X
Погода была отличной, до вечера — ещё далеко, так что я решил прогуляться. Заодно пройтись по магазинам, присмотреть новые перчатки, а то старые уж совсем худые.
Я весело шёл, когда Аврора обратилась ко мне:
«Прости, что напоминаю… Можно мне иногда воплощаться полностью?»
«Полностью — владея телом?»
«Да! Когда Тебя никто не видит… Как сейчас, например…»
«Попробуй», — улыбнулся я.
И едва я успел мысленно произнести это «Попробуй», как центр моего внимания переместился: вот основным «я» уже была Аврора, а «я» обычный оказался простым наблюдателем. Этот наблюдатель с изумлением отметил, что у меня изменилась походка. Даже посадка головы стала чуть иной. Я был молодой девушкой, идущей по городу. Девушке было жарко в меховой шапке, она сняла её. Поглядела, прищурившись, на солнце, улыбнулась солнечному зимнему дню…
— Володька!
Передо мной стоял Андрей, старый друг со времени моей учёбы в одиннадцатом классе и на младших курсах вуза. Со старыми друзьями, вот беда, иногда сталкиваешься в момент, когда они оказываются совсем некстати. Я изредка видел его и после выпуска из вуза, но общался с ним всё неохотней: это был человек достаточно самовлюблённый, который всякий раз, случайно столкнувшись со мной на улице, принимался с улыбкой довольного кота повествовать о своих успехах в жизни. Эти успехи были у Андрея некоей манией, навязчивой идеей. Вот и сейчас он мне (я слова вымолвить не успел, даже простого «Привет!») начал рассказывать, какое отличное место получил в департаменте культуры, и про жену, и что сын у него родился, а ещё он едет в Германию и там на конференции прочитает доклад…
— Милый, дорогой человек, — произнесла Аврора высоким и выразительным, почти женским голосом. — Ты, наверное, обознался! Я совсем не та, кого ты знаешь! Мы с тобою даже незнакомы…
Андрей споткнулся в своей гладкой речи. В ужасе широко раскрыл глаза. «Извините», — пробормотал он и пошёл прочь, быстро, не оглядываясь.
Я потряс головой и решительно вернул контроль над телом «обычному себе».
«Прости, — шепнула Аврора смущённо. — Но ведь никаких сил не было его слушать!»
«Мы с Тобой после поговорим», — сердито ответил я и замолчал. Аврора тоже пристыженно примолкла.
Нет, друзья, это уже не шутки… С кем дальше захочет пообщаться моя собеседница? С моим замом по учебной работе?
Вернувшись домой, я вновь включил телефон и разыскал в списке контактов номер, который уже года четыре не использовал. Номер мой друг, конечно, мог сменить. Посомневавшись, я всё же отправил короткое сообщение:
«Арнольд, добрый вечер! Это Володя. Возможно, мне нужна Ваша консультация».
Ответ не заставил себя долго ждать: телефон скоро пискнул.
«Кажется, мы ведь были на “ты”?»
В конце стояла весёлая рожица.
«Кажется, — подтвердил я. — Уже не помню: так давно не виделись… Значит, нужна твоя консультация».
«По какому вопросу?»
«По медицинскому, — мужественно отпечатал я. — По твоей специальности».
«Что за вопрос, приезжай! Вечером завтра, скажем. Сегодня, понимаешь, ещё запланировал навестить родителей».
Следующим сообщением он прислал мне свой домашний адрес. Я вздохнул с облегчением: не на работу к себе вызывает, и то славно.
XIВо второй день нового года я сделал единственную прагматически полезную вещь, а именно позвонил в некую сантехническую фирму с незатейливым названием «Регион-Сервис» и договорился о замене стояка в ванной комнате. Всё остальное время я беседовал с Авророй. Меня отчасти забавляло это; впрочем, «забавляло» — не вполне точное слово. Мне было приятно то, что моё одиночество нарушилось, что я обнаружил такого внимательного, чуткого, расположенного ко мне собеседника. (Странно говорить про одиночество, если есть «невесты», но, во-первых, и появились они недавно, во-вторых, попробуй ещё поговори с ними!) Случай с Андреем меня не столько напугал, сколько позабавил: сердиться на Аврору я уже перестал, да и вначале не так уж рассердился. Мне пришло в голову вести дневник и записывать эти диалоги, но моя собеседница взмолилась о том, чтобы я этого не делал.«Почему?» — спросил я.«Как Ты
XIIС Арнольдом я познакомился на втором курсе аспирантуры, во время научной конференции, организованной нашим вузом. Тоже в ту пору аспирант (государственного университета, факультета психологии), он должен был со своим докладом выступать на другой секции, на которой, однако, элементарно не хватило для него места. Тем более просто оказалось ему перебраться на секцию отечественной истории, что и тема его выступления была пограничной, на стыке истории и психологии. Речь шла, кажется, о взглядах Фрейда в контексте современной ему культуры. Мы полагаем, что фрейдизм выскочил как чёртик из табакерки, рассуждал Арнольд, а между тем почти в любом значительном современнике Фрейда, от Достоевского до Ницше, можно обнаружить черты «протофрейдизма». Да и вообще: основная беда психоанализа в том, что мы все одновременно преувеличиваем и преуменьшаем его значение. Преувеличиваем — так как некоторые наивные люди, зачарованные образом психоаналитика в массов
XIIIЯ не находил. Я вернулся домой крайне подавленным. Я вовсе не ждал такого серьёзного диагноза, верней, целых двух диагнозов, из которых непонятно какой был хуже. Вот ведь дёрнул меня чёрт обратиться к Арнольду! На что мне сдалась эта сомнительная научная истина? Сделает ли она меня счастливым? И с худшими проблемами живут люди…Но если он прав? Кто знает, чего ждать в дальнейшем?Аврора молчала — но поздним вечером неожиданно спросила:«Ты хочешь избавиться от меня?»«Я хочу навести порядок со своей жизнью, милая моя», — честно ответил я.«“Милая…” Спасибо, конечно, только ведь для Тебя это просто присловье. Так Ты не веришь тому, что я — самостоятельное существо, а не…»«…Не часть моего ума? Я элементарно боюсь. Разве нет у меня права бояться? Я не мистик и не аскет, а человечек маленький, тёмный&he
XIVНачать терапию мы договорились с Арнольдом утром субботы: он в этот день был свободен и принимал у себя дома. По дороге я убеждал себя, что процедура пусть и неприятная, но необходимая. Лечить зубы вон тоже неприятно, а всё-таки разумные люди посещение стоматолога не откладывают.— С чего начнём, доктор? — весело спросил я, плюхнувшись в уже знакомое мне кресло.— Я не доктор, а кандидат, — недовольно поправил меня Арнольд. — Не падай в кресло так, оно не железное. Начнём мы с анамнеза. Я буду задавать тебе вопросы, а ты постарайся мне на них отвечать максимально добросовестно. Я не могу проверить, правду ты говоришь или нет, но, как ты понимаешь, ложь или сознательная попытка мистифицировать тебе не принесут никакой пользы. Приступим?Пошли вопросы. Меня неприятно поразило то, что добрая их четверть прямо или косвенно была нацелена на выяснение того, не стал ли я в детстве жертвой семейного насилия, включая
XVЯ не вижу смысла дальше воспроизводить нашу беседу, а лучше в этой короткой ретроспекции перейду к обычному повествованию.Старшие классы школы, в которой я учился, оказались профильными, попасть в них можно было лишь с хорошими отметками в аттестате. Много ребят после девятого класса ушло в школы попроще, зато пришли новые: победители олимпиад, отличники и просто очень умные парни. Я тоже себя вовсе не считал дурачком. Сама собой сложилась наша «компания», тяготевшая к интеллектуальным спорам, которые, по точному замечанию Достоевского, так любят русские мальчики. Чем-то мы напоминали тех студентов теологического факультета — однокурсников Адриана Леверкюна (центрального героя «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, если кто запамятовал), которые где-нибудь на сельском хуторе ночь напролёт без остановки толковали об атрибутах Божества и судьбах мира. Вот и мы о том же толковали. Много в этом было, как водится, наивного, но проск
XVIВыговорив это последнее, я какое-то время не смог говорить. Я словно девица закрыл лицо руками.— Катарсическое переживание, — с холодным удовлетворением отметил Арнольд. — Очень хорошо. Похоже, мы на правильном пути. Итак, чувство вины. Психогенная амнезия, в смысле, вытеснение. Допустим, ощущая вину за её гибель, ты решаешь продолжить её жизнь посредством альтернативной женской личности. Так твою барышню в голове зовут Лина?— Нет!— Нет? Ну, это ещё ничего не значит! Желание наказать себя? Твой голос тебе адресует упрёки?— Нет, нет!— Тебе не нужно слишком сопротивляться, знаешь ли! Требуется воля к выздоровлению, Genesungswille[1], только при ней возможно сотрудничество. Пока я понимаю, что есть отчётливая связь между этим переживанием, последующим псевдомонашеством…— Тут не нужно быть семи пядей во лбу, — усмехнулся я. — Только я бы не использо
XVIIЭта вторая беседа с Арнольдом меня опустошила. Опустошила физически: я еле мог вести автомобиль. Я открыл сокровенное — а меня безжалостно препарировали, вывернули наизнанку, распотрошили и к каждому потроху прицепили ярлык с латинским названием. Что значит «не было Лины»? Или я, по его мнению, вовсе из ума выжил?! Может быть, и Арнольда тогда нет? Может быть, окружающего мира тоже нет, а я подобно Браме нахожусь в безвоздушном пустом пространстве?Но что мне делать, если действительно не было Лины? Что если я действительно потерял способность отличать реальность от фантазии? Профессионалам нужно доверять…«Ни в коем случае ему не нужно доверять! — взволнованно произнесла Аврора. — Арнольд — материалист, и видит только вещественное, а поэтому правды он никогда не увидит!» «Почему бы и мне не видеть только вещественное? — откликнулся я. — Чем так
XVIIIАркадий Иванович оказался мужчиной средних лет, исключительно похожим на Арнольда. Только вот голос у него был другим, и манера держаться, мягкая, интеллигентная, почти заискивающая, — тоже иной, и осанка была вовсе не прямой и горделивой, и седина в волосах имелась (видимо, «чуток постарше» было преуменьшением). Ах, да: ещё он носил очки. В одежде (джинсы, невзрачный свитер на рубашку: так, пожалуй, выглядят школьные учителя или какие-нибудь библиотекари районных библиотек на отдыхе) он тоже отличался от всегда одетого почти с шиком Арнольда.Разумеется, было бы крайне бестактно разворачивать гостя на пороге, да и не виделось мне в этой интеллигентной фигуре никакой опасности. Я предложил Аркадию Ивановичу пройти и усадил его в одно из моих двух кресел. Этим креслам, унаследованным от мамы, было верных тридцать лет. Кресла я поставил под прямым углом друг к другу, между ними, в угол комнаты — тумбочку, на которую взгромоздил
Вместо эпилогаНачав свои записки исключительно как подобие личного дневника, я обнаружил, что они сложились в повествование, которое может представлять некоторый интерес и для других, особенно если эти другие имеют множество центров личности. Впрочем, что вообще считать множественностью, что — личностью, что — болезнью? Каждый из нас наделён даром эмпатии, то есть минутного воплощения в себе чужих чувств, мыслей и интересов. Каждый способен управлять внутренними течениями своего ума, и отсюда каждый может быть сколь угодно пластичен и множественен. Может быть, такое объяснение прозвучит неубедительно для психиатров, которые посчитают, что я маскирую свою прежнюю болезнь сомнительной философией, но что я могу с этим сделать! На всех не угодишь. Моя книга в любом случае закончена, всё, что я желал рассказать о бывшем со мной, сказано. Qui legit emendat, scriptorem non reprehendat[1], как научила меня написать Света. Впрочем, у меня им
XXVIГолос, ответивший по телефону, оказался «личным секретарём Его высокопреподобия»: нам назначили «аудиенцию» на четыре часа дня в люксовом номере одной из городских гостиниц.Номер имел широкую прихожую, в которой субтильный секретарь велел нам подождать и ушёл «с докладом». Двери́ между прихожей и гостиной не было, оттого мы успели услышать кусочек препирательства между клириками.— …Нормы! Нормы, против которых Вы погрешили! — звучал мужской голос.— Разве это уставные нормы? Назовите мне параграф Устава, и мы о нём поговорим! — отвечал женский.— Это нормы христианской совести!— У меня, Ваше высокопреподобие, нет совести. Если у человека нет личности, как у него может быть совесть? Я — tabula rasa, на которой Господу угодно чертить свою волю. Я — чистая страница, прозрачная вода, пустой кувшин, мягкая глина в пальцах Творца. Или В
XXVСо стороны холма, противоположной деревне, начиналось церковное кладбище с разномастными могилками. Кладбище давно разрослось, перешагнув кладбищенскую ограду. Девушка бесстрашно шагала между этих могилок и наконец остановилась у холмика с простым деревянным крестом без единой надписи. Присела рядом с могилкой на корточки и долго так сидела.— Кто здесь похоронен? — спросил я.— Хотела бы и я это знать… Нет ли у Тебя, Володенька, ножа, например?Хоть и удивившись странной просьбе, хоть и не без опаски, я протянул ей складной ножик, который носил в кармане куртки.Света, вынув лезвие и очистив самую верхушку могильного холмика от снега, деловито воткнула нож в землю, прорéзала с четырёх сторон квадрат, ухватила ком земли обеими руками и, вынув, отбросила в сторону. Продолжила так же методично работать.— Что Ты делаешь? — прошептал я: мне стало нехорошо от мысли, что я, возможно, в
XXIVКогда я замолчал, девушка открыла глаза, что обожгло меня ужасом и радостью. Наши взгляды встретились.— Я… Тебя припоминаю, мой хороший, — произнесла она медленно. С тайной, робкой надеждой я наблюдал её: этот тихий, но уже несомненный, постепенно разгорающийся огонёк женственности. — Ты — близкий мне человек… Только вот кто я сама?Она села на диване.— Как бы мне ещё вспомнить, как меня зовут…— Может быть, Авророй? — осторожно предположил я.— Нет! — рассмеялась она. — Точно не Авророй! Я не крейсер!И верно: передо мной была будто Аврора, но всё же не совсем она… Её сестра?— Я никого не разбудила своим смехом? — пугливо спросила девушка. — Нет? Где мы вообще? Кстати, включи свет, пожалуйста!— Ты же не любишь электрический свет…— Я? Ты меня с кем-то перепутал&hellip
XXIIIБыло уже очень поздно, когда я вернулся к дому Арнольда. Снег перестал, небо прояснилось, взошла луна.Долгий этот день с его множеством встреч и волнений совсем измотал меня. И не в одной усталости было дело: я будто за один день постарел на несколько лет.Как вообще случилось, что я полюбил эту далёкую от меня, будто с другой планеты явившуюся девушку?И полюбил ли? Именно ли её — или только воплощённую ей?Но как же ещё, если не любовью, назвать то, ради чего человек готов рассориться со всеми близкими, возвести сам на себя наговор, на что готов тратить время, здоровье, жизнь, и притом без всякой пользы и результата?Наивная картина семейного счастья с молодой красавицей исключалась, но уже не о семейном счастье я думал. Хотя бы помочь, хотя бы оказаться нелишним! Положим, я сумею направить девушку в частную клинику, сумею оплатить несколько месяцев лечения (на большее денег у меня не хватит). Только разве клиник
XXIIХоть мысль о еде после всех этих разговоров и казалась вульгарной, есть, не менее, хотелось. Мне пост никто не назначал, я сам пользоваться тремя его преимуществами, во имя Отца, Сына и Святаго Духа, вовсе не собирался. Только я принялся соображать, как бы мне в печи сварить хоть рисовую кашу, что ли (пакет риса обнаружился в стенном шкафу, да вот ни ухвата, ни чугунка не было, была лишь алюминиевая кастрюлька), как в дверь дома снова постучали.«Ну, теперь не иначе как сам папа римский пожаловал», — усмехнулся я, отпирая дверь.Нет, это был не папа римский. На пороге стояла Лена Петрова, мокрый снег лежал на её непокрытых волосах и воротнике её пальто.— Рад Вас видеть, — глупо поприветствовал я её.— Я Вас не отвлекла? — спросила Лена, тоже сохраняя этот вежливо-нейтральный тон. — От… интересных дел?А ведь когда-то мы были на «ты»… Бог мой, как да
XXIВ стенном шкафу на кухне обнаружилась парафиновая свеча. С этой свечой, помня о том, что девушка не любит электрического света, я вошёл в жилую комнату.Моя гостья так и лежала на диване, обратив к потолку бескровное белое лицо.— Здравствуйте, — сказала она мне, на несколько секунд повернув голову в мою сторону и почти вернув её в прежнее положение, словно говоря этим жестом, что не увидела ничего интересного.Да, это была сестра Иоанна, вне всякого сомнения. После целого вчерашнего дня, проведённого с Авророй, я не ожидал такого холодного приветствия. Моё сердце болезненно сжалось.— Вы, наверное, очень голодны? — спросил я.— Нет, не очень, — ответила монахиня. — Не беспокойтесь, пожалуйста. Я привычна к постам, а кроме того, любой пост полезен для тела, ума и нравственности. Целых три пользы разом. Кто же в своём уме будет от них отказываться?Это звучало бы насмешкой, ес
XXМы вновь прошли в жилую комнату и приблизились к дивану, на котором спала девушка.— Не зажигайте света, — шепнул мне клирик.Он склонился к спящей и провёл ладонью по её лицу от подбородка ко лбу.— Maid, awake,[1] — сказал он вполголоса.Девушка открыла глаза. Мужчина, напротив, закрыл их и, шевеля губами, беззвучно проговорил неизвестную мне инвокацию, которую, вероятно, обращал сам на себя, потому что, открыв глаза, он изменился. Жесты его стали плавными, женственными, посадка головы тоже неуловимо поменялась.Выйдя на середину комнаты и сложив руки на груди в районе креста, он (она?) запел (запела?) голосом столь полным, густым и неожиданно высоким, что закрыв глаза, его можно было принять за женский альт. Это была детская песенка на очень простенький мотив из шести нот (до, до, соль, соль, ля, ля соль; фа, фа, ми, ми, ре, ре, до), но распетая так медленно, серьёзно, почти торжественно, что она з
XIXЯ в страхе отступил, и клирик беспрепятственно вошёл в дом, закрыв за собой дверь. Я поспешил включить настенный светильник: уже смеркалось.— Министр? — переспросил я, всё ещё не вполне веря, хотя уже чувствуя, что всё — правда. При всей изобретательности Шёнграбенов им сложно было бы вовлечь в свой обман (сейчас, вдобавок, потерявший смысл) чистопородного британца, а лишь у тех бывают такие ласково-надменные лица, какое было у моего гостя.— Да: это традиционное название служения, или должности, если хотите, — ответил тот. — Структура ордена проста: генерал — министры областей — настоятели местных монастырей — рядовые монахи.— «Местных» означает, что монастырь в нашем городе — не один такой?Министр снисходительно улыбнулся моему невежеству.— Я министр по региону Ruthenia[1], в который, кроме собственно России, входят страны бывшего Сове