Часть 1 - Глава 3

III

Думаю, что пора мне начать рассказ о директоре, совершенно замечательном человеке.

Иван Петрович, по специальности тоже историк, закончил педагогический институт в областном центре уже после войны, на которую ушёл шестнадцатилетним мальчишкой. Перед своим директорством он около двадцати лет проработал простым учителем в какой-то крохотной деревенской школе, причём, по острой нехватке других педагогов и большой «текучке» (всякий молодой специалист, присланный из города, сбегал через два-три месяца), учил буквально всем дисциплинам, стоявшим в табеле. Благоев мог бы стать профессиональным военным: демобилизовался он в чине капитана, имел боевые награды. Если Иван Петрович выбрал для себя школу, как дело более хлопотное и, думаю, менее денежное, то это потому, что любил детей. Более того, он имел что-то, что можно назвать врождённым чувством ребёнка, или, если хотите, врождённой тягой к педагогике, и речь здесь не идёт, конечно, о банальной склонности к нравоучениям, нет. Подобно тому, как руки горшечника сами тянутся к глине, так ум и сердце воспитателя склоняются к осторожной, внимательной, тщательной лепке сознания человека, если вы понимаете, что я имею в виду.

Дети в школе делились на тех, кто боялся директора до дрожи в коленках, на тех, кто его просто уважал и любил, и на тех, кто его обожал. Впрочем, и вторые, и третьи его немного побаивались.

Уроки директор вёл в своём кабинете истории, отлично оборудованном (вплоть до телевизора и учебного фильмопроектора), хотя чуть подавлявшем своей огромностью. Иван Петрович то неторопливо прохаживался между партами, а то покойно сидел в большом кожаном кресле за своим столом: суетиться зря и делать лишних движений он не любил. Время от времени директор брал со стола свою знаменитую указку, чтобы показать что-то на карте или чтобы просто повертеть её в руках. Указка, как я сказал, была особенной: с одной стороны — обычный заострённый конец, с другой она утолщалась и становилась рукояткой молотка, и молоток на неё тоже был насажен. Наверное, бывшему капитану просто нравилось чувствовать в руке приятную тяжесть вместо легковесной деревяшки, но на нас, детей, это воспитательное средство производило сильное впечатление, шёпотом мы сочиняли небылицы и анекдоты о знаниях, «впитанных с молотком матери». Не нужно говорить, что на уроках директора была великолепная дисциплина: не то чтобы мёртвое молчание — можно было и пошептаться, — но, конечно, никакого озорства.

Иван Петрович был членом КПСС [Коммунистической партии Советского Союза], и при этом, несмотря на своё членство, человеком очень широким: узколобого партийного фанатизма в нём ни капли не содержалось. Я вспоминаю один эпизод, который прекрасно свидетельствует о широте его взглядов на жизнь.

В седьмом классе изучают историю средних веков, и в этом курсе говорят о традиционных обществах Китая и Индии. В начале урока директор проводил опрос по пройденному материалу. Спрошен был, среди других, Алексей Ражов, который бойко оттараторил, что «на верхушке индийского общества стояли брамины, богатые жрецы, угнетатели трудового народа».

— Посиди, Алёша… — попросил директор. Помолчал. — Дурь сказал, — пояснил он. — Жрецы — да. Богатые — нет. Вторая каста, кшатрии, была богаче и знатней. Это воины занимались политикой, они судили, они монету чеканили, они народом управляли. А брамины были небогатые.

Аня Петренко подняла руку.

— Иван Петрович, так они  х о р о ш и м и  были?

— А чего же плохими? — спокойно отозвался директор.

— Ну как же: ведь жрецы… — недоумевая, пояснила Петренко. Я тоже недоумевал: мне Зоя Николаевна успела изрядно промыть мозги классовой идеологией. Иван Петрович повертел в руках указку.

— А не только жрецы, Аня. Учителя. У вас в учебнике-то не написано об этом?

— Написано, да, но ведь… служители культа… — председатель совета отряда совсем смутилась.

— Так ведь, Аня, они тогда не разделялись. И профессии-то эти тогда не делили.

— Иван Петрович, но брамины же обманывали народ! — это уже я выкрикнул с места. Директор улыбнулся.

— В чём, Миша, обманывали они народ?

— В том, что бог есть, например…

— А-а… — протянул он. — А ты знаешь, что такое Бог? Как Он выглядит, знаешь? Или видел ты Его? — полюбопытствовал директор.

Я растерялся.

— Ну как же: это такой… Такой… — мне пришлось покраснеть. Раздались смешки. — Он всё может, в общем…

— Правда? — весело изумился Иван Петрович. — Это ты где прочитал?

Мне оставалось только заливаться краской под сдержанное веселье класса.

— Мишка, вот ты знаешь, как выглядит валух и чем от барана отличается? — спросил Благоев просто.

— Ещё бы, — пробормотал я, не понимая, к чему он клонит. (Валух — это баран, которого по внешним данным оставляют не «на производство», а на мясо, и потому кастрируют.)

— И отличишь, видать, есть ли в стаде такой, или нет, коли знаешь?

— Легко, — подтвердил я.

— Он с закрытыми глазами отличит! — ехидно заметил Филька Приходько. Я скосился на Фильку и показал ему кулак.

— А правильно, Приходько, тебе кулак показали… — вполголоса заметил директор. Приходько тут же напялил на себя постную рожу. — А городской ни в жисть не отличит, верно? Эге. Ну, а Бог-то — думаешь, такая же простая штука, как валух? Признаки-то Его? Ну, а коль ты не знаешь, кто такой Бог есть и как Он выглядит, как ты судишь, что Его нет? А? Смекнул? Вот то-то и оно…

— Так ведь… это… в книгах же написано… — пролепетал я. Директор фыркнул.

— Мало ли чевой написано, не всему же верить… Вот, Мишка, иду я на работу, — продолжил он с простоватой хитрецой, — вижу забор, и написано на нём «Дерьмо». Заглядываю через щёлку — и, представь себе, никакого там тебе дерьма! Так, металлолом один… — Класс содрогнулся от хохота. Иван Петрович сам усмехнулся, похлопал ладонью по столу. — Ну всё, всё. Посмеялись, и будет…

Может быть, чью-то нравственность оскорбит учитель, который на уроке использует слова «дерьмо» и подобные, да и вообще ведёт себя так, как будто он находится у себя дома, а не в Храме Образования. Но, по моему глубокому убеждению, учитель порядочный, глубокий, умный, чуткий имеет право на уроке быть естественным, никакого растления от такой естественности не случится, а произойдёт она, напротив, от фальши: в том случае, если преподающий выговаривает округлые и правильные слова, в которые не верит, которые его самого оставляют холодным. Если же учитель — заурядный человек, то его простота превратится в панибратство и пошлость. Но наш директор заурядным человеком никак не был. (Итак, у воспитателя нет иного выхода, кроме того, чтобы быть естественным — и при том высокочеловечным.) Кстати, я совсем не собираюсь убеждать уважаемого читателя в том, что Иван Петрович Благоев был скрытым христианином или, скажем, ненастоящим коммунистом. Про существование Бога никогда он не высказывал ничего определённого, мудро рассудив, что человеку такие вещи неведомы и что ни в телескоп, ни в микроскоп, ни через призму диалектического материализма на Бога не посмотришь. К духовенству же Иван Петрович относился с добродушной иронией, свойственной, например, текстам Макаренко, да и вообще всему русскому крестьянству, он и сам ведь был из крестьянской семьи. Вот, кстати, анекдот, которым нас попотчевал директор, рассказывая про уровень грамотности крестьянства до революции:

Помер на селе поп. Собрались мужики на сходку и решили: быть попом Миколе. Всё хорошо, только Микола грамоте не разумеет. Вот, наконец, служба. Явился Микола народу с книгой:

— Читал вам старый поп эту книгу, селяне?

— Читал, читал, родимый!

— Ну, а коль читал, вы её знаете, нечего вам её читать.

Вынес Микола народу другую книгу.

— Читал вам старый поп эту книгу?

— Нет, не читал, отец родной!

— Ну, а коль не читал, то нечего вам и читать её!

(Это — подлинный русский народный анекдот, записанный Афанасьевым в XIX веке.)

Но при том к лучшим представителям православного духовенства директор относился, как я понимаю сейчас, с глубокой симпатией и уважением. Вспоминаю ещё два эпизода с его уроков.

Первый случай был связан с изучением царствования Ивана Грозного.

— Кто знает, откуда пошло выражение «филькина грамота»? — спросил Благоев.

Никто, конечно, не знал.

— А я вам скажу. Митрополит Филипп писал царю письма. А тот их и читать ленился. Не ленился — боялся: кусачие письма-то были, совесть кусала… «Это всё, — говорил, — филькина грамота». Вот и мне наш Филипп напишет порой такую филькину грамоту…

Класс расхохотался.

— О чём писал митрополит царю? — продолжал директор. — А он его пытался усовестить, образумить. Жестокая, мол, ты душа, сколько ты люду невинного загубил… А ведь и загубил. Тирану, детки, говорить о том, что он тиран, выйдет самоубийство. Вот и получил митрополит по шапке своей митрополичьей. Сволокли с него одеяние, сослали в монастырь, а затем и убили. Погиб геройской смертью.

Класс затих.

— Это служитель культа — геройской смертью? — усомнился кто-то.

Благоев вдруг рассердился.

— Да ты на человека смотри, на человека! — прикрикнул он. — А не на то, что он — служитель культа!

Во втором случае речь шла о «кровавом воскресенье». Для равнодушных к истории напомню, что рабочие одного из столичных заводов, униженные невыносимыми условиями труда, 9 января 1905 года решили просить о заступничестве самого Государя. Делегация рабочих была расстреляна. Это событие и стало стартовой точкой революции 1905-1907 годов. Напомню также, что организовал рабочих священник Гапон — советские учителя и советские учебники называли его «поп Гапон». Из текста учебника невозможно было вычитать, как к этому человеку нужно относиться, правда, если уж «поп», решали дети, то, наверное, насмешливо.

— Это означает, что православная церковь была послушной служанкой царизма? — робко уточнила Лена Кошкина, отличница, когда директор рассказал об отце Гапоне.

— Не думаешь, Ленок, совсем… — буркнул Благоев. — Кому была выгодна эта делегация?

— Церкви? — предположил кто-то.

— Церкви — нет. Кто же после поверит попý, который людей повёл под пули?

Класс молчал.

— Царской власти? — спросил я. — Гапон же был провокатором, агентом Охранки…

— Нет, Мишка… Кто тогда не был агентом Охранки? Вон, Сталин тоже был агентом… Царской-то власти зачем была нужна эта позорная, свинская глупость? Детки, это была не  у м н а я  жестокость, поймите. Это была просто трусливая и жестокая глупость.

— Так кому же, Иван Петрович?

— Да никому! — выдохнул он почти с раздражением. — Вот, Лена, скажи: где находился Гапон во время демонстрации?

— Дома? — предположила Лена.

— Пальцем в небо: он шёл во главе. Икону, наверное, держал в руках, песню какую-нибудь пел религиозную….

— Так в него тоже стреляли? — ахнула Аня Петренко.

— Знамо дело, — усмехнулся директор.

— И убили? — допытывалась Аня.

— Нет: его кто-то из рабочих повалил на землю, так и спасся. Всё равно мало удовольствия: полежи несколько часов мордой-то в снегу… Потом рыдал, как женщина, каялся. Так что выходит, детки? Что поп Гапон, оказывается, боролся за права рабочих.

— Коммунистом он, что ли, был? — изумилась Аня.

— Да что ты, Анютка! — отозвался директор. — Из него был коммунист, как из меня… — почесал в голове, — еврейский поп. — Улыбнувшись, он подождал, пока уляжется смех. — Нет: просто боролся, — Благоев снова помолчал. — «Наивными методами», скажете, наверное. Оно, конечно, так. Легко вот вам теперь говорить «наивными». А человек пошёл под пули за свои «наивные» идеи.

— И я бы пошла, — сухо сообщила Петренко.

— А я не про тебя, Анна. Я про тех, кто упрощает историю. Этого, детки, никогда не нужно делать. А то самих нас рано или поздно… упростят.