Снова утро — серое, как и каждое утро до него. Как каждое, которое придёт следом за ним.
Кейтлин открыла глаза и равнодушно уставилась в потолок. Побелка облупилась кое-где и разбегалась тонкими трещинками, образуя паутинку, похожую на… на что?
Вспомнить она не могла. Как не могла вспомнить и сон, который видела только что.
Кейтлин улыбнулась. При воспоминании о том мире, откуда она вынырнула минуту назад, по сердцу разливалось тепло — хоть она и не могла ничего вспомнить. Ни одной детали. И всё же это должен был быть хороший день.
Джек жарил тосты.
Кейтлин натянула джинсы и, застегнув пуговицу, потрясла ногами, заставляя их войти глубже в жёсткие после стирки штанины.
Взяла со стола коробку от овсянки и заглянула внутрь — просто так, машинально. Внутри ничего не было.
— Ты сегодня поможешь Алистеру с плакатом?
Кейтлин закрыла глаза. Не поднимая век, нащупала спинку стула и, упав на него, откинулась назад.
— Хочется верить, что это значит «да».
Кейтлин открыла глаза и уставилась на чашку кофе, которая выросла перед ней из ниоткуда. Чашка была прозрачной, с лёгким коричневым оттенком.
«Интересно, это тонировка… или просто грязь?» — подумала она.
Кейтлин взяла в руки ложку и чуть взболтала тёмную, почти чёрную жидкость.
«А у него волосы темней…»
— Кейтлин! Ты меня слушаешь?
Кейтлин медленно перевела взгляд с взбаламученной жидкости на Джека. В глазах соседа стояло раздражение — но пока не злость. «Интересно, — подумала Кейтлин, — в его глазах вообще бывает злость?»
— Не кричи, — тихо попросила она.
Джек вздохнул. Рука его потянулась, чтобы погладить Кейтлин по волосам, но тут же опала.
Кейтлин знала, что Джеку нравятся её волосы. Он любил теребить их, перебирать. И оба они знали, что Кейтлин не любит, когда касаются её волос. Только если вечером, когда она возвращалась с прогулки уставшая и замерзшая. В такие дни Джек отпаивал её горячим ромом со специями. Кейтлин, расслабленная, засыпала, привалившись к его плечу, и он запускал пальцы в её длинные волосы, медленно прочёсывал их, иногда касаясь кончиками ногтей затылка.
Кейтлин чувствовала, что с ней делают, но с неё будто бы спадал кокон, в котором она пребывала весь день. Кожа становилась чувствительной, точно воспалённой, и сопротивляться не было сил — по крайней мере, так она себе говорила.
— Когда займёмся блогом? — спросил Джек, видимо осознав, что ответа — да и самого плаката — так и не дождётся.
Блог был второй из его любимых тем. Джек считал, что Кейтлин рисует хорошо.
Кейтлин подозревала даже, что это одна из причин, по которым ей прощаются задолженности за квартплату и полное равнодушие почти ко всему, что Джек говорит.
Но поскольку Джек считал, что Кейтлин рисует хорошо, он был уверен ещё и в том, что работы Кейтлин и продаваться будут хорошо.
Кейтлин не спорила. Она знала, что хорошо продаются цветы. Букеты на столе и натюрморты, которые можно подарить тётушке на день рождения или любовнице в любой другой день. Хорошо продаётся лаванда, равнины, усеянные сиреневыми венчиками, сливающиеся с синим небом где-то вдали. Хорошо продаётся Италия, Венеция, Рим, Прованские пейзажи и детки с пухлыми щёчками, нюхающие цветы.
Букеты Кейтлин рисовать не могла. Она могла ещё заставить себя рисовать лаванду — но не могла рисовать её из раза в раз, как делали некоторые, кто стоял на вернисаже рядом.
Кейтлин не сказала бы, что не любит Рим. Но Рима она никогда не видела, и этот город был для неё мёртв. Он был лишь красками на картине, которым она смогла бы придать смысл.
Хуже дело обстояло с Провансом — Прованс, вместе с пухленькими детьми, вызывал у Кейтлин ломоту в зубах. Кейтлин не сказала бы, что не любит детей, просто… Просто стоило ей взяться за кисть, нарисовать хоть одну пухлую щёчку, хоть один силуэт сиреневого цветка, как в голове проплывал вопрос: «Зачем?»
Что ей даст этот ребёнок? Эти цветы?
Две сотни фунтов, на которые она месяц сможет жить? Раз в месяц она вполне могла заставить себя сделать усилие и нарисовать «не своё», но чаще — об этом Джеку было бесполезно с ней говорить.
То же касалось и блога, где, как убеждал её Джек, она могла бы устроить свой собственный вернисаж, не выходя из дома.
Кейтлин не сказала бы, что она не любит Интернет. Просто пускать Интернет туда, в мир своих снов… Было в этом что-то кощунственное. Заниматься некрасивым словом «промоушен», выставлять цену под каждой картиной из своих снов — будто вешать ярлык: «Я продам себя за пятьсот фунтов. Но если очень нужно, скину до двухсот».
Нет, она могла нарисовать даже Прованс, но лишь затем, чтобы иметь двадцать фунтов на краски, которыми будет рисовать свой собственный мир.
А ещё Кейтлин любила вернисаж. Ей нравились люди, идущие мимо её картин, будто и не замечавшие её самой. Сгорбленные силуэты на фоне серого стекла реки. У каждого своё лицо — и постоянное ожидание, что среди разных — морщинистых, скуластых, слишком худых и, напротив, отёкших лиц, однажды Кейтлин увидит Его.
Это было глупо. Кейтлин готова была сама посмеяться над собой. А иногда ей попросту казалось, что она сходит с ума. Но заставить себя не верить — она не могла.
Если бы здесь были родители, мать погладила бы её по голове и вздохнула тяжело, а отец сказал бы, что она слишком далеко забралась в свои сны. Но здесь был только Джек — и это было хорошо. Потому что ему Кейтлин не собиралась отвечать. Это было легко.
Кейтлин поднялась со стула — так и не дождавшись гренок, шкварчавших на сковороде. Подошла к кровати и подобрала с пола майку.
— Кейтлин, у тебя деньги есть?
— Немного, — на сей раз всё-таки нужно было что-то сказать. — А что?
— Купи овсянки, пожалуйста.
Кейтлин, не оглядываясь, кивнула.
— И сама что-нибудь поешь.
Ещё один кивок.
Кейтлин натянула майку, перекинула через плечо этюдник, подхватила под мышку стопку картин и вышла на набережную.
Вернисаж находился недалеко, и она медленно брела, наслаждаясь влажным утренним воздухом и вглядываясь в туман. Кейтлин любила это время суток — когда всё вокруг дышало полусном, и там, за контурами хлопьев тумана, повисших над рекой, она могла угадывать всё, что хотела, и всё, во что верила. Чудесная Фата Моргана плыла над горизонтом, сотканная из клочьев тумана, и Кейтлин чувствовала, как через несколько минут раскроет этюдник, пристроится у парапета, расставит картины на асфальте и примется рисовать.
— А это что? — голос у девушки был скрипучий, но Кейтлин улыбнулась и подняла на неё взгляд. Затем проследила направление, куда указывал её палец, и только потом произнесла:
— Это Эйлен Донан.
— Что? — девушка нахмурила рыжеватые брови. Она походила на американку, но это как раз Кейтлин не удивило — её картины привлекали иностранцев чаще, чем англичан.
— Замок на небольшом скалистом острове Донан, лежащем во фьорде Лох-Дуйх. В восьмом веке там обитал монах отшельник, именем которого и…
Девушка вопросительно посмотрела на сопровождавшего её мужчину и Кейтлин замолкла.
Мужчина пожал плечами.
— Зачем тебе? — спросил он. — Никто не знает, где это. Вот… — ткнул пальцами в другую картину. — Это, по крайней мере, Дувр.
Кейтлин молчала.
Она могла бы сказать, что Эйлен Донан знали в своё время не меньше людей, чем Дувр. Что более пяти фильмов, известных по всему миру, снимались именно там. Но Кейтлин молчала, потому что попросту не хотела ничего говорить. Она любила не тот Эйлен Донан, который показывали в кино, а тот, который увидела сама, плывущий в утренней дымке, растущий из облаков.
— А сколько стоит? — протянула девушка, переключая внимание на Дувр.
— Пятьсот.
— Пятьсот… — мужчина присвистнул, а девушка заискивающе улыбнулась.
Кейтлин вздохнула.
— Можно сбросить до четырёхсот.
Торговаться она тоже не любила. Это было тяжело. Даже одно это слово — пятьсот — давалось с трудом. Как будто она ставила у себя на лбу клеймо. Но Джек просил купить овсянку. И Джек не мог каждый день её кормить.
— А что за краски?
— Эйлен Донан — масло, Дувр — пастель.
Мужчина фыркнул, и Кейтлин поджала губы. Она любила пастель. Но её, почему-то, не любил никто, кроме неё. И она могла бы начать говорить, что пастель существует уже две сотни лет и что… Она не хотела говорить ничего.
— Да ну… Дувр я не хочу, — капризно протянула девчонка.
— Тогда пошли, — мужчина дёрнул её за руку.
— Могу…
«Могу нарисовать портрет», — хотела было сказать Кейтлин, но замолкла на полуслове, когда взгляд её случайно упал на тёмный проулок, где, приклеившись к стене, едва виднелся знакомый силуэт.
«Знакомый?» Кейтлин не знала, откуда он мог быть ей знаком. Девчонка и её спутник спрашивали что-то ещё, но Кейтлин не слышала. Она поднялась с раскладного стула и молча прошла мимо — силуэт не двигался какое-то время, пока Кейтлин не приблизилась, а затем отклеился от стены и стремительно двинулся прочь.
— Подожди! — крикнула Кейтлин ему вслед. — Стой!
Незнакомец и не думал останавливаться.
— Да стой же! Кто ты такой?!
Незнакомец бросился прочь бегом, и Кейтлин тоже перешла на бег. Дома мелькали по обе стороны, но Кейтлин ничего не видела, она неслась вперёд, и холодный утренний воздух хлестал её по щекам, пока наконец, решившись, Кейтлин не перешла в бросок. Она почти повисла у мужчины на плечах, оба покачнулись, и только в последнее мгновение незнакомец приник к стене, чтобы не рухнуть на землю. Кейтлин коротко вскрикнула — тяжелое тело придавило ей запястье, вывернуло вбок.
— Что? — услышала она тут же, и от бархатистого голоса по спине побежали мурашки.
Сильные пальцы перехватили руку и подняли вверх, поднесли к глазам.
— Кто ты такой? — от боли голос Кейтлин звучал обиженно, хотя обиды не было — она просто хотела получить ответ.
— Больно? — незнакомец надавил куда-то под кость, и Кейтлин с трудом сдержала тихое «Ой».
— Всё хорошо! Кто ты такой?! — она вырвала руку и попыталась перехватить незнакомца за его собственное запястье, так чтобы можно было прижать к стене спиной и не дать сбежать. Они были почти одного роста и одинаково узкими в плечах, но всё же незнакомец казался немножко старше — и крупней.
Теперь Кейтлин была уверена, что уже видела его лицо — три дня назад, когда ездила в Дувр.
— Это же ты! — выдохнула она.
Незнакомец легко высвободил руку — Кейтлин почти не сомневалась, что удержала бы его, если бы не запястье, которое тут же отозвалось болью.
Мужчина выскользнул в сторону, легко освободился из-под веса её тела, и двинулся прочь. А Кейтлин так и осталась стоять. Ей овладело странное оцепенение. Чувство обречённости — как будто всё, что происходило с ней сейчас, уже случилось давным-давно.
—Не забываем про воздушную перспективу.Кейтлин равнодушно смотрела на то, как Дэвид Рейзон ходит от мольберта к мольберту и поправляет ошибки учеников.Она хотела попасть на этот мастер-класс давно. Действительно хотела и, может, за этим даже приехала в Лондон— но теперь, когда видела работу кумира вот так вблизи, ей становилось всё равно.Дэвид Рейзон был ремесленником. Каждое движение его руки над холстом— своим или чужим— развеивало магию воздуха, магию воды и солнечного света. Картина для него была лишь набором красок, который он привык продавать. И он учил рисовать на продажу ещё два десятка учеников.Он легко выправлял ошибки, их Рейзон видел действительно профессионально— впрочем, в отсутствии профессионализма Кейтлин и не смогла бы его упрекнуть.Дэвид остановился около неё, внимательно разглядывая холст.—Хорошо. Довольно хорошо.—Спасибо,&nb
Вернисаж, мастер-классы и недолгие поездки в Дувр составляли всю её жизнь.Вернисажей было три— по выходным она выставляла картины на Пикадилли, в понедельник и вторник— на южном побережье Темзы, в четверг и пятницу выезжала в центр, где рисовала портреты туристок за пятьдесят фунтов штука. Оставшийся— седьмой день— занимал Дувр.Когда-то, когда Кейтлин только приехала в Лондон, ей казалось, всё, о чём она мечтает— это рисовать. Переносить на холст образы, которые роились в её голове: будь то сны или нечто иное.Теперь, с наступлением осени, ей всё чаще казалось, что она хотела другого. Дорога из Вест Энда до Пикадилли, а затем полтора часа обратного пути— сорок минут, если ехать на метро— были огромной, тяжёлой рамой для слишком маленькой картины, которую она едва успевала нарисовать за день. Да и картина эта оставалась плоской, как ни старалась Кейтлин насытить её красками, и ч
«Милдрет»,— имя пришло к ней во сне.Кейтлин не помнила, когда услышала его в первые— но помнила, что так её называли всегда. Это имя казалось более близким и более настоящим, чем-то, которым звали её здесь. «Кейтлин» всегда звучало немного издалека.«Милдрет» звучало так, будто обращались лично к ней.И когда Грег назвал её «Мил», Кейтлин на секунду почти что поверила, что дальше прозвучит «Милдрет»— тогда, наверное, она поняла бы, что окончательно сошла с ума. Но ничего не произошло, и он просто оставил «Мил».«Милдрет»— Кейтлин пробовала это имя на вкус и вместе с ним пробовала ещё одно— «Грегори». «Грег».«Грег» ей не нравилось. Звучало грубо. Но Кейтлин посетило чувство, что и это имя она слышит не в первый раз.«Грег— это для чужих»,&n
Когда выставка всё же состоялась – Кейтлин не поверила до конца, что это происходит именно с ней.Наступила зима, и по улицам вовсю барабанил дождь вперемешку со снегом: где-то бился со звоном о стёкла домов, где-то падал мягко - и тут же таял.Погода стояла тускло серая и редкостно отвратительная – как ни старалась, Кейтлин не могла увидеть красоты в том, что вдохновляло многих приверженцев декаданса – мрачной безнадёжности английской зимы.Прогулки стали реже, да и на вернисаж она выходить перестала, потому что холсты промокали под дождём. Сидела, укутавшись в плед, у окна и читала, лишь изредка уговаривая себя выбраться и сделать на холсте несколько мазков.Кейтлин никогда не задумывалась о том, что такое «вдохновение» – может, потому что оно никогда её не покидало. Она хотела рисовать - утром, вечером, днём. Ей всегда не хватало времени и красок, чтобы класть на холст те картины, которые роились в голове. И ещ
Кейтлин не знала, куда идёт— просто шла вперёд, как делала это иногда, когда ей снились подобные сны. По правую руку мелькали пейзажи северного побережья Темзы, вода отражала серое небо, низко нависшее над городом, и хотя время приближалось к десяти, на улицах ещё царил полумрак.Она миновала те места, где обычно сидела с картинами— как и она, большинство художников либо не вышли на вернисаж вообще, либо только начали развешивать полотна. Говорить ни с кем не хотелось, и она постаралась обойти это место немного стороной.Прошла мимо кафе, куда заходила обедать, и двинулась дальше. Остановилась на смотровой площадке перед аббатством и, перехватив стаканчик кофе в забегаловке неподалёку, стала смотреть на воду, на которой медленно кружились большие хлопья снега. Снег тоже казался серым— как и всё вокруг.Кейтлин скучала— сегодня больше, чем в любой из дней прошедшей осени, она скучала по Грегу. И именно сейчас не зна
Грег проснулся и какое-то время лежал, глядя в потолок и вслушиваясь в непривычные звуки, доносившиеся с кухни— тихонько шуршала вода и иногда позвякивали вилки.Опасений не было. Напротив, было светло и легко. Девушке, которая сейчас бродила по его квартире, он доверял от и до.Когда Милдрет сказала:—Я останусь сегодня? —это звучало так естественно, что Грегори даже улыбнулся. Он не видел смысла задавать этот вопрос. Он…Грегори тут же напрягся, вдруг осознав, что сам бы он не предложил. Долго ещё не предложил, потому что…Грег дёрнул плечом и резко сел. Утреннюю расслабленность будто рукой сняло.—Кей-тлин,— повторил он по слогам. Имя давалось с трудом. Он не мог смотреть на Милдрет и называть её чужим, ничего не значащим набором звуков. Пожалуй, ни о чём он так не мечтал все последние месяцы, как произнести это имя вслух: «Милдрет».Милдрет&helli
Красивая.Грегори с трудом удавалось подавить улыбку, когда он просто смотрел, как Милдрет рисует, как запрокидывает голову назад, вглядываясь в узоры облаков на небе, и как при этом открывается взгляду её нежное беззащитное горло с едва заметными прожилками голубоватых вен.Кейтлин отказалась уходить. И в этот вечер, и в следующий, и через неделю. Впрочем, назвать это отказом было трудно .На следующий день она всё-таки поехала на свой мастер-класс, и два часа, пока шло занятие, Грег ходил кругами вокруг машины. Крупные хлопья мокрого снега падали на плечи, но Грег не мог думать ни о чём, кроме того, что Милдрет там, за стеной— рядом с другим. Он пытался заставить себя успокоиться, но сам факт того, что Милдрет в самом деле существовала, не давал ему работать, спать и есть. Грегори смутно помнил, что раньше было иначе. Что он всегда умел контролировать себя— но эти мысли ничуть не помогали. Сейчас самым важным была Милдрет. И от того, чт
Самолёт мягко пошёл на взлёт. Кейтлин откинула голову на спинку кресла и улыбнулась.Это было первое за четыре года Рождество, которое она собиралась провести вне Лондона— и первое в её жизни Рождество, которое она проводила так, как хотела.За три дня до вылета путешествие едва не сорвалось— двадцатого, а затем и двадцать третьего числа раздались сразу два звонка с предложением о работе.Первый звонивший назвался Ламбертом, секретарём графа Эссекского. Он сказал, что член семьи графа хочет заказать несколько— и на этом слове Кейтлин едва не поперхнулась— картин в том же духе, какую видел в доме Вьепонов.Сердце Кейтлин глухо стукнуло. Фамилии покупателей, заинтересовавшихся её картинами на выставке, она не знала, но сразу поняла, что скорее всего предсказание Рейзена сбылось.Кейтлин вежливо ответила, что предпочла бы обсудить дело после праздников, и секретарь спорить не стал— лишь так ж