VII
— Ты можешь перебраться на кровать, — сухо сказала мне Оля рано утром.
— М-м-м, — промычал я и продолжал спать.
Проснулся я в итоге позже всех и когда вышел к общему завтраку, меня встретили шутливыми комментариями.
— Я не высыпаюсь, — пояснил я хмуро. — Не знаю, Артём, как ты, а я в будни не высыпаюсь.
Хотел добавить ещё что-то, но воздержался: меня всё равно никто не слушал. Дядя Николай завладел общим вниманием, рассказывая что-то потешное.
Позавтракали — и все собрались в город. И то: «УАЗ-Патриот» даже для пятерных просторен.
По пути Артём вдруг, ни к селу ни к городу, принялся рассказывать «случай»: историю о том, как его коллега «накрыл» заведующую детским садом и успешно превратил доследственную проверку в уголовное дело. Та самая заведующая как будто подделала протокол родительского собрания. Казалось бы, нарушение невеликое, но какой умысел за ним скрывался, какой умысел! Предлогом для всего этого рассказа было то, что он меня, тоже муниципального служащего, стремился предупредить и предостеречь от небрежностей, а то гляньте, мол, в экий переплёт по беспечности может угодить человек. Спасибо за заботу, конечно, только вот меня почти физически тошнило от этого рассказа, от энергично-настойчивого обвинительного тона моего двоюродного брата, от его профессиональных словечек, да и просто от этого выражения «преступный умысел», применённого к моей коллеге. Вот уж, правда, нашли опасную преступницу и главаря преступной шайки! Орден повесьте себе на китель! Оля, впрочем, к рассказу проявила живой интерес. Валерия Никитична тоже время от времени вставляла своё «очень умное» словечко.
— Произвёл «осмотр места происшествия» и, соответственно, выемку документов, — заливался соловьём Артём. — Глядь, а одного-то нету! То есть за вторым протоколом сразу идёт четвёртый. Уже зацепка, верно? Но самая главная заковыка была вокруг подписи! Потому что к заявлению приложили не оригинал, а копию. А по копии как экспертизу сделаешь? Ведь экспертиза делается по скорости высыхания пасты шариковой ручки, если кто не понял. Безумных бабок стóит, кстати. Это так, между нами девочками…
— Всё это напоминает роман Дэна Брауна, — произнёс я отчётливо.
— В каком смысле? — опешил мой кузен.
— В том, что читаешь — и как будто увлекательно: расследование, интрига… А закроешь эту макулатуру — и так отвратно! Будто картону наелся…
— Тебе не нравится — так не слушай! — возмутилась Оля. — Хотя я бы на твоём месте слушала да на ус мотала! Продолжайте, Артём! Очень интересно!
— Да, — произнёс Артём, немного помолчав. — Отвратно, в самом деле. Отвратно то, что руководитель образовательного учреждения себе позволяет такие вот вещи вытворять с наивной надеждой обмануть государство. И я с тобой согласен, полностью. Если ты, конечно, в этом значении говоришь про «отвратно». Так я продолжу! Экспертизу копии делать — только если почерковедческую. Казалось бы, дохлый номер, да? Но Сашка нашёл выход…
У меня на коленях лежала моя меховая шапка, и руки я держал под ней. Было бы место рядом — положил бы шапку на сиденье, но рядом, между мной и Олей, Валерия Никитична сидела (за что я ей был втайне благодарен). Едва Артём сказал про выход, как вдруг —
Здесь я должен сделать отступление про это «вдруг». Я знаю очень хорошо, что «вдруг» нечто случается лишь в плохих детективах и в романах Достоевского. Кстати, почему бы обязательно второй категории исключать первую? Почему бы не глядеть на «Преступление и наказание» как на детектив среднего качества, что одновременно не умаляет его ценности как великого романа? Всё, что с нами происходит «вдруг», имеет свою причину, своё происхождение, свою предысторию. В оправдание себе скажу только, что совершившееся меня действительно застало врасплох, ударило как молния из хмурого зимнего неба, как гейзер из асфальта, как сердечный приступ. Если же меня спросят про причину и предысторию, я отвечу: а зачем я писал первую часть и вот уж почти половину второй? Вот — моя причина! Вот — моя предыстория! Всё, написанное выше, и есть пояснение, пусть невнятное, положим, пусть даже косноязычное, как я пришёл к этому «вдруг»!
— вдруг моя левая рука как бы ожила, проявила свою волю, словно это была воля иного, независимого владельца, и осторожно, нежно коснулась моей правой руки. Погладила её.
Я застыл от чего-то, близкого ужасу. Но и восхищению. Заметьте, что подлинное восхищение всегда близко ужасу, хотя обратное и не верно. Затем спросил (мысленно, разумеется: не выжил ведь я из ума):
«Кто Ты?»
Словно некто невидимый улыбнулся в моей голове и голос — девичий голос — мне ответил:
«Кто я? Я — вторая Ты. Кто же ещё?»
По поводу этого голоса я не был уверен, как не уверен и сейчас, что действительно слышал его. Больше всего походило на то, как будто сам я придумал себе невидимого собеседника и разговаривал за него и за себя разными голосами, словно кукольник, который поочерёдно говорит то за Петрушку, то за какую-нибудь Марфушку, надев первого на правую руку, а вторую — на левую. Клясться, впрочем, что именно так, а не иначе, что со мной не разговаривает кто-то иной, я не стал бы.
«Вторая “я”?»
«Да и нет… Правда в том, что я тоже живая. И… я тоже живу здесь».
«Здесь? У меня в уме? Вот это новость!»
«А Ты и не заметил?
«Как я вообще должен был Тебя обнаружить?»
«Верно: и как Ты мог заметить… Я, похоже, спала».
«Спала?»
«Тридцать лет».
«Тридцать один, если быть точным».
«Верно. Но это не значит, что я никогда не просыпалась. Может быть, Ты помнишь, как влюбился в своего друга…»
«“Влюбился”! — мысленно усмехнулся я. — Разве это так называется? Ты хочешь сказать, я был влюблён в Арнольда?»
«Я — была».
«Просто здорово! Меня подозревают в нездоровых наклонностях?»
«Нас никто не слышит, Володя, — ласково попеняли мне. — И что за вопрос странный? Я не православная публицистка, мне не нужно ничего доказывать. И я — не Ты, всё-таки».
«Ты уверена в этом?» — усомнился я.
«Как я могу быть в чём-то уверена? Я только-только начала осознавать себя… А помнишь ещё случай в автобусе?»
«Ах, это! — я улыбнулся. — Когда меня спросили: “Девушка с книжечкой, что у Вас за проезд?”?»
«Нет, другой! Ты тоже читал, но сидел, и к Тебе на очередной остановке подсел какой-то дяденька…»
— Стоп, стоп! — крикнул я в голос.
Артём резко ударил по тормозам.
Изумлённые, мы все пятеро глядели на старуху, которая непонятно откуда взялась на зимней дороге. Впрочем, я не склонен именно старуху подозревать в чародействе. Просто все зазевались, а водитель, со своим повествованием о похождениях бравого коллеги, больше всех.
— Спасибо тебе, брат, — севшим голосом произнёс Артём, когда старуха перековыляла через дорогу. — От статьи меня избавил…
Рассказа он не возобновил, и до города мы доехали молча.
Оля попросила её высадить сразу после моста.
— Всем пока! — весело крикнула она, прощаясь, а в мою сторону даже не посмотрела.
VIIIСлучай, который невидимая собеседница своими ловкими пальчиками вытащила на свет Божий, был не то чтобы постыдным, но настолько, воистину, странным, что я предпочёл его запрятать в самый дальний уголок своей памяти, чтобы никогда о нём не вспоминать. Но сейчас, не вспомнив его, я не могу повествовать дальше.Я только закончил первый курс и наслаждался каникулами. Возвращаясь одним летним вечером с Дня рождения приятеля (Лина болела и на вечеринку не пришла, а без неё мне быстро стало тоскливо и скучно), я сел в автобус на одно из мест ближе к водителю. Читал я какую-то индусскую книгу в русском переводе, кажется, «Евангелие Рамакришны» (Рамакришна, как известно, был учителем Вивекананды). Рядом со мной вначале было свободное место, но вот, на одной из остановок рядом сел мужчина.— Что Вы читаете? — спросил он.Я молча показал ему обложку книги.— А, Евангелие! — улыбнулся он смущённо. —
IXТак что пусть Оля отворачивает от меня свою симпатичную мордашку, пусть! До неё ли мне было!Оказавшись дома, я отправился в ванную комнату и открыл краны, чтобы наполнить ванную горячей водой. «Протекает стояк, верно, — отметилось в уме. — Надо мастерам звонить…»Мысли мои, конечно, были не вокруг стояка.Я выключил свет в ванной комнате, выключил телефон и, погрузившись в воду, некоторое время привыкал к этому безмолвному тёплому покою. Затем мысленно произнёс:«Ты здесь?»«Да», — отозвалась моя собеседница.«Кто Ты, всё же, и как мне называть Тебя?»«Я — Утренняя Заря Твоей жизни».«В смысле идеалов юности? Кажется, была апсара по имени Утренняя Заря…»«Кажется».«Может быть, мне называть Тебя Авророй?»«Если хоч
XПогода была отличной, до вечера — ещё далеко, так что я решил прогуляться. Заодно пройтись по магазинам, присмотреть новые перчатки, а то старые уж совсем худые.Я весело шёл, когда Аврора обратилась ко мне:«Прости, что напоминаю… Можно мне иногда воплощаться полностью?»«Полностью — владея телом?»«Да! Когда Тебя никто не видит… Как сейчас, например…»«Попробуй», — улыбнулся я.И едва я успел мысленно произнести это «Попробуй», как центр моего внимания переместился: вот основным «я» уже была Аврора, а «я» обычный оказался простым наблюдателем. Этот наблюдатель с изумлением отметил, что у меня изменилась походка. Даже посадка головы стала чуть иной. Я был молодой девушкой, идущей по городу. Девушке было жарко в меховой шапке, она сняла её. Поглядела, прищурившись, на солнце, улыб
XIВо второй день нового года я сделал единственную прагматически полезную вещь, а именно позвонил в некую сантехническую фирму с незатейливым названием «Регион-Сервис» и договорился о замене стояка в ванной комнате. Всё остальное время я беседовал с Авророй. Меня отчасти забавляло это; впрочем, «забавляло» — не вполне точное слово. Мне было приятно то, что моё одиночество нарушилось, что я обнаружил такого внимательного, чуткого, расположенного ко мне собеседника. (Странно говорить про одиночество, если есть «невесты», но, во-первых, и появились они недавно, во-вторых, попробуй ещё поговори с ними!) Случай с Андреем меня не столько напугал, сколько позабавил: сердиться на Аврору я уже перестал, да и вначале не так уж рассердился. Мне пришло в голову вести дневник и записывать эти диалоги, но моя собеседница взмолилась о том, чтобы я этого не делал.«Почему?» — спросил я.«Как Ты
XIIС Арнольдом я познакомился на втором курсе аспирантуры, во время научной конференции, организованной нашим вузом. Тоже в ту пору аспирант (государственного университета, факультета психологии), он должен был со своим докладом выступать на другой секции, на которой, однако, элементарно не хватило для него места. Тем более просто оказалось ему перебраться на секцию отечественной истории, что и тема его выступления была пограничной, на стыке истории и психологии. Речь шла, кажется, о взглядах Фрейда в контексте современной ему культуры. Мы полагаем, что фрейдизм выскочил как чёртик из табакерки, рассуждал Арнольд, а между тем почти в любом значительном современнике Фрейда, от Достоевского до Ницше, можно обнаружить черты «протофрейдизма». Да и вообще: основная беда психоанализа в том, что мы все одновременно преувеличиваем и преуменьшаем его значение. Преувеличиваем — так как некоторые наивные люди, зачарованные образом психоаналитика в массов
XIIIЯ не находил. Я вернулся домой крайне подавленным. Я вовсе не ждал такого серьёзного диагноза, верней, целых двух диагнозов, из которых непонятно какой был хуже. Вот ведь дёрнул меня чёрт обратиться к Арнольду! На что мне сдалась эта сомнительная научная истина? Сделает ли она меня счастливым? И с худшими проблемами живут люди…Но если он прав? Кто знает, чего ждать в дальнейшем?Аврора молчала — но поздним вечером неожиданно спросила:«Ты хочешь избавиться от меня?»«Я хочу навести порядок со своей жизнью, милая моя», — честно ответил я.«“Милая…” Спасибо, конечно, только ведь для Тебя это просто присловье. Так Ты не веришь тому, что я — самостоятельное существо, а не…»«…Не часть моего ума? Я элементарно боюсь. Разве нет у меня права бояться? Я не мистик и не аскет, а человечек маленький, тёмный&he
XIVНачать терапию мы договорились с Арнольдом утром субботы: он в этот день был свободен и принимал у себя дома. По дороге я убеждал себя, что процедура пусть и неприятная, но необходимая. Лечить зубы вон тоже неприятно, а всё-таки разумные люди посещение стоматолога не откладывают.— С чего начнём, доктор? — весело спросил я, плюхнувшись в уже знакомое мне кресло.— Я не доктор, а кандидат, — недовольно поправил меня Арнольд. — Не падай в кресло так, оно не железное. Начнём мы с анамнеза. Я буду задавать тебе вопросы, а ты постарайся мне на них отвечать максимально добросовестно. Я не могу проверить, правду ты говоришь или нет, но, как ты понимаешь, ложь или сознательная попытка мистифицировать тебе не принесут никакой пользы. Приступим?Пошли вопросы. Меня неприятно поразило то, что добрая их четверть прямо или косвенно была нацелена на выяснение того, не стал ли я в детстве жертвой семейного насилия, включая
XVЯ не вижу смысла дальше воспроизводить нашу беседу, а лучше в этой короткой ретроспекции перейду к обычному повествованию.Старшие классы школы, в которой я учился, оказались профильными, попасть в них можно было лишь с хорошими отметками в аттестате. Много ребят после девятого класса ушло в школы попроще, зато пришли новые: победители олимпиад, отличники и просто очень умные парни. Я тоже себя вовсе не считал дурачком. Сама собой сложилась наша «компания», тяготевшая к интеллектуальным спорам, которые, по точному замечанию Достоевского, так любят русские мальчики. Чем-то мы напоминали тех студентов теологического факультета — однокурсников Адриана Леверкюна (центрального героя «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, если кто запамятовал), которые где-нибудь на сельском хуторе ночь напролёт без остановки толковали об атрибутах Божества и судьбах мира. Вот и мы о том же толковали. Много в этом было, как водится, наивного, но проск
Вместо эпилогаНачав свои записки исключительно как подобие личного дневника, я обнаружил, что они сложились в повествование, которое может представлять некоторый интерес и для других, особенно если эти другие имеют множество центров личности. Впрочем, что вообще считать множественностью, что — личностью, что — болезнью? Каждый из нас наделён даром эмпатии, то есть минутного воплощения в себе чужих чувств, мыслей и интересов. Каждый способен управлять внутренними течениями своего ума, и отсюда каждый может быть сколь угодно пластичен и множественен. Может быть, такое объяснение прозвучит неубедительно для психиатров, которые посчитают, что я маскирую свою прежнюю болезнь сомнительной философией, но что я могу с этим сделать! На всех не угодишь. Моя книга в любом случае закончена, всё, что я желал рассказать о бывшем со мной, сказано. Qui legit emendat, scriptorem non reprehendat[1], как научила меня написать Света. Впрочем, у меня им
XXVIГолос, ответивший по телефону, оказался «личным секретарём Его высокопреподобия»: нам назначили «аудиенцию» на четыре часа дня в люксовом номере одной из городских гостиниц.Номер имел широкую прихожую, в которой субтильный секретарь велел нам подождать и ушёл «с докладом». Двери́ между прихожей и гостиной не было, оттого мы успели услышать кусочек препирательства между клириками.— …Нормы! Нормы, против которых Вы погрешили! — звучал мужской голос.— Разве это уставные нормы? Назовите мне параграф Устава, и мы о нём поговорим! — отвечал женский.— Это нормы христианской совести!— У меня, Ваше высокопреподобие, нет совести. Если у человека нет личности, как у него может быть совесть? Я — tabula rasa, на которой Господу угодно чертить свою волю. Я — чистая страница, прозрачная вода, пустой кувшин, мягкая глина в пальцах Творца. Или В
XXVСо стороны холма, противоположной деревне, начиналось церковное кладбище с разномастными могилками. Кладбище давно разрослось, перешагнув кладбищенскую ограду. Девушка бесстрашно шагала между этих могилок и наконец остановилась у холмика с простым деревянным крестом без единой надписи. Присела рядом с могилкой на корточки и долго так сидела.— Кто здесь похоронен? — спросил я.— Хотела бы и я это знать… Нет ли у Тебя, Володенька, ножа, например?Хоть и удивившись странной просьбе, хоть и не без опаски, я протянул ей складной ножик, который носил в кармане куртки.Света, вынув лезвие и очистив самую верхушку могильного холмика от снега, деловито воткнула нож в землю, прорéзала с четырёх сторон квадрат, ухватила ком земли обеими руками и, вынув, отбросила в сторону. Продолжила так же методично работать.— Что Ты делаешь? — прошептал я: мне стало нехорошо от мысли, что я, возможно, в
XXIVКогда я замолчал, девушка открыла глаза, что обожгло меня ужасом и радостью. Наши взгляды встретились.— Я… Тебя припоминаю, мой хороший, — произнесла она медленно. С тайной, робкой надеждой я наблюдал её: этот тихий, но уже несомненный, постепенно разгорающийся огонёк женственности. — Ты — близкий мне человек… Только вот кто я сама?Она села на диване.— Как бы мне ещё вспомнить, как меня зовут…— Может быть, Авророй? — осторожно предположил я.— Нет! — рассмеялась она. — Точно не Авророй! Я не крейсер!И верно: передо мной была будто Аврора, но всё же не совсем она… Её сестра?— Я никого не разбудила своим смехом? — пугливо спросила девушка. — Нет? Где мы вообще? Кстати, включи свет, пожалуйста!— Ты же не любишь электрический свет…— Я? Ты меня с кем-то перепутал&hellip
XXIIIБыло уже очень поздно, когда я вернулся к дому Арнольда. Снег перестал, небо прояснилось, взошла луна.Долгий этот день с его множеством встреч и волнений совсем измотал меня. И не в одной усталости было дело: я будто за один день постарел на несколько лет.Как вообще случилось, что я полюбил эту далёкую от меня, будто с другой планеты явившуюся девушку?И полюбил ли? Именно ли её — или только воплощённую ей?Но как же ещё, если не любовью, назвать то, ради чего человек готов рассориться со всеми близкими, возвести сам на себя наговор, на что готов тратить время, здоровье, жизнь, и притом без всякой пользы и результата?Наивная картина семейного счастья с молодой красавицей исключалась, но уже не о семейном счастье я думал. Хотя бы помочь, хотя бы оказаться нелишним! Положим, я сумею направить девушку в частную клинику, сумею оплатить несколько месяцев лечения (на большее денег у меня не хватит). Только разве клиник
XXIIХоть мысль о еде после всех этих разговоров и казалась вульгарной, есть, не менее, хотелось. Мне пост никто не назначал, я сам пользоваться тремя его преимуществами, во имя Отца, Сына и Святаго Духа, вовсе не собирался. Только я принялся соображать, как бы мне в печи сварить хоть рисовую кашу, что ли (пакет риса обнаружился в стенном шкафу, да вот ни ухвата, ни чугунка не было, была лишь алюминиевая кастрюлька), как в дверь дома снова постучали.«Ну, теперь не иначе как сам папа римский пожаловал», — усмехнулся я, отпирая дверь.Нет, это был не папа римский. На пороге стояла Лена Петрова, мокрый снег лежал на её непокрытых волосах и воротнике её пальто.— Рад Вас видеть, — глупо поприветствовал я её.— Я Вас не отвлекла? — спросила Лена, тоже сохраняя этот вежливо-нейтральный тон. — От… интересных дел?А ведь когда-то мы были на «ты»… Бог мой, как да
XXIВ стенном шкафу на кухне обнаружилась парафиновая свеча. С этой свечой, помня о том, что девушка не любит электрического света, я вошёл в жилую комнату.Моя гостья так и лежала на диване, обратив к потолку бескровное белое лицо.— Здравствуйте, — сказала она мне, на несколько секунд повернув голову в мою сторону и почти вернув её в прежнее положение, словно говоря этим жестом, что не увидела ничего интересного.Да, это была сестра Иоанна, вне всякого сомнения. После целого вчерашнего дня, проведённого с Авророй, я не ожидал такого холодного приветствия. Моё сердце болезненно сжалось.— Вы, наверное, очень голодны? — спросил я.— Нет, не очень, — ответила монахиня. — Не беспокойтесь, пожалуйста. Я привычна к постам, а кроме того, любой пост полезен для тела, ума и нравственности. Целых три пользы разом. Кто же в своём уме будет от них отказываться?Это звучало бы насмешкой, ес
XXМы вновь прошли в жилую комнату и приблизились к дивану, на котором спала девушка.— Не зажигайте света, — шепнул мне клирик.Он склонился к спящей и провёл ладонью по её лицу от подбородка ко лбу.— Maid, awake,[1] — сказал он вполголоса.Девушка открыла глаза. Мужчина, напротив, закрыл их и, шевеля губами, беззвучно проговорил неизвестную мне инвокацию, которую, вероятно, обращал сам на себя, потому что, открыв глаза, он изменился. Жесты его стали плавными, женственными, посадка головы тоже неуловимо поменялась.Выйдя на середину комнаты и сложив руки на груди в районе креста, он (она?) запел (запела?) голосом столь полным, густым и неожиданно высоким, что закрыв глаза, его можно было принять за женский альт. Это была детская песенка на очень простенький мотив из шести нот (до, до, соль, соль, ля, ля соль; фа, фа, ми, ми, ре, ре, до), но распетая так медленно, серьёзно, почти торжественно, что она з
XIXЯ в страхе отступил, и клирик беспрепятственно вошёл в дом, закрыв за собой дверь. Я поспешил включить настенный светильник: уже смеркалось.— Министр? — переспросил я, всё ещё не вполне веря, хотя уже чувствуя, что всё — правда. При всей изобретательности Шёнграбенов им сложно было бы вовлечь в свой обман (сейчас, вдобавок, потерявший смысл) чистопородного британца, а лишь у тех бывают такие ласково-надменные лица, какое было у моего гостя.— Да: это традиционное название служения, или должности, если хотите, — ответил тот. — Структура ордена проста: генерал — министры областей — настоятели местных монастырей — рядовые монахи.— «Местных» означает, что монастырь в нашем городе — не один такой?Министр снисходительно улыбнулся моему невежеству.— Я министр по региону Ruthenia[1], в который, кроме собственно России, входят страны бывшего Сове