Часть 1 - Глава 2

2

Я выросла в Интернате для детей-сирот и детей, оставшихся для попечения родителей, села Семёновское Ярославской области. Село это всего лишь в десяти километрах от областного центра. Родителей своих я не только не помню, но даже не знаю их имён. Более того, я не знаю, настоящие ли мои фамилия, отчество, или придумали их воспитатели.

С детства я привыкла к тому, к чему привыкает любой лисёнок: к недоеданию, к скудости жизни, к чувству того, что ни одна вещь тебе не принадлежит и любая может быть отнята, к недоверию, к страху, к неожиданной жестокости.

Наш детский дом не был образцово-показательным, но и не думаю, чтобы самым худшим. Нет, обычным! Маленькой безрадостной моделью заурядного чистилища. (Ещё не ада, нет. На этом месте нужно улыбнуться. Но не нахожу сил улыбнуться.) Учителя сельской школы к нам не были жестокими, только равнодушными. На нас глядели, как путник глядит на болото, которое нужно перейти вброд. Большинство воспитателей были такими же. Нас не выставляли на мороз, не раздевали донага, не привязывали к кровати, не опускали головой в унитаз. Из наказаний практиковались, в основном, затрещины и лишение обеда. За крупные повинности назначали изолятор. Наиболее непокорных и строптивых стращали тем, что отправят на лечение в психиатрическую клинику, и двоих, действительно, отправили.

Страшней воспитателей были старшие ребята. Детский дом регулировал себя сам по образцу одновременно армии, с её дедовщиной, и тюрьмы. В юности, читая Александра Солженицына или Варлаама Шаламова, я с грустным удивлением говорила себе: Господи, как знакомо!

Мы, младшие, звались по-разному: «мелюзгой», «мелкими», «салагами», «шушерой». Мы были лишены всех прав: любой старшеклассник, начиная с четырнадцати лет, любой «масти», мог нас заставить стирать его носки, убирать его комнату, униженно выпрашивать у воспитателя шахматы, шашки или теннисные ракетки; мог отнять за обедом кусок хлеба; мог приказать отжиматься, просто так, для своего удовольствия. Мы, девочки, страдали меньше: доставалось мальчишкам. Достоинством наших порядков было то, что существовало негласное правило, установленное «сходкой»: не трогать девочек до четырнадцати лет. «Не трогать» означает здесь: не смотреть на них как на женщин. Это было великодушным, гуманным правилом, оно защищало нас. А что ещё могло защитить? В наших, девичьих комнатах даже запоров на дверях не было! Не положено. Надежда Степановна, директор детского дома, человек доброй души, после жалобы одной из девочек велела установить на дверях шпингалеты, и чуть свободней мы вздохнули. Но большая ли защита эти шпингалеты? Двери выбивали…

В седьмом классе мы перестали быть «мелюзгой», как-то незаметно всякий получил своё звание или, как говорили, «масть».

Большинство мальчишек нашего класса превратилось в «мужиков». Это значило, что к вершине детдомовской иерархии они не принадлежат, но и себя в обиду не дадут. «Мужики» почти все курили и виртуозно матерились, заменяя тремя бранными глаголами и десятком существительных почти все слова русского языка. Не владеть этими двумя умениями считалось позорным. 

Иные ребята, слабей духом, не со столь крепкими кулаками, или просто сторонящиеся грязных слов, стали «бакланами», «чмо», «лохами» или даже «козлами». Существовали оттенки значений: «бакланом» звался просто туповатый парнишка, «лошарой» – парень, ни к чему не годный, а «козлом» – мальчишка, дружелюбный к воспитателям и беспрекословно выполняющий их требования. Назвать «мужика» «козлом» считалось тяжким оскорблением. «Чмо» не должны были и не смели отказываться от просьб «мужиков», впрочем, «мужикам» куда проще было приказать «мелюзге».

Третьи, очень немногие, заделались «фраерами». Так звали приближённых «пахана» («авторитета»), нашу элиту: особо грозных – «козырными фраерами», начинающего – «фраерок». Ещё использовали обозначение «свояки», но я не могу сейчас сказать точно, каждый ли «фраер» назывался «свояком» или только «козырный».

«Пахан» в каждом классе был один (у нас – Вася по прозвищу Косарь), а могло его и не быть вовсе. Правильным названием для него являлось «авторитет», а «пахан» понималось как просторечное слово. (В «блатной музыке» тоже есть и своё просторечие, и свой высокий стиль.) Между собой паханы считались равноправными: тут решающую роль играли качества человека, а не его возраст. «Свояком», и уж тем более «паханом» становились не только за физическую силу, но, главным образом, за отчаянную храбрость, готовность не подчиняться и дерзить воспитателям, за побеги; за опыт краж и ограблений. Требовалось от «фраера» также умение «ботать по фене», впрочем, блатные слова, так или иначе, у всех были на слуху, даже у нас, девушек, которые их не употребляли, но знали их смысл. За иными «фраерами» с опасливым восхищением числили и более тяжкие преступления, от изнасилования до убийства.

Подростки, вставшие на сторону администрации, согласившиеся сотрудничать с воспитателями и сообщать о зачинщиках беспорядков, звались неблагозвучным именем «сук». «Суки» выполняли, помимо прочего, неблагодарную роль детдомовской полиции. Достаточно было воспитателю пожаловаться на воспитанника любого возраста, как «суки» сбивались в свору и нападали на «провинившегося». Провинившегося, может быть, только в том, что неосторожно он сказал глупое или дерзкое слово. Порой «виноватого» выводили прямо с урока: учителя кривились, но молчали. (Вообще, с седьмого класса почти каждый из нас мог во время урока в сельской школе попросту стать и выйти. Замечаний нам, детдомовским, обычно не делали, так же, как не делают замечаний болотной кочке.) Били нарушителя порядка страшно, да и вообще страшной была любая драка. «Сук» ненавидели, но при этом боялись, и даже «паханы» предпочитали с ними не связываться: замахнуться на «суку» означало навлечь на себя долгую, последовательную, изощрённую месть воспитателей. Но и «суки» не выступали против «паханов» открыто, всегда стремясь «сдать» кого-то рангом пониже. Не стоит говорить, что у «сук» была лучшая одежда, лучшая обувь, и уж, конечно, в столовой они никогда не голодали.

Суки – это собаки женского пола. С детства я не люблю собак. И людей-собак тоже: людей, которые фанатично преданы своей идее и всех прочих делят на «своих» и «чужих». Не люблю, не могу переносить!

Так обстояло дело с мужским населением. Девочки-подростки и девушки делились отныне на «баб» и «тёлок». Наши детдомовские аналоги изящных слов «мадам» и «мадмуазель», и вновь не нахожу в себе сил улыбнуться.

«Бабой» становилась девушка, вступившая в половые отношения с одним из «мужиков». Конечно, «фраера» и «паханы» тем более заводили своих «баб». Подростку достаточно было объявить о своём «браке» публично, а его избраннице – согласиться. (И зря я пишу слово «брак» в кавычках. Брак ведь – связь, признанная обществом, которая накладывает ограничения на человека. А тут было и общество, и ограничения.) Девушки обычно соглашались, и сколь охотно ещё! Многие из нас, девушек, видели в «браке» меньшее зло. Ведь никто иной чужую «бабу» тронуть не имел права. «Брак» налагал и на мужика обязанности, измены осуждались, оттого многие «мужики» предпочитали оставаться свободными. Были и пары, крепко привязавшиеся друг к другу, хотя на людях любые «нежности» показывать было неприлично. Вот продемонстрировать сексуальное желание или опыт, снабдив его похабными комментариями, – другое дело! Это считалось и мужественным, и взрослым, и вообще хорошим тоном.

У «лошар» «баб» не было: никакого запрета на такой брак не существовало, но беда была той девушке, которая решилась бы стать супругой «чмо» или «козла»! Кто мог обещать, что её детдомовский муж сумеет защитить её от чужих посягательств?

«Тёлки», или «чувырлы», в отличие от «баб», считались девушками свободными, и поэтому любой мог потребовать от «тёлки» того, что в ранние годы коммунизма цинично называлось «дружеской услугой». Теоретически согласие девушки требовалось, но может ли испуганная девочка-подросток серьёзно сопротивляться насильнику? Кому она могла жаловаться? Существовал в детдоме неофициальный орган власти под названием «сходка» («паханов»), но он такими «пустяками» обычно не занимался. (Кстати, для девочек, поступавших из других интернатов или «с воли», был установлен гнусный обычай группового изнасилования, так сказать, «посвящения», называлось это «поставить на хор», и здесь «правило четырнадцати лет» не всегда соблюдалось: одно дело – свои, другое – чужачки.) Кроме того, «мужик» обычно заботился для своей «бабы» о каких ни на есть средствах контрацепции. «Мужик», но не «фраер»: те, как правило, считали ниже своего достоинства беспокоиться о таких мелочах. Насильник об этом тем более не думал, негласный кодекс за беременность «тёлки» на него не возлагал никакой вины. Дескать, сама виновата, блудливая кошка. Иные, правда, могли «навешать» любому непрошенному воздыхателю: сильные, крепкие, грубые девчонки с низким голосом, внушительными формами, командными манерами. Таких у нас ещё называли «бабец», или «бика». Вот, выходит, и три гражданских статуса: «тёлка», «баба» и «бабец». Были, кроме того, девушки, которые сами охотно вступали в отношения с несколькими партнёрами, они звались «алюрами», «батончиками», «шмарами», наконец, было для них и ещё одно простое русское слово, не блатное, а матерное, которого я повторять не хочу. Я не Варлаам Шаламов, и как я здесь стремлюсь скорей закончить эту главку, пересыпанную уголовной лексикой, так и в жизни не желаю вспоминать об этих годах. Но «не вспоминать» не означает забыть и изгладить из памяти. У лисицы долгая память, и ни одной боли не стоит ей забывать. Что спасает лисицу? Ум. Что есть ум? Память о боли.