Подлизкой, Лизкой-Сосиской и так далее, у кого на сколько фантазии хватало. Как хотите, а «Рыжая» лучше.)
Я недоумённо воззрилась на него. Какой он мне пирожок предлагает, если у него ничего нет?
– Так хошь или нет? – допытывался Череп.
– Нет, – ответила я на всякий случай.
– А! – воскликнул он торжествующе. – Первое слово дороже второго! Чё ж, в глотку его тебе пихать?
И быстро схватив мой пирожок, он сочно надкусил тот. Вокруг сдержанно загоготали.
Я выпрямилась. Как я попалась на эту идиотскую, старую, как мир, детдомовскую шутку? Ну и пусть: скулить не буду.
Но Тимка за своим столом, через два стола от моего, поднял голову на общий смех, огляделся, спросил у соседа, Селёдки, что произошло, и Селёдка, наклонившись к его уху, пояснил, что случилось, кося глазами в мою сторону.
Тамерлан встал.
– Череп! – потребовал он громогласно. – Что отначил, вертай, сучий потрох.
Череп замер с остатком моего пирожка в руке.
– Чего отначил – уже нет! – огрызнулся он и поскорей заглотил остаток.
– Должен мне будешь, гнида, – объявил Тамерлан. Череп подумал, замедлив жевание.
– Тамерлан, пошёл нах*р, – сообщил он и отвернулся.
Наверное, Череп исходил из того неписаного правила, что при нехватке еды «суке» она в любом случае должна достаться, и поэтому, на его взгляд, он только восстановил справедливость. Но Тимка вышел из-за стола из медленно пошёл к нему.
Все примолкли. Череп не мог не чувствовать приближения, но демонстративно сидел спиной, ковыряясь в зубах пальцем: вот, дескать, как мало я тебя боюсь, плевал на тебя! Всё-таки, когда между ними оставалось не больше метра, Санька не выдержал. Он вспрыгнул, как ужаленный, обернулся – Тамерлан схватил его за волосы и с размаху припечатал головой о край стола.
Девушки завизжали. Двое «сук» немедленно вскочили со своих мест. Тут же поднялись и «свояки», выразительно разминая пальцы.
– О чём базар, пацаны? – удивился Тамерлан. – Ваши не пляшут. Всё тики-так, кончили тёрку…
Неспешно он вернулся к своему месту, всем своим видом показывая, что дело выеденного яйца не стоит.
«Суки» и «фраера» неуверенно переглянулись между собой и, пожав плечами, сели, один за другим. Череп, потирая ушибленную скулу, взял свой поднос и демонстративно перешёл едва ли не на другой конец столовой, где согнал какого-то малыша с его места, дав ему подзатыльник.
Наблюдая за ним, я не приметила Тимку, который вдруг оказался прямо у моего стола.
– На, хавай, – буркнул он и положил передо мной свой пирожок. – А то тощая, как доска, поглядеть не на что…
И снова вернулся к себе, избегая смотреть мне в глаза.
Я воровато оглянулась и, взяв салфетку (салфетки на столах были, но брать их повара запрещали категорически: чай, не баре), завернула в неё пирожок.
В своей комнате я отыскала целлофановый пакет, упаковала в него пирожок – и прижала его к сердцу.
Затем достала зеркальце и тщательно огляделась. Неужели я на самом деле «тощая, как доска»? Неужели «смотреть не на что»? Да… неправда! Или я бочкой должна стать?
– Ну, найди себе другую, если смотреть не на что! – воскликнула я с досадой – и тут же, вспомнив про пирожок, жалко улыбнулась и тихонько простонала:
– Тимка…
8Тимка постучал в окно той же ночью. Я спрыгнула, не взяв одеяла: ночь была хорошей, тёплой.А вот его настроение – скверней некуда. Он даже не поприветствовал меня, не сказал ни слова.Мы пошли рядом и всё молчали.– Ты что молчишь? – прошептала я.– А что баландить? – отозвался он равнодушно.– Обидела я тебя?– Нет, Рыжая. Ты при чём? С-суки! – произнёс он смачно. – Все – суки!– Кто, Тима?– Все! – закричал он в полный голос. Я по-настоящему испугалась. Гневным я его ещё не видела. – Все суки! Все в хезне [дерьме] своей утонут, пидарасы!Тамерлан поднял камень и запустил его почти вертикально в небо.– И ты – главная сука! – продолжал он кричать. – И нету тебя! Нету ни х*ра!!Он обернулся ко мне.– Нету его, Лизка! Нету вашего сраного Бога! Когда нормаль
9На следующей неделе меня вызвала Ефимцева, директор детского дома. Она, единственная из наших педагогов, была человеком, неравнодушным к нам, но человеком усталым, измученным вечным грузом забот, раздражительным, притворно-чёрствым; непритворно-настойчивым и твёрдым.– Садись, Лисицына, – велела она мне и указала на стул.Большинство воспитанников она называла по именам, а тех, кому втайне симпатизировала – по фамилиям, чтобы никто не смел сказать об этих её симпатиях. Я была прилежной ученицей, послушной, тихой, меня она, может быть, любила.Я села. Директор помолчала.– Ты теперь за этим… за Бойцовым, так, выходит? – негромко спросила она.Я кивнула. Прикусила губу, пряча улыбку.– Да, так вот, девочка. Эх, доля ваша ранняя… – Она тяжело вздохнула. – Ну, хоть от других цела будешь… Не знаю, не поздно ли я тут спохватилась, но, в общем, вот…
10Учебный год кончился, пришло лето, с его зноем, долгими вечерами, ранними рассветами, короткими свежими ночами, медовым запахом с поля, высокими облаками на небе. Нам позволили выходить за территорию, конечно, с тем, чтобы обязательно возвращаться к ужину и вечерней перекличке. Но разве такая полусвобода – настоящая? Только дразнила эта полусвобода.Вместе со своими соседками по комнате я вышла однажды к реке. Те, поснимав с себя на берегу одежду, с визгом бросились в воду. Я стояла, облокотившись спиной на ствол ивы, и смотрела на них. И тут две ладони легли мне на глаза.– Рыжая в поле поканала, хазку себе рыть, – прошептал мне Тимка на ухо.Я высвободилась – он стоял за деревом, улыбался. Молча я взяла его за руку, и мы побежали прочь. Только метров за двести от реки, у другой большой ветлины, я остановилась, чтобы перевести дух.– Что, – спросил меня Тимка, смеясь глазами, – не хочешь м
11Город!До того я была в городе только один раз, когда нас возили в больницу на обследование. Но что я могла увидеть в той больнице!Глаза мои всё ширились, как глаза зверька, выхваченного из леса и оставленного на оживлённой площади. Я, наверное, первый раз в жизни видела девятиэтажные дома, большие магазины, троллейбусы, трамваи. Храмы. Цирк. Стадион с его осветительными вышками. Телемачту. Перед бьющими фонтанами я просто застыла, кажется, даже рот раскрыла.Мой спутник примечал моё изумление и не смеялся надо мной, а говорил о каждой диковине несколько слов.Мы прошли через огромный торговый центр бытовой техники, где Тимка вполголоса объяснял мне назначение изделий. Я, четырнадцатилетняя, не видела до того плазменных телевизоров, видеокамер, микроволновых печей, посудомоечных машин, пылесосов, электрообогревателей, кондиционеров. Всё это кружило ум, не укладывалось в моей голове. И обилие одежды на рынке, через который он провё
12Наказание? Я… не помню его. Нет, вспомнила. После нашего возвращения директор вызвала меня в свой кабинет, посадила на стул и набросилась на меня с криком, срывающимся в визг. Я плакала; отвечала, что я женщина подневольная, что я «баба», что перечить своему мужику не должна, а не то вмиг меня научат послушанию: «на хор поставят», если не хуже. Была большая доля лукавства в этом ответе, но та мигом поверила мне, затихла.– Иди! – приказала она. – И будь любезна впредь сообщать. Подойди и на ухо скажи: Надежда Степановна, на следующей неделе во вторник заболею… Марш отсюда, живо!Тем дело и кончилось, и маловажное это событие сразу изгладилось из моей памяти, как рядом с факелом тут же затухает спичка.На следующей неделе во вторник не я заболела. Убили Тимку.Слово «убили», наверное, не понравилось бы ему: он ведь был готов к такой смерти. Он погиб в
13Я пережила то страшное, пустое лето. Я совершала долгие пешие прогулки, одна, иногда не возвращаясь к ужину. Никто мне не говорил ни слова.Одним пасмурным днём я долго шла через траву с меня ростом и, выбившись из сил, села, наконец, у корней большой ивы.Я сидела и сидела, опустив глаза в землю, пока тихий шелест меня не потревожил. Я подняла голову.Змея. Гадюка. Мой взгляд приковал её, и она не сводила с меня глаз.Всё затихло в мире. Трава, казалось, не шевелится. Каждую свою жилку я чувствовала, и в каждой жилке кровь, холодную, еле смеющую течь под змеиным взглядом.Пойдите в серпентарий и загляните в глаза змее. Тогда вы не скажете, что змеи глупы. Нет: умнее лисиц. Вот он, ключарь, вот дверь в стеклянной стене. «Скорая помощь» не приедет в интернат быстро. И ранку я тоже не буду отсасывать. И никуда не тронусь с этого места.– Ну же, – шепнула я. – Милая, ну же.Гадюка отв
14С нового учебного года мне нашлось утешение: музыка. И то: ведь любая лисица – музыкант. Послушайте только, как она тявкает, воет, заливается! И слух у лисы изумительный: под полуметровым слоем снега она слышит прошелестевшую полёвку…В Семёновскую сельскую школу пришла новая учительница музыки: Елена Андреевна Скворцова. Прежняя, Ирина Васильевна Задорожная, была суровой высокой бабой, которая сухо излагала нам лекционный материал и заставляла нас петь дурными голосами советские песни на оценку. Эта же оказалась совсем молодой, хрупкой девушкой маленького роста (моего роста, подросткового), с тонким голосочком. Первый раз, как я увидела её, сердце мне стиснуло острой, щемящей жалостью. Я подумала: не с таким сложением, не с таким голосом, милая, идти тебе в класс, на две трети состоящий из детдомовских выкормышей!Самый первый урок встретил Елену Андреевну шумом, насмешками и малоприличными комментариями по поводу её внешност
15Маленькая птичка сдержала слово и поговорила с Ефимцевой.Оказывается, в детском доме б ы л инструмент! Синтезатор, подаренный когда-то неким благотворителем, который Надежда Степановна, не найдя ему лучшего применения и боясь, что «цветы жизни» мигом изувечат технику, засунула далеко в шкаф. Синтезатор был, правда, короткий, дешёвый, всего на пять октав, а уж о качестве электронного звука и говорить не приходилось. Но пять звучащих октав лучше, чем немая бумага.Мне разрешили заниматься в… «Индии». В изоляторе. Другого помещения всё равно не было, и я согласилась с радостью. Директор самолично отводила меня в изолятор, сама устанавливала технику, включала её в розетку и, чтобы меня никто не беспокоил, запирала за мной дверь, а через полтора часа выпускала меня. (Полтора часа – мало, но ведь и бумажная клавиатура у меня оставалась.) В её суровом взгляде, плотно сомкнутых неулыбчивых губах я читала