Часть 1 - Глава 7

VII

Учебный год для педагога начинается с торжественной линейки, а для директора школы он начинается с приёмки. Приёмка — специальная процедура, во время которой особая комиссия из органа управления образованием оценивает готовность учреждения к новому учебному году. Уйму самых разных вещей требуется подготовить к приёмке и массу изъянов устранить, не говоря уже о том, что все документы должны быть в идеальном порядке. Последние дни перед приёмкой 2010 года я в школе засиживался до августовских сумерек. И всё же кое-что прошляпил. Акт приёмки, разумеется, подписали, но вот комиссия попеняла мне на то, что на пищеблоке вверенного мне образовательного учреждения котлы используются алюминиевые. А такие котлы, как известно, для детского здоровья вредны. И не ссылайтесь нам на советский опыт: тогда иное творили от бедности, а другое по неразумию. Что про ваши котлы Роспотребнадзор скажет?

И не поспоришь: действительно вредны. На ноябрь 2010 год как раз была намечена плановая проверка Роспотребнадзора в нашем учреждении. И кого интересовало, что в школьном бюджете не заложено ни копейки на эти котлы?

Ещё же на первой сентябрьской неделе появилась в школе молодая мама, наполовину русская, наполовину туркменка, с просьбой устроить её Сашеньку в пятый класс. Паспорта гражданина у неё не было, жила она до сих пор по виду на жительство, хотя получить паспорт должна была уже в этом месяце. По причине отсутствия паспорта не было у мамы и прописки, а отсюда принимать её Сашеньку в школу не было безусловных документальных оснований. На усмотрение администратора, так сказать…

— Вам нужно сделать добровольное пожертвование, — сказал я ей открытым текстом. — В сумме… — и я обозначил сумму на своём настольном калькуляторе. — Что Вы смóтрите на меня, милый человек? Боитесь, что себе положу в карман? Не положу, куплю котлы для пищеблока. Из нержавейки. А то сами привозите мне: на сорок литров, не меньше. Вижу, вижу, по глазам Вашим вижу, что нет у Вас денег! И жалко мне Вас очень! А себя мне не жалко? А учреждение, мне вверенное, не жалко? Закроют школу — не один ребёнок, а двести детей окажутся на улице! (Про «закроют» я преувеличил, конечно: нас бы просто могли наградить штрафом, а современные штрафы на учреждение заставляют о премиях сотрудникам забыть на целый год, потому что из каких же средств их, кроме надтарифного фонда, выплачивать? Подняли бы ещё бунт учителя́, дошло бы до моего начальства, и тогда не двести детей, а я оказался бы на улице.) Ну, половину мне суммы принесите, половину! Как раз на один котёл хватит! Дадите половину?

— Дам… — прошептала несчастная молодая мама.

Разумеется, купил я и второй котёл, тем же способом. Желающие могут кинуть в меня камень, но я ведь пишу совсем не для похвальбы. Я и сам, пожалуй, испытываю укор совести, а тогда эта лёгкость добывания денег буквально из воздуха меня восхитила и посеяла уверенность в том, что я могу решиться и на более смелые шаги. Но именно в тот момент моей уверенности несколько подрéзали крылья.

На конец сентября 2010 года было поставлено заседание попечительского совета школы: органа, создать который настойчиво требовал городской департамент образования, но само существование которого мне казалось тогда и кажется сейчас совершенно бессмысленным. Предполагается некими мыслителями от образования даже и теперь, что попечительский совет, составленный из представителей трудового коллектива и наиболее активных родителей, есть управляющий совет, который и принимает важнейшие решения, включая даже и кадровые. А теперь посудите сами: почему эти важнейшие решения должны принимать родители, которые в педагогике смыслят очень мало, в муниципальном управлении — ещё меньше, и которые, что важней всего, из состава совета автоматически выйдут, как только для их чад прозвенит последний звонок? Отчего учителям школы, которые в ней служат по двадцать, тридцать, сорок лет, нужно исполнять решения, принятые людьми, к школьному делу, по сути, равнодушными, жизнь свою со школой не связавшими, а только видящими в заседаниях попечительского совета возможность реализации своего балованного честолюбия? «Мой муж — известный адвокат, а я вот тоже не лыком шита: в управляющий совет школы вхожу, не простая домохозяйка!» На всякую глупость, конечно, находится свой укорот: ведь повестку заседания управляющего совета формирует его председатель (сиречь директор), и этот председатель имеет возможность на обсуждение выставить вопросы относительно мелкие, как-то: дизайн и наполнение школьного сайта (сайт этот даже самим родителям не нужен); утверждение «Правил поведения школьника» (а нужны ли они вообще, если дети их исполнять не обязаны? — нет такого закона, да и здравому смыслу противоречит); вопрос о школьной форме (сто лет будут шуметь и нипочём не введут); поиск спонсоров, для муниципальной школы не менее мифических существ, чем единороги (потому что какому спонсору мы сдались?), и взаимодействие с ними… Так нейтрализуется возможное неразумие честолюбивых мамаш, но так и смысл попечительского совета выхолащивается. Понимал ли я это в качестве управленца? Понимал прекрасно. Понимал ли, что мамочки, с пресерьёзным видом собравшиеся на «заседание», в своём большинстве о маловажности вынесенных на совет проблем и не догадываются? И это я отлично понимал. Понимало ли это моё непосредственное начальство? Если не понимало отчётливо, то уж догадывалось наверняка, а меж тем настаивало на нужности попечительских советов, послушно брало под козырёк ещё более высокому, министерскому начальству, заражённому вирусом «ливановщины». Что же, в самом деле, за беда такая в России, что даже когда верховный правитель — патриот, половина министров оказывается европейскими холуями? Или слово «холуй» грубо звучит для прозы? Но я ли виноват в том, что оно так звучит, если точней его не найти? Этак ведь, в погоне за деликатностью, вовсе уподобимся американцам и чёрное будем называть «цветом афро».

Итак, заседание совета было уже назначено, но за полчаса до его начала ко мне приехал «подрядчик», а если точней, и не подрядчик вовсе, просто муж второго школьного бухгалтера. У этого дядьки имелась маленькая строительная фирма. Школьную крышу надо было латать, весной 2010 она уже протекала, и с новой весной потекла бы снова обязательно. Наталья Аркадьевна упомянула о мужнином занятии и сказала, что тот рад будет приехать для того, чтобы вместе со мной глянуть на крышу глазом специалиста. Вот и приехал: ну, не заставлять ведь ждать было человека. Я кликнул заместителя по воспитательной работе (её на этих страницах я уже упоминал) и попросил начинать совет без меня, а при случае его и закончить.

Мы залезли на крышу, чтобы оценить плачевное состояние старого шифера. Там же прикинули и примерную смету замены шифера на профлист, включая и материалы, и работы. Я сказал, что попробую выбить из финансового отдела департамента образования деньжат на ремонт, без особой, впрочем, уверенности в голосе: по моему небольшому опыту и по рассказам коллег-директоров известно мне было, что такие сметы утверждали лишь на срочные, никаких отлагательств не терпящие вещи, при вовсе бедственном состоянии.

— Посодействовать тому, чтобы Вы выиграли котировку, я могу, конечно, но обещать ничего не могу, — прибавил я, и для очистки совести, и потому, что не решил, буду ли с этим мужиком иметь дело: каким-то мрачноватым он мне показался. Не подозревал ли он меня в том, что я его жене делаю куры? Зря, честное слово, совсем зря.

— Ясно, ясно, — покивал дядька. — Приходят на рынок всякие козлы и «падают» вдвое против начальной цены, а качество — говно. Сколько хотите?

— Сколько чего? — не понял я.

— Два процента? — уточнил он.

— Давайте вначале смету пробьём, котировку выиграем, а потом сядем и посоображаем вместе, — дипломатично извернулся я. Мне было как-то неловко: я только второй год работал, и «откат» мне первый раз предлагали. Потом-то я, разумеется, перестал смущаться словно девица.

Дядька ухмыльнулся: моей неопытности, наверное. Мы пожали друг другу руки. Я спустился с крыши, вышел на школьный двор — и нос к носу столкнулся с разъярённой мамашей, секретарём попечительского совета (её имя-отчество я сейчас уже забыл, да и не важно).

— Владимир Николаевич, где Вы были только что? Вы манкировали заседанием совета! — обрушилась та на меня.

«Иж ты! — подумалось мне. — Слова-то какие знает!»

— Я был на крыше, — только и сообразил я ответить поначалу, слегка обалдев от этого натиска.

— Другого времени Вы не нашли? Крыша для Вас важней, чем попечительский совет? — продолжала она кипеть.

— Крыша, уважаемая, может детям, включая Вашего ребёнка, свалиться на голову!

— Мы тоже можем свалиться Вам на голову! В полном составе!

— Вы чего от меня хотите?

— Того, чтобы Вы добросовестно относились к своим служебным обязанностям! Почему я, я нахожу время на общественных началах участвовать в работе совета, за что мне денег совсем не платят, а Вы не находите время делать то, за что Вам платят деньги?

«Да потому что ты дура, — подумал я с ненавистью. — Богатая дура, не понимающая, что вопросы на совете и яйца выеденного не стоят, праздная дура, которой хочется почувствовать свою значимость. Ещё и скандалистка, к тому же».

— Иди к чёрту, — сказал я негромко и отправился по своим делам, подвинув даму плечом.

Это было, конечно, и грубо, и неосмотрительно: в тот же день мне позвонила непосредственная начальница (руководительница отдела общего школьного образования в департаменте) и почти с истерическими нотками в голосе потребовала пояснить, почему я определённым образом разговариваю с родителями учащихся. Я, как умел, объяснил происшествие, и мы даже невесело посмеялись в трубку. Правда, «посмеялись» — слишком сильное слово: просто каждый грустно и невидимо для собеседника улыбнулся. Под конец разговора начальство вновь проявило строгость и потребовало впредь такого способа общения не допускать, а пока написать и отправить на адрес электронной почты отдела школьного образования письменную объяснительную. Я в свою очередь покаялся и обещал всё требуемое исполнить. Оба мы, похоже, понимали, абсурдность ситуации, а между тем вынуждены были играть предписанные нам роли.

Подумать о том, что моё столкновение с гневной родительницей могло выйти не случайным, а срежиссированным, я даже не успел, как столкнулся с новой напастью.

Разбираясь с нормативными документами, я обнаружил, что, оказывается, не только школьный завхоз и рабочий по комплексному обслуживанию здания, но и директор школы обязан иметь так называемую группу допуска по электробезопасности не ниже второй. Смысл этого требования для меня был тогда и остаётся по сей день туманным (не директор же полезет ремонтировать распределительный щит или, паче чаяния, чинить перегоревший фонарь!), но правила есть правила. Для получения такой группы мне следовало прослушать специальные лекции, по итогам которых сдать зачёт, после чего получить удостоверение. Вообразить, кто бы мог у меня это удостоверение захотеть проверить и наложить взыскание за его отсутствие, я мог с трудом (вот только прокуратура разве?), но, конечно, это разумное рассуждение о бесполезности удостоверения действовало, только пока не стряслось чего-нибудь. Травмируется, не дай Бог, на территории школы сотрудник при использовании электротехники — и посыплются на меня все шишки. А если выяснится, что и у самого директора нет допуска к работе с электрооборудованием… Да и вообще, обычная здравая житейская логика для чиновника совершенно непригодна, даже для самого мелкого, и особенно для самого мелкого, а директор школы именно что мелкий чиновник и есть. Чиновник в первую очередь обязан думать вовсе не о том, разумно или нет иное его действие или бездействие, а о том, нарушает ли он предписанные нормы или нет, может ли он позволить себе это нарушение и что его ждёт, если нарушение обнаружится. Это — азы бюрократии, и всем людям, имеющим дело с чиновниками самого разного ранга, следует именно это в первую очередь держать в уме.

Я разыскал через Сеть контору, которая проводила необходимое обучение (некий «Учебно-методический центр “Защита”»), и подал заявку на учёбу на своё имя. Лекции занимали целый день (хорошо хоть только один), оттого я на время своего отсутствия в учреждении назначил временно исполняющей обязанности руководителя всю ту же Любовь Георгиевну. Мог бы и Ирину Дмитриевну, заведующую учебной частью, назначить врио, даже и справедливо было сделать так, то та вечно перерабатывала и новым обязанностям не обрадовалась бы. Припоминаю теперь, что перед назначением спросил и того, и другого заместителя, и если вторая состроила печально-кислое лицо, то первая не противилась, приняла известие стоически-бесстрастно.

Лекции в «Защите» добросовестно читали всё отведённое на них время. Я, пожалуй, единственный директор, скучал, сидя в тесном классе вместе с мужиками-электриками и плотно сбитыми тётками-завхозами. Впрочем, единственная молодая девушка тоже здесь была, симпатичная. Свеженазначенная заведующая детским садом, наверное? Я улыбнулся ей, она — мне, но едва я собрался пересесть за её парту, как мой телефон затрезвонил. Пришлось мне извиняться перед преподавателем и выходить из аудитории.

А разыскивало меня начальство и настойчиво пытало, почему, дескать, я не на рабочем месте. Моему сообщению о том, что я уехал на учёбу по электробезопасности, даже не сразу и поверили. Я пообещал после лекций заехать в департамент образования лично.

Руководитель отдела общего школьного образования повертела в руках мою свежую «корочку» с записью «Допущен к работе в электроустановках напряжением до 1000 В качестве административно-технического персонала», возвратила её мне, задумчиво покивала.

— Теперь верю полностью, Владимир Николаевич. А то и впрямь засомневалась… — призналась она.

— Я разве Вас обманывал, Мария Ивановна?

— Нет, не обманывали. Но врио Вы в учреждении почему не оставили?

— Как же не оставил, если оставил завуча по вэ-эр?

— Но я-то другие сигналы получила с места! Сегодня заявилась ко мне на приём одна из Ваших мамаш, которая Вас пришла разыскивать по какому-то делу — что у Вас там с физруком вышло, кстати, я так и не поняла?

— Физрук одному гадёнышу из пятого класса выписал затрещину.

— Дело житейское, в общем, но будьте аккуратны! Современные мамочки и до суда доводят в таких случаях, загремит Ваш физрук… Так вот: пришла, Вас не нашла, и сказали ей — уж не знаю, с кем она разговаривала, — что дирéктора второй день на рабочем месте нет и что он чуть ли не пьёт беспробудно…

— Клевета какая! — возмутился я.

— Прямиком из школы эта мамаша ко мне и поехала, — продолжала начальница. — Понимаю, что клевета! А если клевета, значит, у Вас недоброжелатели. Повнимательней, Владимир Николаевич. Вы просто очень уж беспечны!

— На самом деле? — я аж опешил.

— Да: в том смысле, что Вы думаете, будто Ваша служба просто сводится к хорошей службе. А в ней расследования интриг внутри коллектива и противостояния этим интригам тоже занимают немалое место. Понимаете?

— Понимаю, — невесело произнёс я. — Теперь понимаю…

Верно, складывалась мозаика: сначала с делопроизводителем мой зам меня рассорила, затем родительницу на меня натравила, затем без стеснения соврала другой мамаше, что директор незнамо где, хотя отлично знала, где я пропадал и что пропадал не ради собственного удовольствия. Изучив протокол заседания попечительского совета, выяснил я, кроме прочего, что осуждали вопрос вне повестки и по нему приняли решение, для меня невыполнимое: прямой путь директору поссориться с родителями школьников. На той же самой неделе совершился ещё один мелкий случай, прошедший для меня, к счастью, без всякого вреда, но убедивший в том, что, похоже, Любовь Георгиевна старательно делает мне маленькие и крупные гадости. Мой старый хороший знакомый, даже друг, Арнольд, которого я знал ещё со времени моей учёбы в аспирантуре, позвонил мне в учреждение, так как слышал от кого-то о моём новом месте работы, но попал не на меня, а к завучам. Ответила Любовь Георгиевна (узнал я об этом от первого заместителя), и язвительно сообщила Арнольду, что к начальнику можно попасть только по предварительной записи (что было неправдой), да и вообще, едва ли он захочет разговаривать с посторонним человеком, если этот человек ему ни для чего не нужен.

— Вы как думаете, Ирина Дмитриевна, что вообще происходит? — спросил я, когда первый заместитель закончила мне пересказывать это неприятное событие.

— Если это останется между нами, Владимир Николаевич, то я Вам скажу. Под Ваше честное слово?

— Само собой.

— Яму для Вас роет.

— Для чего: на моё место хочет сесть? — догадался я наконец.

— Именно: думает, что Вы ей перешли дорогу. Считает, что это Вы сидите на её заслуженном месте. У неё педагогический стаж — двадцать пять лет, административный — десять, а у Вас какой?

— Да ведь ей никто не даст директорства!

— Почему?

— Потому что у неё среднее педагогическое образование, а не высшее! По муниципальным критериям к кандидатуре на должность руководителя не пройдёт!

— Вы это точно знаете?

— Абсолютно! Нам об этих критериях и на совещании рассказывали, и на учёбе по введению в должность. Утверждены приказом департамента, а спущены ещё откуда повыше. Раньше, мол, закрывали глаза на эти формальности, а теперь с каждым годом всё строже…

— Ну вот: а она на той учёбе не была и не знает. На Ваше место она, допустим, не сядет, если в самом деле есть эти критерии и если они такие железобетонные, только вот и Вам бы, извините, не слететь…

— Да с какой стати мне слететь, если меня один департамент назначить и снять может? — возмутился я.

— Ох, Владимир Николаевич, ну что Вы как маленький ребёнок! Массой способов: кляузы будет писать чужими руками, ославит перед родителями. Коллектив настроит против Вас. На взятку спровоцирует, или на другую глупость, раздует скандал, так что «сольёт» Вас начальство в итоге, не пожалеет. Или под уголовное дело попробует Вас подвести… Или нервы все вытянет из Вас, что Вам самому не в радость станет работать, «по собственному» напишете.

— А что же мне делать? Помириться я как-то могу с ней?

— Ой, едва ли! Она человек гордый, себя считает пострадавшей, в своём праве. О чём вам тут «мириться»? Или она уйдёт, или Вы. 

— Спасибо, Ирина Дмитриевна, — сказал я, потемнев лицом. — Спасибо. Прояснили всё, все точки расставили. Что ж, война так война…

— Но я Вам не говорила ничего, Владимир Николаевич! Вы помните? И я ничью сторону не беру, это, пожалуйста, заметьте. Хотя Вам лично сочувствую, очень!

— И если я её одолею, то сочувствия Вашего прибавится, а если нет, то и ничем не поможете, так?

— Ну разумеется, Владимир Николаевич! — согласилась завуч, не находя нужным услышать в моих словах никакой иронии. — Разумеется! Это ведь Вам реальная педагогика, а не теория какая-нибудь! Тут или Вы акулой станете, или от Вас самого останется скелетик!

— Я Вас понял…

Остаток того дня я потратил на «подготовку боевых позиций»: написание текста новых должностных инструкций со значительно более подробно и мелочно определёнными должностными обязанностями и мерами взыскания за их неисполнение. Само собой, инструкции я писал для всего педагогического состава, чтобы никто меня ни в чём не сумел заподозрить. Согласованные с председателем профсоюзного комитета, новые инструкции были утверждены приказом, причём на «пятиминутке» я внимательно проследил за тем, чтобы все педагогические работники на этом приказе оставили подпись ниже печатного «С инструкциями ознакомлен».

Выждав ещё недельку, я перешёл к активным действиям. Приехав однажды в школу совсем рано и проследив за тем, чтобы меня никто не увидел, я на стенной газете загодя купленной губной помадой крупно и размашисто нарисовал голую бабу со всеми необходимыми голой женщине анатомическими подробностями. (Губную помаду я использовал, чтобы на меня вовсе сложно было подумать.) Накалякал кривыми печатными буквами какую-то нецензурную рифму и поспешил к себе в кабинет, где для отвода подозрений обложился бумагами.

Любовь Георгиевна не заставила себя ждать. Где-то через сорок минут она ворвалась ко мне, тяжело дыша, раздувая ноздри, потрясая в воздухе скрученным ватманом стенгазеты.

— Вы видели это, Владимир Николаевич?! Вы видели?!

Ни слова не говоря, я подошёл к двери кабинета, запер её на ключ и ключ положил в карман. На лице завуча мелькнуло беспокойство.

— Да, — произнёс я с трагической миной, рассмотрев осквернённую стенгазету. — Вопиюще. Полная порнография. Безвкусица, пошлость и, в общем, не подберу слов. Кто это мог учудить, как Вы думаете?

— Теряюсь в догадках!

— А я вот теряюсь в догадках, кто должен понести ответственность. Но,  впрочем, про «теряюсь» — это так, риторическая фигура. Вы новую должностную инструкцию хорошо читали, Любовь Георгиевна? Пункт четыре-восемь-двенадцать?

— Я обязана наизусть помнить?! — взвилась завуч.

— Так Вы не читали её разве?! — картинно поразился я. — И Вы мне в этом откровенно признаётесь? И не стыдно Вам? Ну, читали не читали, а подпись об ознакомлении с инструкцией сами ставили, я Вас не неволил. Я вот Вам даже процитирую интересующий нас пункт. Где же ты, родимая, завалялась… «4.8.12. несёт личную ответственность за надлежащее оформление наглядных материалов, стенных газет, листков, выставок творчества учащихся, посвящённых воспитательному процессу», — с удовольствием зачитал я. — Я особо хочу подчеркнуть, Любовь Георгиевна, что стенд посвящён именно воспитательному процессу и что на нём располагается государственный герб и государственный гимн Российской Федерации. Вы хоть понимаете, чтó Вы вообще допустили как ответственное лицо? Вы не патриот своей страны, может быть?

Я без всяких усилий состроил страшную и, думаю, весьма убедительную рожу. Любовь Георгиевна беспомощно и беззвучно пошевелила губами.

— Па… патриот, почему же, — выдавила она из себя наконец. — Но я не понимаю, какое отношение…

— Тогда сами должны понимать, Любовь Георгиевна, милый человек, какая сейчас политическая обстановка, — перебил я, — и что беспечность проявить ни в коем случае невозможно. В общем, выговор Вам. Сочувствую, очень, но сделать ничего не могу. Не объяви я Вам сейчас выговор, так про меня самого сообщат, что я во вверенном мне образовательном учреждении голых баб позволяю рисовать на тексте гимна России.

— Я не ожидала, Владимир Николаевич, такого скороспелого и недружелюбного ко мне решения! — призналась завуч. — Послушайте: Вы же сами должны понимать, что уж я-то за всякую гадость не могу нести… Зачем же меня делать стрелочником?

— Понимаю прекрасно. Но и Вы меня поймите. Государственная символика, ничего личного.

— Да уж… Я пойду? У меня дела!

— Нет, извините, Вы никуда не пойдёте.

— Почему это?

— Потому, что я сейчас Наталье Аркадьевне позвоню, по телефону ей приказ на Ваш выговор продиктую, она его наберёт, распечатает, сюда поднимется, и Вы на приказе распишетесь, — терпеливо и невозмутимо пояснил я.

Так и случилось. В ожидании приказа я перекладывал бумажки, а Любовь Георгиевна безмолвно сидела на краешке стула, смотря куда-то мимо меня, плотно сжав губы. Расписавшись на приказе, который принесла Наталья Аркадьевна, она вышла из кабинета и со всей силы хлопнула дверью.

— Войну начали? — догадалась второй бухгалтер. — Ну, всё к этому шло!

— Принимайте ставки, кто кого, — мрачно пошутил я.

— Даже не рискну, Владимир Николаевич! — совершенно серьёзно ответила мне сотрудница. — Даже не рискну. Ещё неделю назад на неё бы поставила, но Вы быстро учитесь…

Ещё через неделю я безбоязненно вошёл в мужской ученический туалет и с удовольствием наблюдал, как у старшеклассников от страха сигареты сами попадали изо рта.

— Пошли ко мне, — ткнул я пальцем в одного из них, про которого помнил лишь то, что звали его Димой.

— Не надо родителям звонить, Владимир Николаевич, пожалуйста! — запричитал парнишка ломающимся басом у меня в кабинете.

— Не буду, — успокоил я его. — Только сейчас объяснительную напишешь. Бери лист, ручку, пиши. Диктую…

Спустившись с объяснительной к бухгалтерам, я присел на пустовавшее место делопроизводителя и не торопясь напечатал заранее обдуманный приказ, после чего попросил Галину Анатольевну позвонить в кабинет завучей и пригласить замдиректора по воспитательной работе в бухгалтерию. Едва войдя и увидев меня, та изменилась в лице.

— Любовь Георгиевна! — начал я торжественно. — Случай произошёл вопиющий! В мужском туалете курят! Вы с этим боретесь или нет?

Второй бухгалтер подавила смешок: вот уж, правда, невидаль, великое открытие.

— Боремся, мы боремся, мы постоянно боремся, — торопливо и с неудовольствием забормотала завуч, — но согласитесь, что я не могу просто по причине пола…

— А я вот могу, — перебил я. — Именно по причине пола. И на пол бы я на Вашем месте не ссылался: мы с Вами должностные лица, а пол наш никого не волнует. Я попросил учащегося десятого класса написать мне объяснительную. И тот в бумаге указал, что причиной его курения является то, что вред курения ему классный руководитель никогда не разъясняла. Воспитательной работы не проводилось, одним словом. Похоже, есть серьёзный пробел в этой работе в масштабах всего учреждения! Теперь позволю себе напомнить Вам как лицу, ответственному за организацию всей воспитательной работы в школе, пункт Вашей должностной инструкции четыре-восемь-пять…

— Вы уже, наверное, и приказ подготовили? — проницательно уточнила Любовь Георгиевна с еле сдерживаемым гневом.

— А то, — подтвердил я.

— На выговор?!

— Ну, не на премию же…

— Я не буду его подписывать, Владимир Николаевич! Это абсурдный, несправедливый, идиотский приказ!

— В том случае, если сотрудник отказывается ознакомиться с приказом под роспись, — произнёс я елейным голосом, — свидетели из числа других сотрудников учреждения удостоверяют факт доведения приказа до сведения сотрудника, а также факт отказа своими подписями. Я Вас в бухгалтерию зачем пригласил, как Вы думаете?

Завуч, развернувшись, энергично вышла и вновь оглушительно хлопнула дверью.

— Психичка, — буркнула главбух.

— Я бы, пожалуй, сейчас на Вас поставила, Владимир Николаевич, — задумчиво произнесла второй бухгалтер. — Из расчёта два к одному…

Любовь Георгиевна влетела ко мне в кабинет без стука как раз тогда, когда я вставил приказ на второй выговор с подписями свидетелей в папку-скоросшиватель и, защёлкнув металлические кольца, воскликнул:

— Красота!

— На приказ любуетесь? — перебила меня завуч. — Вы это специально делаете, Владимир Николаевич?! Теперь я всё поняла, всё!

— Я тоже кое-что понял, ещё раньше, — ответил я, сдерживаясь. — Я вот, например, внимательно прочитал протокол заседания попечительского совета, который Вы проводили. «Обязать директора принять меры по утеплению кабинета географии». Ваших рук дело? Ваших, чьих ещё! Денег в бюджете нет, Вы это не хуже меня знаете. Все деньги мы должны потратить на подготовку к проверке Роспотребнадзора, которая уже на носу. Родители будут ждать пластиковых окон, которые директор по их «решению» просто обязан теперь поставить, иначе он совсем нехороший человек выходит, окон этих они не дождутся, накатают «телегу» в департамент образования, или там в прокуратуру, или в общественную приёмную Президента, куда их фантазии хватит, затем ещё одну, и ещё одну, и слетит Владимир Николаевич со своего места, так? Хорошо придумали, браво. Через неделю проявите ещё одну трагическую оплошность — а Вы её проявите, не сомневайтесь, я должностную инструкцию хорошую слепил, — и уволим Вас, любезная, по статье.

— Владимир Николаевич, Вы не сделаете так!

— Вы уже второй человек, который наивно полагает, что я так не сделаю. Что-то вот ошиблась первая предсказательница…

— Только я Вам — не Ольга Михайловна!

— Именно! Вы не какой-нибудь делопроизводитель, а замдиректора по воспитательной работе! Новое поколение — будущее нашей страны! А Вы на этом ответственном посту делаете трагические для детей ошибки, — произнёс я назидательно-глумливым тоном. — Нужно ли мне процитировать Вам бессмертную фразу из классики отечественного кинематографа о том, что ошибки учителей незаметны глазу, но в конечном итоге…

— Перестаньте паясничать, Владимир Николаевич! — взвизгнула завуч, вся красная от гнева. — Вам не стыдно?!

Я открыл рот и молча уставился на неё.

Подошёл к двери, выглянул в коридор и, убедившись, что коридор пуст, запер дверь на ключ.

Приблизился к заместителю вплотную — она даже в испуге на шаг отступила. А мне-то всего лишь нужно было удостовериться, не могла ли она в одежде спрятать включённый диктофон. Нет, негде было его прятать.

— Ах ты, старая сука… — произнёс я с наслаждением.

И дальше повалил на свою сотрудницу такую трёхэтажную конструкцию,  которую до сих пор краснею вспомнить и, конечно, постыжусь записывать: печатного слова в этой конструкции не содержалось ни одного.

Любовь Георгиевна вначале попыталась что-то гневно-беспомощно возразить. Я, не дав ей сказать ни слова, продолжил демонстрировать владение живым великорусским языком. Я сам от себя не ожидал таких познаний и таких способностей. Я вовсе не душу отводил, а сознательно, расчётливо бил и бил в одну точку. Завуч, прислонившись к стене, глядела на меня со смесью гадливости и ужаса.

Я закончил, наконец, экзекуцию, отпер дверь и распахнул её, послав вдогонку женщине ещё одну непечатную фразу. Её плечи дрогнули. Думаю, что-то я всё же надломил своей матерщиной: вопреки всему, моя соперница была человеком интеллигентным, и уж едва ли раньше на работе слышала в свой адрес слова вроде «старая сука», тем более от начальства.

Через час второй бухгалтер учреждения, коротко постучав, вошла в кабинет и, не говоря ни слова, положила мне на стол написанное заместителем директора по воспитательной работе заявление об увольнении по собственному желанию. Поджав губы, она вышла: не нравилось ей, похоже, как я стал круто закладывать руль, но в свете новых событий каждый сотрудник мог уразуметь: пришло время помалкивать о том, чтó ему в директоре нравится и что не нравится.

— Победа, — устало сказал я, открывая сейф и запирая в нём заявление (я не доверял никому и даже опасался, что Любовь Георгиевна выпросит у завхоза под тем или иным предлогом второй ключ от моего кабинета, чтобы похитить со стола заявление, написанное в минуту слабости, но вот от старого железного сейфа ключ был только один). Вопреки ожиданиям, устранение опасного недруга мне не принесло особой радости. — Где же я теперь найду нового зама по вэ-эр? Хороший вопрос…