———
Справившись с нехитрым обедом («Что тут есть?!» — могла бы я воскликнуть вслед за героем «Кавказской пленницы»; правда, тому было нечего пить), я снова залезла в кресло и, наверное, больше часу просидела в каком-то оцепенении.
Вот, у меня есть близкая моему сердцу музыка, о которой я могу говорить. Есть студенты, которым интересна она и мои разговоры о ней — или, может быть, просто интересна я сама как диковинный зверь из далёкой страны, где живут Vladimir Putin, matryoshkas и babúshkas. Беда только в том, что все эти годы я не прикасалась к этой музыке, убрала её на дальнюю высокую полку своей души как очень дорогой и хрупкий бабушкин сервиз, в который ты боишься наливать горячий чай повседневности. Мне почти больно было думать о том, что сервиз нужно снять с полки и выставить на всеобщее обозрение.
Может быть, отказаться от курса, отключить телефон?
Нет, дурно. И потому дурно, что непорядочно: я уже пообещала. И потому ещё дурно, что с этим курсом у меня есть надежда остаться, а без него дорога одна — возвращаться в Россию. Никаких типичных страхов и буйных кошмарных фантазий политэмигранта в моей голове нет, мне не страшно возвращаться. Но кроме того, что меня никто и ничто не ждёт, Россию я сама… предала своим отъездом? Возможно, я также невольно своим отъездом предала человека, которому была нужна больше всего, и… нет, не надо об этом думать. А ещё такой отказ будет поражением, сложением оружия, признанием того, что три года своей жизни я была просто довеском к очаровательному шалопаю, а перестав быть чужим довеском, сама оказалась ни на что не годна и ни к чему не способна. И последнее: вещи ведь делаются для того, чтобы пользоваться ими. Чашки — для того, чтобы из них пить, песни — для того, чтобы их слушали, храмы — для того, чтобы в них молились. Пусть бьются чашки, пусть критикуются и подвергаются насмешке песни, пусть оскверняются храмы — такова жизнь. Если бы их не было, было бы ещё печальней.
Встряхнувшись, я раздобыла в рюкзаке устройство, среднее между планшетом и нетбуком, села за кухонный столик, установила подключение к локальной беспроводной сети (пароль welcometocamden висел на доске объявлений в коридоре на первом этаже) и за два часа с небольшим разыскала в Сети около двадцати песен. Перебросила их через блютус-соединение с планшета на телефон. Вернулась в кресло с телефоном и наушниками. Что звучало тогда самым первым одиннадцать лет назад, когда я сидела в очень похожем кресле? Майя Кристалинская? Пусть будет Майя Кристалинская.
Постарею, побелею, как земля зимой.
Я тобой переболею, ненаглядный мой.
Я тобой перетоскую, переворошу,
По тебе перетолкую, что в себе ношу.
До небес и бездн достану, время торопя,
И совсем твоею стану — только без тебя.
Мой товарищ стародавний, суд мой и судьба,
Я тобой перестрадаю, чтоб найти себя.
Я узнаю цену раю, ад вкусив в раю,
Я тобой переиграю молодость свою.
Переходы, перегрузки, долгий путь домой…
Вспоминай меня без грусти, ненаглядный мой.
Осторожно, как вчера бокал, я вынула из ушей наушники. Разжала руку, позволив им упасть на пол. Что же это такое, за что мне это? Второй раз за два дня. Всего только второй раз за три года. Почему раньше в Британии я никогда не плакала? Из гордости своей? Или потому, что в отношениях с Эриком была сильной стороной, а мужчины не плачут? Или здесь просто нет ничего, о чём я могла бы плакать?
«Постарею, побелею» — ну да, куда же я денусь. «Перетоскую, переворошу» — а как же, уже ведь тоскую, уже ворошу, может быть, все эти годы тосковала и ворошила. Даже осторожно мечтала: что, если? И детки были бы красивые. Не будет теперь никаких деток. «По тебе перетолкую, что в себе ношу» — конечно, по тебе, по кому же ещё, не по Эрику ведь я буду это толковать. «Только без тебя» — и это сбылось. Со вчерашнего дня и навеки, аминь. Как здесь каждое слово про меня, какой это ужас… Как хорошо, что меня никто не видит, мои будущие студенты особенно… Тихо. Тихо. Уймись…
Я не буду включать анализ этой песни в планирование курса. Все остальные — пожалуйста. Эту — нет. Ах, да: прямо сейчас я встану с этого кресла. Умоюсь. Сделаю несколько упражнений из йоги для начинающих. Приму душ. Выйду из номера и пойду гулять по Лондону, пока не стемнело. (И то ведь: была здесь раза четыре в жизни, так и сидела всё время в своём ливерпульском захолустье.) До центра дойду пешком. Заскочу в «Паундленд», куплю резинку для волос и новые стельки. Забреду в Британский музей или в Национальную галерею, поброжу по залам часа два. Выпью чашку кофе в «Прэт-а-Манже», послушаю уличных музыкантов на Трафальгарской площади. Поглазею на Парламент и Колесо обозрения. Куплю магнитик с красной телефонной будкой в сувенирной лавке. Неспешно вернусь домой на автобусе. Поваляюсь в постели, ни о чём не думая, не вспоминая, не жалея. И добросовестно сяду писать конспект первого занятия.
ГЛАВА ПЕРВАЯУважаемые юные леди, уважаемые юные джентльмены, уважаемые другие, я рада вас видеть. Меня зовут Элис Флоренски. Я — ваш приглашённый преподаватель по курсу «Русская неклассическая музыка второй половины XX века». Я собираюсь прочитать вам девять или десять лекций, после каждой из которых будет семинарское обсуждение материала. Свой выбор песен, о которых будут читаться лекции, я объясню позже, до поры до времени позвольте вас просто уверить в том, что каждая из этих песен определённо заслуживает вашего внимания.Я до сих пор не знаю, как должно происходить ваше оценивание. Думаю, в конце вы напишете тест. Впрочем, это — спецкурс, поэтому крайне вероятно, что в конце вы просто сдадите устный зачёт, или даже у нас не будет никакого контроля по этому материалу. Ваша активность на семинарах будет учитываться при выставлении итоговой оценки. Всё это ещё нужно уточнить. Обещаю уточнить это как можно скорее
~— Вы выглядите именно как Алиса в Стране Чудес, моя хорошая! — шестидесятилетняя женщина за столом директора в бледно-жёлтой блузке с V-образным вырезом осветилась улыбкой. Наверняка она имела в виду мою причёску и волосы до плеч, и ещё мою длинную юбку до середины голени, и белую блузку, вот это вот всё; кстати, лет десять назад я чёлки не носила. Да и два года назад: что я только не выделывала со своими волосами два года назад… Я невольно коснулась волос, тоже улыбаясь:— Видите, миссис Уолкинг, я уже достаточно стара, чтобы прекратить эксперименты с причёской… Вы ведь Миссиc Уолкинг?Миссиc Уолкинг кивнула. Через её cтол мы пожали друг другу руки, верней, просто соединили их и слегка встряхнули, как тут и принято пожимать руки.— Садитесь, не робейте, — предложила директор. Она мне явно нравилась, и не только своей приветливостью. — Вы сегодня в центре внимания, вам известно? Я тоже была
*Я родилась в том же году, когда Советский Союз перестал существовать. Первые шестнадцать с небольшим лет своей жизни я провела в Лютово, достаточно крупном селе ***ской области в Европейской части России. В селе имелась средняя общеобразовательная школа, которую я и посещала до конца десятого класса.Эту часть своей жизни я сама не воспринимала всерьёз. Были в ней и подростковые влюблённости, и радость, и горькие обиды, и открытия, но в целом я очень тосковала, живя в деревне и много если четыре раза в год выбираясь в областной центр. Автобус до города шёл всего час, отправляясь три раза в день. Много это или мало — час? К шестнадцати годам своей жизни я стала экспертом в знании о том, что час — это ужасно. Час — обманчивая географическая близость, которая сегодня дарит тебе надежду, а завтра ты понимаешь, что в твоём дне с его рутиной нет этого часа (верней, двух-трёх часов). Может быть, к концу недели… Этот конец недели никогд
~Я откашлялась:— Кхм… знаешь, Патрик, я живу в этом районе, думаю, что без всяких сложностей окажусь дома через три минуты, так что на этом месте мы можем попрощаться.— Само собой, — откликнулся Патрик. — Странно только, почему мы покрыли всё это расстояние пешком, учитывая, что у вас вон прямо тут станция метро.— Да вот, вспоминала годы своего взросления, — дружелюбно улыбнулась я. — Место, где жила, отца и так далее.— Я ведь вам был для этого не нужен, верно?Какие всё же молодые люди одинаковые: одинаково прямолинейные, прямо до грубости. Впрочем, что жаловаться? Я сама была такой. Вслух я сказала:— Да, но… видишь ли, Патрик, дорогуша, этот миссис Уолкинг хотела, чтобы ты меня в целости и сохранности довёл домой. Я её об этом не просила.— Не просили? — поразился парнишка. — Ч-чёрт! Что за глупая ситуация снова! Извините
○…И с хлюпаньем шлёпнулась в грязь!Я встала, стряхивая с себя эту безобразную грязь, потом очистила рукавом осколок зеркала, который блеснул под ногами. Попробовала рассмотреть себя: да уж, ну и вид у меня был, однако! Резиновые сапоги до самого колена, кургузая юбчонка, на теле — натуральный ватник, на голове — косынка из дешёвого ситца в глупый горошек. Чёлка вот тоже куда-то пропала… Да что там чёлка! Определённо, из зеркальца я на себя смотрела озадаченная, перепачканная и семнадцатилетняя.Сон, конечно, но какой реалистичный! Цвета и звуки — как в жизни, да и запахи — ох уж запахи…Вокруг меня, куда ни кинь глаз, расстилалось под низким серым небом унылое поле, каким оно бывает сразу после пахоты, когда пройдёт хороший дождь. (Мелкий дождь, едва стоило о нём подумать, действительно припустил. Ещё его только не хватало…) Земля выглядела неплодородной: труха, пыль, унылый серозём, кото
ГЛАВА ВТОРАЯУважаемые студенты, я рада видеть вас снова. Сегодняшний разговор будет посвящён бардовскому движению, а также песне «Вещая судьба» Александра Розенбаума.Вы наверняка знаете, что в средневековой британской культуре бардом называли рассказчика историй, стихотворца, сочинителя музыки и даже, может быть, устного историка и специалиста по генеалогии — такого человека нанимал покровитель, например, монарх или дворянин, чтобы увековечить память предков этого покровителя и прославить его, покровителя, собственные труды. Говоря проще, бард был поэтом и певцом, профессиональным занятием которого являлось сочинять и петь строфы, славословящие героические деяния князей и воинов. Это первичное прочтение термина не мешает видеть в барде министреля: человека, который в средние века потешал публику. Начиная с шестнадцатого века этот последний термин стал означать профессионального развлекателя, поющего песни и играющего на музыкальных инс
~~ Наши занятия проходили в не очень большой аудитории, широкой и короткой, имея в виду, что маркерная белая доска за моей спиной была на длинной стене. По обе стороны от прохода стояло три ряда столов, за каждым из которых теоретически помещалось четыре студента, итого аудитория могла вместить двадцать четыре слушателя — «избыточная мощность» для группки, записавшейся на мой спецкурс. Патрик в этот раз никуда не выбежал, сидел и слушал с нервным вниманием, порой приоткрывая рот, так что я всё время собиралась предложить ему спросить, что он хочет, и один раз почти это сделала, — но нет, поймав мой взгляд, он отводил глаза, а ради человека, который на тебя не смотрит, прерывать лекцию вроде и совсем неуместно. Итак, Патрик никуда не убежал, но некоторая ротация всё же произошла. Во-первых, примерно на половине моего монолога дверь открылась, и в класс бесшумно вошёл сэр Гилберт. Я так по-ребячески обрадовалась ему, что вся разулыбалась и уже хотела пом
**Православная женская гимназия в областном центре оказалась, против ожидания, не таким уж «кислым» местом, какой я её вначале воображала, будучи, правда, заранее согласной на всё что угодно, лишь бы прочь из Лютово! То есть да, с внешней точки зрения всё было вполне предсказуемо и тоскливо: длинные унылые коридоры, высокие сводчатые потолки, высокие окна с широченными подоконниками, на которых вы, на ваше усмотрение, могли с подружкой сидеть хорошим весенним деньком, обмениваясь секретами, или стоять в полный рост глухой осенней ночью, думая, не шагнуть ли из окна третьего этажа. Третьего — потому что спальни были на третьем этаже: полуказарменного-полубольничного типа, по шесть, восемь, а где и по двенадцать коек в одном помещении, для личных вещей имелась прикроватная тумбочка. Общежитие, кстати, предоставлялось только иногородним. Спальни занимали почти весь третий этаж (в конце коридора — туалеты, душ и прачечная), классы и огромный