Когда Грег вошёл в ванную комнату, Кейтлин стояла под тугими струями воды. Глаза её были закрыты, и вся она казалась истончившейся, прозрачной, как призрак.
Грег остановился на секунду, разглядывая тело — другое. Руки Милдрет были сильнее, кожа — более смуглой. И в то же время — то же самое. Желание опуститься на колени и приникнуть губами к плоскому животу, слизнуть капельку воды, бегущую наискось к бедру — стало почти нестерпимым, и Грег уже шагнул вперёд, когда услышал голос Кейтлин:
— Я тоже хочу видеть тебя.
Грегори вздрогнул, только теперь вспоминая, что вошёл в ванную в одежде. Желание, затопившее его, было настолько сильным, что он готов был забыть обо всём.
— Не заметил, как ты открыла глаза.
Кейтлин приподняла веки ещё чуть-чуть, и теперь Грег рассмотрел, как блестят между ресницами зрачки.
Он улыбнулся и принялся медленно стягивать с себя одну деталь одежды за друго
—Ты уже познакомилась с Эссексом? —спросил Грегори, полуоборачиваясь к Кейтлин, идущей следом.В первый раз они приехали в клуб верховой езды, где Грегори занимался с шести лет— сначала как простой ученик, затем как юниор, и вот уже четыре года— как полноценный член клуба, расположившегося в Уимблдоне.Грегори не очень нравилась та атмосфера, которая здесь царила. Зато он любил лошадей— несколько кругов по ипподрому вполне могли восстановить душевное равновесие, утраченное за время, проведенное в городе.Теперь, когда рядом, за плечом стояла Милдрет, Грегу казалось, что он погружается в какое-то новое— и одновременно старое, давно забытое чувство— что тебя не ударят со спины. Здешнее общество могло быть ему неприятно, но он был здесь не один. И, чуть повернув голову, он увидел в глазах Милдрет отражение собственных чувств— они были здесь вдвоём, и все остальные не мог
Когда я проснусь— снова буду одинПод серым небом провинции.Уже зажгутся огни, словно лужи— глаза,Словно капли в воде…Наутилус Помпилиус, "Чужая земля»У смерти— чёрные глаза. Кейтлин знала это всегда.Бездонные, как колодец, в котором можно увидеть звёзды.Глаза смерти смотрят на неё— и боль растворяется в темноте. Тьма обволакивает тело ласковым покрывалом.Он забирает боль. Он— тот, на ком кончается время. Он— начало всего и конец всего.Чьи-то пальцы впиваются в бёдра— это маленькая боль станет лишь каплей в море той боли, которая затопит разум до краёв.Это и не боль вовсе. Боль— там, внутри. Не там, ниже живота, где пульсирует огонь, где раз за разом обжигают прикосновения чужой плоти.Боль— намного выше. Она в сердце. В
Утро имело серый цвет— цвет дымчатого гранита и разбитых иллюзий. Город ещё не потушил огни, и они слабо мерцали в тумане за окном— там, вдалеке, по другую сторону Темзы.Кейтлин заметила, что серый цвет имели каждое утро и каждый день. Казалось, солнце никогда не выглядывает из марева, повисшего над городом, и порой Кейтлин спрашивала себя: а есть ли вообще солнце, или оно приснилось ей, так же, как снились боль, радость, холодная сталь и чёрные глаза, различимые даже в темноте.Кейтлин встала и миновала череду колонн, оставшихся от прежних владельцев— когда-то их с Джеком студия служила вовсе не студией и даже не общежитием, а доком в восточной части Лондона. Иногда Кейтлин казалось, что здесь, в полуподземном помещении с огромными стрельчатыми окнами, всё ещё пахнет смолой и промокшим дубом, и эти запахи, чем-то неуловимо напоминавшие запахи из её снов, помогали мириться с тем, кто она есть.Кейтлин скрылась за перегородкой
Снова утро— серое, как и каждое утро до него. Как каждое, которое придёт следом за ним.Кейтлин открыла глаза и равнодушно уставилась в потолок. Побелка облупилась кое-где и разбегалась тонкими трещинками, образуя паутинку, похожую на… на что?Вспомнить она не могла. Как не могла вспомнить и сон, который видела только что.Кейтлин улыбнулась. При воспоминании о том мире, откуда она вынырнула минуту назад, по сердцу разливалось тепло— хоть она и не могла ничего вспомнить. Ни одной детали. И всё же это должен был быть хороший день.Джек жарил тосты.Кейтлин натянула джинсы и, застегнув пуговицу, потрясла ногами, заставляя их войти глубже в жёсткие после стирки штанины.Взяла со стола коробку от овсянки и заглянула внутрь— просто так, машинально. Внутри ничего не было.—Ты сегодня поможешь Алистеру с плакатом?Кейтлин закрыла глаза. Не поднимая век, нащупала спинку стула и, уп
—Не забываем про воздушную перспективу.Кейтлин равнодушно смотрела на то, как Дэвид Рейзон ходит от мольберта к мольберту и поправляет ошибки учеников.Она хотела попасть на этот мастер-класс давно. Действительно хотела и, может, за этим даже приехала в Лондон— но теперь, когда видела работу кумира вот так вблизи, ей становилось всё равно.Дэвид Рейзон был ремесленником. Каждое движение его руки над холстом— своим или чужим— развеивало магию воздуха, магию воды и солнечного света. Картина для него была лишь набором красок, который он привык продавать. И он учил рисовать на продажу ещё два десятка учеников.Он легко выправлял ошибки, их Рейзон видел действительно профессионально— впрочем, в отсутствии профессионализма Кейтлин и не смогла бы его упрекнуть.Дэвид остановился около неё, внимательно разглядывая холст.—Хорошо. Довольно хорошо.—Спасибо,&nb
Вернисаж, мастер-классы и недолгие поездки в Дувр составляли всю её жизнь.Вернисажей было три— по выходным она выставляла картины на Пикадилли, в понедельник и вторник— на южном побережье Темзы, в четверг и пятницу выезжала в центр, где рисовала портреты туристок за пятьдесят фунтов штука. Оставшийся— седьмой день— занимал Дувр.Когда-то, когда Кейтлин только приехала в Лондон, ей казалось, всё, о чём она мечтает— это рисовать. Переносить на холст образы, которые роились в её голове: будь то сны или нечто иное.Теперь, с наступлением осени, ей всё чаще казалось, что она хотела другого. Дорога из Вест Энда до Пикадилли, а затем полтора часа обратного пути— сорок минут, если ехать на метро— были огромной, тяжёлой рамой для слишком маленькой картины, которую она едва успевала нарисовать за день. Да и картина эта оставалась плоской, как ни старалась Кейтлин насытить её красками, и ч
«Милдрет»,— имя пришло к ней во сне.Кейтлин не помнила, когда услышала его в первые— но помнила, что так её называли всегда. Это имя казалось более близким и более настоящим, чем-то, которым звали её здесь. «Кейтлин» всегда звучало немного издалека.«Милдрет» звучало так, будто обращались лично к ней.И когда Грег назвал её «Мил», Кейтлин на секунду почти что поверила, что дальше прозвучит «Милдрет»— тогда, наверное, она поняла бы, что окончательно сошла с ума. Но ничего не произошло, и он просто оставил «Мил».«Милдрет»— Кейтлин пробовала это имя на вкус и вместе с ним пробовала ещё одно— «Грегори». «Грег».«Грег» ей не нравилось. Звучало грубо. Но Кейтлин посетило чувство, что и это имя она слышит не в первый раз.«Грег— это для чужих»,&n
Когда выставка всё же состоялась – Кейтлин не поверила до конца, что это происходит именно с ней.Наступила зима, и по улицам вовсю барабанил дождь вперемешку со снегом: где-то бился со звоном о стёкла домов, где-то падал мягко - и тут же таял.Погода стояла тускло серая и редкостно отвратительная – как ни старалась, Кейтлин не могла увидеть красоты в том, что вдохновляло многих приверженцев декаданса – мрачной безнадёжности английской зимы.Прогулки стали реже, да и на вернисаж она выходить перестала, потому что холсты промокали под дождём. Сидела, укутавшись в плед, у окна и читала, лишь изредка уговаривая себя выбраться и сделать на холсте несколько мазков.Кейтлин никогда не задумывалась о том, что такое «вдохновение» – может, потому что оно никогда её не покидало. Она хотела рисовать - утром, вечером, днём. Ей всегда не хватало времени и красок, чтобы класть на холст те картины, которые роились в голове. И ещ