Часть 1 - Эпиграф и Глава 1

The Sea of Faith

Was once, too, at the full, and round earth's shore

Lay like the folds of a bright girdle furl'd.

But now I only hear

Its melancholy, long, withdrawing roar,

Retreating, to the breath

Of the night-wind, down the vast edges drear

And naked shingles of the world.

Ah, love, let us be true

To one another! for the world, which seems

To lie before us like a land of dreams,

So various, so beautiful, so new,

Hath really neither joy, nor love, nor light,

Nor certitude, nor peace, nor help for pain;

And we are here as on a darkling plain

Swept with confused alarms of struggle and flight,

Where ignorant armies clash by night.

Matthew Arnold, Dover Beach[1]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

У всякого человека есть неприкосновенные страницы памяти: потому неприкосновенные, что пальцы нашего разума почти никогда не касаются и не перелистывают их. На этих страницах записано или нечто постыдное, омерзительное, гадкое, или, наоборот, нечто столь сокровенное, чистое и святое, что нет нужды по пустякам воскрешать случившееся, хотя бы и в памяти, а уж о его записи на бумаге и речи не идёт. Так и у меня долгое время не было никакого желания выставить напоказ болезненную ткань своей памяти и позволить чужим рукам касаться этой ткани.

Но ведь и руки бывают разные: есть хваткие лапы дельца и есть чистые ладошки ребёнка.

Последнее время и начинаю свой рабочий день с того, что читаю что-нибудь детям: одну небольшую сказку, а то одну-две главы из «большой» сказки или просто хорошей детской книжки. Здесь нужно сделать пояснение: я — директор маленькой частной школы. Кто-то усмехнётся: нашёл директор себе утреннее занятие! Нет бы лучше написал в это время лишний приказ, подготовил лишний отчёт, сделал лишний звонок нужному человеку. Разумный ответ здесь таков: для учителя и воспитателя дела важнее, чем дети, нет и не может быть. Но мне больше нравится другой ответ: этому собирательному  к о м у - т о, этому доблестному защитнику прагматизма и житейской пошлости мне иногда ужасно хочется съездить по роже, мда…

Так вот, занятия в школе начинаются в восемь тридцать, а некоторых детей в школу приводят, точнее, привозят, раньше, иногда на целый час. Родители спешат на работу. «Малышей» (речь идёт о начальной школе и пятом классе) набирается человек пятнадцать, занять это время им совершенно нечем. И мне тоже: я по старой «крестьянской» привычке просыпаюсь в шесть утра и уже не могу уснуть. Так почему бы не провести время с пользой? Тем более, что просить учителей приходить за час до уроков и утомлять их дополнительной работой мне неловко, а нанимать для этого специального человека неразумно. Впрочем, я будто оправдываюсь: позорно время, когда во всяком хорошем, но непрагматичном поступке человеку нужно оправдываться! В моём рабочем дне утреннее чтение — самое приятное, этого разве мало?

Месяц назад мы закончили «Винни-Пуха» в переводе Бориса Заходера и перешли к следующей сказке. А следующая сказка в этом прекрасном издании Заходера 1988 года (очень люблю старые детские издания и почти не выношу современных книг для детей с их кричащей цветной пошлостью и глубочайшим равнодушием к ребёнку; думаю, не одному мне так кажется), так вот, следующая сказка там — «Приключения Алисы в Стране чудес», в его же переводе. Название лёгким ветерком всколыхнуло в моей памяти страницы, о которых я уже сказал. И всё-таки, скрепившись, я перешёл от заголовка к тексту: мало ли Алис на свете! Но советский сказочник приготовил мне сюрприз.

Перевод Заходера начинается не с первой главы, а с «главы никакой», которая и есть, вправду, никакая не глава, а замаскированное предисловие, написанное для детей лёгким и симпатичным языком и действительно нужное, учитывая то, что без простейшего предисловия понимать ребёнку «Алису» очень сложно. (Да что там ребёнку! Странная судьба у лучших детских сказок, от «Путешествий Гулливера» до «Маленького принца»: все они пишутся одними взрослыми для других взрослых.) Так, неспешно идя по тексту, я добрался до того места, где Заходер цитирует письмо Кэрролла одному театральному режиссёру:

«…Какой же я видел тебя, Алиса, в своём воображении? Какая ты? Любящая — это прежде всего: любящая и нежная; нежная, как лань, и любящая, как собака. Простите мне прозаическое сравнение, но я не знаю на земле любви чище и совершенней».

Цитата не закончилась, но, дойдя до этого предложения, я не смог продолжать, и ничего не сумел ответить детям, которые, встревоженные, испуганные, спрашивали меня: «Почему вы плачете, Михаил Алексеевич?»

(Думаю, что кому-то эта картина — повод не просто для усмешки, а для бурного веселья. Ужасно хочу увидеть этого  к о г о - т о,  боюсь только, что  к о м у - т о, когда он вместо ожидаемого сентиментального мужчинки увидит бородатого мужика почти двухметрового росту и когда этот мужик возьмёт его за шкирку рукой, которая легко прячет в ладони яблоко средних размеров, будет уже не так смешно.)

Так я решился записать свои воспоминания: для того, чтобы ответить, почему я плачу. Я боюсь, правда, что не все страницы, которые ждут своей записи, приглядны для ребёнка. Но мне не нравится мысль о том, что ребёнка нужно растить в атмосфере оранжереи и дистиллировать воду, которой его ум и сердце утоляют жажду. Сердцу нужны прививки, как и телу. Кроме того, дети вырастают, и это происходит быстрее, чем нам кажется.

[1] Так был, в те дни,

Полн веры океан, вкруг всей земли

Лежа, как светлый пояс, жизнь храня.

Сейчас же слышен мне

Лишь долгий тяжкий гул, прибой, отлив,

Что движется одним

Дыханьем ветра меж нагих камней,

Весь нищий мира край обняв.

Позволь же нам, любовь,

Друг другу верным быть! Ведь мир, что зрим

Страною грёз, сокровищем благим,

Что, кажется, столь полн, прекрасен, нов, –

Он въяве нищ. Где радость, нежность, свет?

Где постоянство, милость, мир души?

И в нём мы бродим как по пустоши,

Во тьме, гонимы страхом битв и бед,

Где бьются тьмы слепцов, и зрячих нет.

Мэтью Арнолд, «Берег Дувра» (перевод автора)