Глава 2 - Эпизод 2

~~

Наши занятия проходили в не очень большой аудитории, широкой и короткой, имея в виду, что маркерная белая доска за моей спиной была на длинной стене. По обе стороны от прохода стояло три ряда столов, за каждым из которых теоретически помещалось четыре студента, итого аудитория могла вместить двадцать четыре слушателя — «избыточная мощность» для группки, записавшейся на мой спецкурс. Патрик в этот раз никуда не выбежал, сидел и слушал с нервным вниманием, порой приоткрывая рот, так что я всё время собиралась предложить ему спросить, что он хочет, и один раз почти это сделала, — но нет, поймав мой взгляд, он отводил глаза, а ради человека, который на тебя не смотрит, прерывать лекцию вроде и совсем неуместно. Итак, Патрик никуда не убежал, но некоторая ротация всё же произошла.

Во-первых, примерно на половине моего монолога дверь открылась, и в класс бесшумно вошёл сэр Гилберт. Я так по-ребячески обрадовалась ему, что вся разулыбалась и уже хотела помахать ему рукой — он, тоже улыбнувшись, приложил палец к губам, на цыпочках подошёл к месту на третьем ряду, беззвучно отодвинул стул, сел. Кажется, его появления никто и не заметил — только Патриша бросила быстрый взгляд через плечо.

И вот Патриша как раз учудила. В моей группе было девять студентов, из них шесть британцев (Сирша, Кэри, Кэролайн, Люк, Патрик и Адам), один француз, полностью, впрочем, натурализованный, с отличным английским (Конрад), одна португалка (Бригида) и одна американка (Патриша): девушка среднего роста, худая как жердь («плоская как доска», сказал бы мужчина, но ладно уж, что там — не будем словесно харассить бедняжку), с хорошими густыми волосами, но отнюдь не красавица, увы, даже не миленькая. Британцы и Конрад садились обычно на первый ряд, Бригида — на второй ряд слева от прохода, ближе к учительскому месту, Патриша — на второй ряд справа от прохода. Получалось, что она сидит на своей половине ряда в гордом одиночестве. Как и Бригида, впрочем, но если Бригида, не очень хорошо говорившая по-английски, этим не тяготилась, то американочка, похоже, страдала своей отвергнутостью. Даром что прямо передо мной на первом ряду оставалось одно свободное место — нет, так близко ко мне она сидеть тоже не хотела, видимо, считала это некомфортным… Во время первой лекции она и рта не раскрыла, просто сидела, хлопая глазками, с прямой спинкой, так что у меня не было возможности понять, умненькая она девочка или не очень. Оказалось — не очень…

Но обо всём по порядку. Ближе к концу лекционной части Патриша встала и вышла, как за два дня до неё Патрик, но если в уходе Патрика просто чувствовалась некая брезгливая усталость, отказ от желания быть свидетелем странного перформанса, смысла в котором он не видел, то Патриша будто несла на плечах весь груз оскорблённой в её лице американской нации. Сэр Гилберт приоткрыл рот: для него этот демарш, как и для меня, был, видимо, неожиданностью. Несколько голов повернулись вслед американке — покровитель колледжа был при этом наконец замечен, и три-четыре студента его поспешно поприветствовали. (Остальные — нет: похоже, покровитель был не очень частым гостем, появлялся раз в году на торжественном мероприятии, а кто на таких мероприятиях не бывал, и не знал, как он выглядит.) Сэр Гилберт, ответив на приветствия, дал жестом понять, что не хочет мешать занятию, и вышел из класса так же бесшумно, как вошёл. Аккуратно прикрыл за собой дверь. Как жаль! Я бы и его не постеснялась вовлечь в обсуждение, а он, вероятно, охотно бы поучаствовал.

Ближе к концу всего занятия в дверь просунулась головка Ани:

- Мисс Флоренски, директор хотела вас видеть. Здравствуйте!

Между прочим, как я узнала, официальным названием должности руководителя было здесь «вице-канцлер», но Аня зачем-то упорно называла свою начальницу директором: может быть, ей само слово нравилось. Отпустив группу, я поспешила за ней; Аня, идя впереди, изредка оборачивалась, будто проверяла, не убежала ли я. (Что хоть там такое стряслось?) Довела меня до самой двери кабинета директора, с улыбкой её открыла, вошла вслед за мной, закрыла дверь и встала у неё будто вежливый улыбающийся часовой.

В кабинете, кроме самой миссис Уолкинг, уже был сэр Гилберт, благодушно развалившийся сбоку на маленьком кожаном диване. Я поздоровалась с руководством, присела на стул для посетителей.

Миссис Уолкинг, не глядя на меня, вертела в руках какую-то безделушку. Поймала мой взгляд, вымученно улыбнулась:

— Доброе утро! В общем, Алиса… Патриша на вас пожаловалась.

— На что именно? — выдавила я. Приехали! Сейчас уволят меня с волчьим билетом, и визу не продлят, и «водочки нам принеси, мальчик! Мы на родину летим». Только мне, в отличие от героев «Брата-2», никто не поднесёт водочки.

— Я не очень поняла, что-то про то, что вы её унизили — вообще, она была в бешенстве, просто кипела гневом. Мисс Уэлш, вы могли бы найти и привести Патришу?

— Да, мэм! — мелодично отозвалась Аня и ушла за жалобщицей.

— Снова скажу, — подал голос со своего места сэр Гилберт, — что мисс Флоренски — выдающийся лектор, я был бы рад, если бы она была моим учителем, будь я студентом.

— Сэр Гилберт, спасибо, — пробормотала я еле слышно.

— Да кто же спорит! — ответила директор почти сердито. — Ты знаешь не хуже меня, что дело не в том, выдающийся она лектор или нет.

— Позволь не согласиться: дело, может быть, как раз в этом.

— Мой милый старый ребёнок, такой смелый со мной: может быть, ты ей это скажешь?

Я с некоторым удивлением слушала эту дружескую перепалку. Дверь открылась снова — вошла моя студентка, очень прямая, очень гордая, очень бледная (Аня в этот раз тактично осталась за дверью).

Какой бы запал в себе она ни несла, Патриша всё же немного стушевалась, увидев нас троих вместе. Сэр Гилберт, улыбнувшись широко, как чеширский кот, похлопал по кожаному сиденью рядом с собой: на диване оставалось как раз одно место, а больше в кабинете директора сесть было, собственно, и негде.

— Можете ли вы представить вашу жалобу, мисс Макартур? — ледяным тоном осведомилась начальница. Я заметила, что в её голосе пропали все нотки центральноанглийского говора, которые невольно звучали в разговоре со мной, прожившей в Ливерпуле три года; теперь её акцент звучал как чистое аристократическое произношение: может быть, как неосознанная или даже осознанная попытка указать студентке, кто здесь есть кто. Едва ли та была способна оценить эти тонкости: для большинства американцев что одно, что другое — просто смешной говор этих британских чудиков.

— И, пожалуйста, садитесь, Патриша, — миролюбиво прибавил мой покровитель, не пытаясь переключаться ни в какой другой произносительный регистр: он и без того звучал как аристократ.

Переведя взгляд с одного на другую и обратно, Патриша всё же села на диван (сэр Гилберт подвинулся, но совсем чуть-чуть, так и оставив одну ногу закинутой за другую), на самый его краешек, сохраняя очень прямую спину и глядя прямо перед собой. (Покровителя колледжа она даже не поблагодарила.) Набрала воздуху в грудь. Разродилась:

— Я… я хотела сказать, что она самоуверенна, и груба, и…

— Вы ведь имеете в виду «мисс Флоренски», говоря «она», верно? — уточнила директор («Спасибо!» — мысленно сказала я ей. Действительно, упоминать присутствующего человека просто местоимением третьего лица — это немного в духе барыни, говорящей о служанке.)

— Да! …И очень это всё унизительно!

— Как именно мисс Флоренски вас унизила?

— Не меня — класс! Попервой, она …

— Во-первых, — вдруг подал голос баронет. Студентка обернулась к нему, раскрыв рот. Спросила не очень вежливо, да что там, крайне невежливо:

— Что?!

— Я бы не сказал «попервой», если бы имел в виду «во-первых», — с абсолютной невозмутимостью и как будто со скрытой иронией пояснил сэр Гилберт. — А ещё лучше сказать «в первую очередь».

Патриша сделала два-три тяжёлых вдоха-выдоха, ноздри у неё задрожали. О, будь я на её месте, она бы мне всё сказала о том, как учить её говорить на её родном языке! Но здесь поостереглась — и, проигнорировав ремарку полностью, сглотнула, продолжила:

— Да — она во-первых сказала, что мы точно все умрём, и меня это сильно огорчило, ну, то есть, весь класс, и…

— Так вы с ней не согласны по этому вопросу? — это снова был баронет, и он — единственный из нас четырёх — улыбался, он будто даже наслаждался ситуацией. Студентка снова стремительно развернулась к нему всем телом. Захлопала глазами.

— Простите? — произвела она наконец, в первый раз снисходя до диалога с ним.

— Я сказал: а что, вы собираетесь жить вечно? — поинтересовался сэр Гилберт.

— Нет, но… но… Пожалуйста, не делайте из меня дуру! — резко оборвала студентка. Я приметила, как дрогнули веки полуприкрытых глаз миссис Уолкинг: видимо, её и патрона, судя по этому «мой дорогой старый ребёнок», связывали давние приятельские отношения, и ей наверняка не понравилась последняя реплика. — Она тоже из меня пыталась сделать дуру! Сказала, что мы, в отличие от неё, никогда даже не думали о смерти — типа она этим хвасталась и…

— «Будто бы она этим хвасталась», дорогуша, — с полнейшим и явно издевательским спокойствием заметил баронет. — Сослагательное наклонение.

Патриша приостановилась — но проглотила и эту языковую пилюлю. «Проглотила» дословно, я прямо чувствовала, как она сглатывает, будь она мужчиной, её кадык так бы и ходил вверх-вниз. Ну, успеет ещё сделать операцию по смене пола, какие её годы… Продолжила:

— …И потом она начала вторгаться в наши взгляды и сказала, что если мы не ходим в церковь, то нам надо пойти и убиться, и…

— Я этого не говорила! — негромко запротестовала я, втайне, однако, порадовавшись, что хоть что-то эта девица из моей лекции поняла. — Я только сказала, что…

— Эй, сейчас я представляю свою жалобу, окей? — злобно оборвала меня американка, и я даже поёжилась. — Мы можем следовать стандартной процедуре, миссис Уолкинг?

— У нас нет такой вещи, как «стандартная процедура», мисс Макартур, — c достоинством отозвалась директор, отделяя каждое слово. — У нас не так много жалоб.

— Ну погодите ещё! А после она всё цитировала из одного классика, и из другого, говоря: «Вы должны знать это», «Вы должны знать то» — вот представьте, мисс Флоренски, мы не знаем этих вещей! Из Данте али Гвери, из Шекспира, и даже не сказала, что это Шекспир, как будто все, кто этого не понял, — недоразвитые, а я только догадалась, что это Шекспир, потому что она сказала про Гамлета, так что не такая уж я недоразвитая, как она думает — и из Уинстона Хай Одина — кто, чёрт побери, этот Уинстон Хай Один?! Почему она знает вещи, которых я не знаю? Это вообще законно?! (Я подавилась смешком.) Я имею в виду, что это унизительно, — тут же исправилась студентка, поняв, что сказала совсем уж глупость. — Что если я поеду в Россию и буду им читать стих их Толстоевского, и скажу: «Эй, а вы не знаете вашего Толстоевского, а я знаю!»? Я не поняла, этот Один или этот Толстоевский, они что — в нашей программе, они русские певцы или что? Почему она не делает свою работу и не придерживается того, о чём должна говорить? Мы ей платим деньги за то, чтобы нас унижали, или как? Увольте её! То есть она ведь просто нанятый на полставки гастарбайтер из страны третьего мира — почему вы её не уволите?!

Патриша замолчала, тяжело дыша. Секунд десять мы все молчали. Сейчас меня, похоже, погонят отсюда поганой метлой, соображала я. Ну, и не больно-то и хотелось! Эх, какую бы сказать красивую финальную фразу? Увы, стучало сердечко, и не находилось красивой финальной фразы.

— Так э-т-о была суть вашей жалобы, мисс Макартур? — произнесла директор тоном, не предвещавшим для студентки ничего хорошего, и я немного воспряла. — Позвольте мне сказать, что…

— Нет, Мёрси, дорогуша, позволь мне, — неожиданно перебил её баронет. Он, между тем, откинулся ещё глубже на спинку дивана, прикрыл глаза, будто собираясь с мыслями, сплёл пальцы на своём колене. Сделал глубокий выдох. Открыл глаза. И начал:

— Дорогая юная леди, мне кажется, вы понимаете ситуацию полностью превратным образом. Прежде всего, мисс Флоренски не является нанятым на полставки гастарбайтером из страны третьего мира. Она — известный художник и исключительно успешный творческий профессионал, выдающееся дарование, чьё последнее произведение было продано за пять тысяч фунтов. («Вот это полёт фантазии! — поразилась я. — Вот кто тут творческий профессионал, куда мне!») Мы горды видеть её в качестве приглашённого педагога. В отличие от вас, которую мы считаем…

— Простите, а вы сами кто? — вдруг выдала студентка. Я снова еле удержала смешок.

— Я — сэр Гилберт Блум, ректор колледжа, — спокойно ответил ректор. — Что означает, что с официальной точки зрения я — его глава. При этом я не вмешиваюсь в педагогический процесс, а просто плачу по счетам, когда приходят трудные времена.

Патриша собиралась, видимо, что-то сказать — может быть, что она как американка и представительница самого демократического народа на земле презирает дворянские звания — и даже открыла рот, но благоразумно промолчала.

— А теперь вернёмся к вашей жалобе, — продолжал сэр Гилберт. — Вы обвиняете мисс Флоренски в том, что она знает больше об английской поэзии, чем вы, и спрашиваете меня, является ли это «законным», если использовать ваше неловкое выражение. Видите ли, предполагается, что учитель знает больше учеников, это — естественный порядок вещей. Для каждого совершенно законно знать что угодно. Полуодетому подростку из Эфиопии или Буркина-Фасо тоже позволяется читать Шекспира и знать о нём больше, чем знаете вы. Не мисс Флоренски вас унизила — вы сами себя унизили собственным невежеством.

Патриша, встав, гневливо бросила:

— До свиданья, мистер Блум!

— Будьте так любезны должным образом обращаться к представителю британского дворянства, мисс Макартур, — процедила директор, почти не разжимая губ. Сэр Гилберт только махнул рукой, как бы говоря: «Да что взять с этих янки!» — и, снова повернув голову к моей студентке, продолжил:

— Подождите, я не закончил. Вы можете попробовать в суд на меня или на колледж на любом основании. Попробуйте — и я подам встречный иск. Я найму лучших адвокатов в Британии, которых можно купить за деньги, если использовать американизм. Я вас без порток оставлю — фигурально выражаясь, конечно, потому что женщины любого возраста меня, гомосексуалиста, сексуально не привлекают. Не бодайтесь с нами, гомосексуалистами, в наше время, дорогая юная леди. И да, до свиданья.

Патриша, развернувшись, стремительно вышла. Я поняла, что мне нужно что-то сказать, но все слова как приклеились к нёбу. Директор меня опередила:

— Извините, Алиса, милая — какой позор! Я ведь и правда думала, что вы с ней были грубы, но если речь только об этом… Я вызову кэб, чтобы отвезти вас домой, это за мой счёт.

— Нет, Мёрси, — добродушно прервал её сэр Гилберт. — Я вызову кэб, и мы вместе пообедаем — если мисс Флоренски не против, конечно.

— Как я могу быть против, смелый человек? — пробормотала я. Директор издала небольшой смешок.

...Лондонский кэб — прекрасная вещь. (Раньше я им никогда не пользовалась: не было случая, да и дорого.) Выглядит он, как всем известно, словно легковой «универсал», но не все знают, что диван для пассажиров размещается у самой задней стенки салона, так что внутри по-настоящему просторно. И да, в московских такси частенько играет русский шансон или какие-нибудь «Самыи прекрасныи чо-орные глаза, чо-орные глаза…» (по крайней мере, так было три года назад — понятия не имею, что модно сейчас, мир ведь так быстро меняется…). Внутри этого кэба тоже негромко звучало радио: Classic FM. Я не стала уточнять, было ли это личной просьбой сэра Гилберта или нам просто повезло с водителем.

— Угадаете композитора? — шутливо спросил баронет, увидев, что я прислушиваюсь.

— Элгар? — предположила я.

— Mais oui, Chanson de matin Эдварда Элгара. Горжусь вами.

— Очень успокаивающе, как раз то, что мне сейчас нужно…

— Надо думать.

— Сэр Гилберт, простите, что немного задержалась с благодарностью.

— Мисс Флоренски, опустим! — это было сказано даже с каким-то неудовольствием.

— Нет, на самом деле! — запротестовала я. — Вы за меня заступились очень рыцарским образом — не люблю слово «рыцарский», оно легковесное, — очень мужественным образом то есть.

— Это не настоящее мужество, дорогуша, не то, с которым умирают на поле битвы.

— Думаю, у каждого в жизни своё поле битвы. И снова спрошу: почему вы это всё делаете ради постороннего человека?

— Вы не «посторонняя», Алиса, не теперь, не говорите так. Знаете, я ведь должен заступаться за персонал организации, которую номинально возглавляю. Ну хорошо, если настаиваете, — сдался он. — Вы мне напоминаете моего… моего «значимого другого», он ушёл из жизни в прошлом году. Его звали Алистер, кстати… Ну как: это для вас, православной христианки, очень… неприлично, да?

Я задумалась, решив, что на честность нужно отвечать честностью. Так ли уж и правда это скверно? Медленно я помотала головой:

— Нет. Из каждого правила есть исключения, и я предпочитаю видеть в вас исключение, — повинуясь внезапному импульсу, я вдруг захотела ему рассказать анекдот о Чайковском от армянского радио, дескать, «мы любим его не только за это», но сдержалась.

— Спасибо, некоторое облегчение это услышать. Кроме того, я считаю вас превосходным лектором; я заинтересован тем, о чём вы говорите, как и собственно вашей загадочной личностью. Ну, а теперь предлагаю вам очень милое место, где подают русскую кухню. Русская кухня — хороший выбор?

— Сэр Гилберт, — вдруг решилась я, — могу я кое о чём вас попросить?

— Всё что хотите, дорогуша.

— Можем мы как следует поговорить после обеда?

— Не то чтобы у меня много времени сегодня…

— Тогда вместо обеда? Мне… мне нужно с вами кое-чем поделиться.

— Вот ты досада! Так вы не голодная, что ли?

— Ужасно голодная, но я готова пожертвовать обедом ради долгого разговора.

— Мы и так говорим.

— Я бы предпочла по-настоящему тихое место, но… простите, — вдруг сообразила я, — вы ведь, наверное, тоже голодный! Бестактно с моей стороны просить о разговоре, так что давайте просто…

Сэр Гилберт очень внимательно, долго посмотрел мне в глаза, так что я стушевалась, беспомощно улыбнулась, отвела взгляд. Он, между тем, склонившись к микрофону интеркома, нажал кнопку и попросил водителя со всеми приличествующими любезностями и извинениями отвезти нас к Уголку Оратора. Пункт назначения, вдруг сообразила я, садясь в такси, без крайней нужды не меняют, это неприлично, так что уж если английский баронет пошёл против приличий, значит, воспринял мою просьбу всерьёз. Боюсь, я его разочарую…

Через пять минут такси высадило нас у Уголка Оратора. Не спеша мы пошли по одной из дорожек. Я люблю Гайд-Парк, поняла я: за его лаконизм, за огромность его густых деревьев, за его полупрезрительный отказ притворяться тем, чем он не является. Сэр Гилберт меня не торопил, а я не спешила начинать. Но вот сыскалась скамеечка, наконец. Не сговариваясь, мы присели на неё. Сэр Гилберт, закинув ногу на ногу, сплёл пальцы на колене и весь обратился в слух. Я набрала воздуху в грудь — и начала рассказывать.

Я рассказала всё моё позавчерашнее путешествие в Нижние Грязищи, от начала до конца. Когда я волнуюсь, я перестаю говорить по-английски хорошо: простейшие слова, которые в другой момент мне обязательно бы пришли в голову, вдруг куда-то улетают. Мой покровитель меж тем слушал меня очень терпеливо, ни единого слова ни сказав, и только когда понял, что я — несколько сумбурно — закончила, произнёс:

— То, что вы рассказали, — невероятно интересно.

— А это производит впечатление рассказа здорового человека? — уточнила я жалким голоском. — Ужасно боюсь, что нет.

— Дорогуша, мне-то откуда знать? — юмористически отозвался мой собеседник.

— Да, потому что вы — не психопатолог, сэр Гилберт, — самоуничижительно признала я.

— Нет, не психопатолог; а также не кто-то вроде этого смешного француза, который толкует онтологическое потрясение Льва Толстого с точки зрения психопатологии и имя которого я успешно забыл. Я не думаю, что вы психопат, милый человек.

— А кто же тогда?

— Психонавт. Мистик, может быть.

— Психонавт, — повторила я за ним не очень убеждённо. — Вот как это, значит, называется. Почему это всё случилось со мной, которая никогда не была никаким психо… психонавтом?

— А вы помните вашу знаменитую предшественницу и то, что она делала непосредственно перед тем, как отправиться в Зазеркалье?

— Вы имеете в виду то, что она тоже заснула в кресле, сидя рядом с камином и зеркалом? — догадалась я. — И что в этом сочетании есть что-то — может быть, углекислый газ от горящих дров или свет, поляризованный зеркалом, или кто знает что ещё, — что открывает наше восприятие других областей, или миров, или как они там называются?

— Да, при условии того, что психонавт читает [вслух] сама себе, как оба раза делала героиня Кэрролла, а также если её зовут Алисой.

— Вы шутите, сэр Гилберт.

— Да нет, почему бы? Видите, я часто засыпаю перед камином в своём имении в Эссексе, но я никогда ещё не путешествовал ни в одну из областей, созданных коллективным бессознательным нашей нации, что были так блестяще описаны мистером Кэрроллом — о. Доджсоном, то бишь; думаю, они как-то изменились за два века. А знаете, почему? Потому что я не Алиса!

Я не могла понять, шутит он или говорит серьёзно. Как и час назад, сэр Гилберт, похоже, говорил вполне серьёзно, а если улыбался, то только из вежливости.

— Почему же я не отправилась в эти области, а оказалась вместо них в этом мрачном русском чистилище? — пробормотала я, продолжая сомневаться.

— Потому что вы русская, дорогуша! Вы, что, боретесь с принятием этого факта?

— Нет, не борюсь — и да, это очевидно, — согласилась я.

— Знаете, что я предлагаю вам сделать? Думаю, вам стоит попробовать совершить ещё одно путешествие.

— …И ещё одно, и ещё одно…

— Это будет зависеть от обстоятельств, но… вы меня обещаете держать в курсе того, как будут разворачиваться события? Хотя бы через электронную почту.

Я, подумав, кивнула:

— Само собой — если только вас это интересует.

— Мне чрезвычайно, чрезвычайно интересно всё, чем вы со мной поделились, дорогая Элис, пожалуйста, не считайте это просто фигурой речи, и спасибо за то, что видите во мне друга, с которым можно этим поделиться, — серьёзно ответил сэр Гилберт. — Вас подвезти домой?

Он, впрочем, так и не успел отвезти меня домой, потому что ему позвонили, и в его расписании обнаружились срочные дела. Странно, а я думала, что аристократы ничего не делают, только шатаются по вернисажам и званым обедам, а в оставшееся время сидят в своём поместье перед камином да потягивают кларет из бокала… Однако вызвать мне кэб он успел, и даже успел его оплатить. Я не стала возражать, правда, шутливо поменяла ему на то, что он сорит на меня деньгами — сэр Гилберт тоже чем-то отшутился. Мы тепло попрощались.

Эх, как же я дошла до жизни такой, что оказалась в чужой стране одна-одинёшенька, а единственный человек, кому могу здесь выговориться, — это немолодой гомосексуалист? Чудны дела твои, Господи…

Кэб по причине ремонтных работ в центре ехал долго, и у меня было время вернуться к своим воспоминаниям.