Глава 1 - Эпизод 2

~

— Вы выглядите именно как Алиса в Стране Чудес, моя хорошая! — шестидесятилетняя женщина за столом директора в бледно-жёлтой блузке с V-образным вырезом осветилась улыбкой. Наверняка она имела в виду мою причёску и волосы до плеч, и ещё мою длинную юбку до середины голени, и белую блузку, вот это вот всё; кстати, лет десять назад я чёлки не носила. Да и два года назад: что я только не выделывала со своими волосами два года назад… Я невольно коснулась волос, тоже улыбаясь:

— Видите, миссис Уолкинг, я уже достаточно стара, чтобы прекратить эксперименты с причёской… Вы ведь Миссиc Уолкинг?

Миссиc Уолкинг кивнула. Через её cтол мы пожали друг другу руки, верней, просто соединили их и слегка встряхнули, как тут и принято пожимать руки.

— Садитесь, не робейте, — предложила директор. Она мне явно нравилась, и не только своей приветливостью. — Вы сегодня в центре внимания, вам известно? Я тоже была впечатлена. Вы знаете, я проходила мимо двери аудитории и уловила несколько слов, поэтому остановилась на минутку — вы ведь мне простите моё невольное подслушивание? — Я прикусила губу, удерживая улыбку. Подслушивание, положим, наверняка было не таким уж невольным, но пусть: я бы то же самое сделала. Может быть, у них микрофон установлен в каждом классе, так что вовсе и не надо стоять под дверью, достаточно нажать на кнопку. — Вам понравилась ваша группа?

— Да, — ответила я: в конце концов, это было наполовину правдой. — Жаль только, что до семинарского обсуждения самой песни мы так и не добрались. Они атаковали меня целым градом вопросом о России и даже личных вопросов обо мне самой.

— И что, к примеру, они вас спрашивали?

— Вещи вроде… как я вижу здешнюю британскую жизнь, и на самом ли деле я монархистка, и вправду ли я русская, или всё это розыгрыш, что-то вроде художественного перформанса, или есть ли у меня причины, по которым я боюсь критиковать российского президента даже здесь, имея в виду случай Скрипалей, или почему я не согласна с музыкантом, который всего лишь говорит простую истину, а именно то, что жизнь в России — это ад, или всерьёз ли я упоминала Христа, желающего вознести российскую либеральную интеллигенцию в Небесное Царство, или это просто было фигурой речи, и являюсь ли я православной христианкой…

— А вы ей являетесь?

— Никогда не думала о себе этими словами — но в тот самый миг, когда они меня спросили, я очень ясно поняла, что да, являюсь, может быть, не в смысле регулярной культовой практики, но в идеологическом — это точно, — призналась я неожиданно для самой себя, осознавая то, что говорю, в тот самый момент, когда проговаривала. — Внутри человека должно быть некое безопасное место, чтобы в нём противостоять — э-э-э …

— …Мерзостям мира? — нашла директор меткое выражение. Какая умная женщина, правда!

— Да, именно! Что до моего курса, думаю, что почти невозможно перекинуть мост через пропасть между нашими двумя культурами. У меня было чувство, что я говорю на китайском, а не на английском.

— Ваш английский очень хорош, что до этой пропасти, то сама задача очень сложна, — сгладила директор острый угол, отнюдь не желая пускаться в рассуждения о том, что строительство мостов между культурами — задача вообще почти невозможная, а вовсе не только «сложная». Тысячелетняя культура избегания неудобных для вежливого разговора глубин: нам этому у них столько же лет учиться. — Вы удачно сказали о том, что стоит только тронуть любую из ваших песен — и на вас повалится Лев Толстой, пятьсот лет русского крепостного права и Бог знает что ещё. А вообще, вы очень умненькая дама… «девушка» было у меня на языке, но… скажите, как получилось, что вам только двадцать семь — или двадцать восемь? — а то, что вы говорите, звучит как речь гораздо более опытного человека? Простите мне этот исключительно бестактный вопрос, Алиса, милочка — вы ведь не против, если я вас буду называть по имени?

— Совсем нет, миссис Уолкинг! («А себя-то, между прочим, не предложила называть по имени! — тут же смекнула я. — Как они тут умело выстраивают вертикаль “начальник-подчинённый”! Мягкой поступью, так что и не заметишь…») Он не бестактный, а ответ в том…

— …Что вы русская, — закончила она за меня. — Думаю, что это ваше русское «мыкать», о котором вы говорили — центральный концепт вашей национальной идентичности. Наверное, наши девочки вам кажутся инфантильными… Разрешите всё же дать вам совет — вы ведь позволите? Будьте с ними начеку, не расслабляйтесь! Воспринимайте их серьёзно, хоть они вам по уму и кажутся подростками, может быть, даже и являются такими! Именно ничтожества оскорбляются, когда им кто-то говорит, что они ничтожества. У вас осталось только восемь или девять лекций, так что, надеюсь, ничего очень скверного не случится — и всё же, и всё же… Вы молоды, вы горды, вы восхитительно тверды в ваших убеждениях — поэтому будьте осторожны! А пока я сообщу сэру Гилберту, что вы прекрасно начали — кстати, вы знали, что он приезжает послезавтра? И ещё одна вещь: вы не против, если мы пройдёмся по конспекту вашей первой лекции и поглядим на все ошибочки? Не то чтобы это настоящие ошибки, просто неудачные выражения…

Я послушно кивнула. Следующие минут десять мы посвятили тексту моей лекции. Это было доброжелательно и очень профессионально — настолько доброжелательно, настолько профессионально, настолько отстранённо, что я даже не почувствовала раздражения по поводу того, что посторонний человек учит меня, как говорить. Вопрос «как говорить» — очень сложный, потому что рано или поздно он неизбежно в себя вовлекает «о чём говорить», и никто не знает, где кончается одно и начинается другое. Миссис Уолкинг, кажется, поймала мою мысль (так бывает, что люди, сосредоточенные на одном деле, перебрасываются мыслями, замечала не раз), потому что в конце этой работы над ошибками призналась:

— Знаете что? Чувствую, что пытаюсь сделать вас менее русской, чем вы есть — cui bono [на чью пользу — лат.]? Я заставляю вас думать по-британски — неправильно это, учитывая ваш предмет.

— Совсем нет, ваши замечания очень ценны, — мягко запротестовала я. — Особенно в отношении артиклей и…

Директор неопределённо хмыкнула:

— Артикли, да, только… У нас, учителей, есть врождённое видение речи как чего-то, что должно быть безукоризненным, в то время как живая человеческая речь — совсем не про то, как избегать ошибок. И искусство — не про это, и жизнь тоже.

— Мне очень нравится то, что вы говорите, потому что это похоже на то, что говорил мой учитель английского в одиннадцатом классе, — призналась я.

— Как мило с вашей стороны помнить вашего учителя — какое вы славное дитя… — с теплотой откликнулась директор. — Знаете, у меня была дочь вашего возраста…

— Так она… ушла от нас? — уточнила я негромко, сочувственно. Миссис Уолкинг кивнула.

— И он тоже умер, — сказала я деревянным голосом, глядя в окно поверх её плеча. — Получила письмо позавчера.

Мы обе помолчали секунд десять. После директор, вздохнув, решительно пододвинула к себе папку с документами, вымученно улыбнулась, и до меня вдруг дошло, проняло до самых пят: их вымученные улыбки — не лицемерие, не только лицемерие. Это — стоицизм перед лицом жизни.

Ещё минут семь мы посвятили моим документам и другим рабочим вопросам. Утрясли, в частности, моё расписание: мне ставили три лекции в неделю на протяжении месяца, точнее, трёх недель с небольшим. Прекрасное расписание, мечта любого педагога. (Всего на мой курс выделялось двадцать академических часов, из которых, однако, два последних следовало отдать на итоговый тест или иную форму итогового контроля.) Договорились о том, что вопросы к семинарской части я буду давать студентам заранее, верней, присылать помощнице директора на её электронную почту, а та уже будет вешать их на доску объявлений. Продление моей рабочей визы переставало быть мечтой и становилось реальностью — что самое приятное, при достаточно небольших дальнейших усилиях с моей стороны. Сэр Гилберт наверняка приложил к этому руку, только вот какой его в этом интерес? Неужели и в самом деле — чистый, почти не бывающий в наше время случай благотворительности? Я уже почти открыла рот, чтобы задать миссис Уолкинг этот вопрос, таким славным человеком она казалась. Не задала, конечно: я всё-таки прожила здесь три года, чтобы понимать, что и когда можно спрашивать, а что нет. О, ещё года два назад я бы ей доверилась безоглядно, особенно после этого воспоминания о дочери, этой нашей общей минуты искренности! Но любые слова — только слова, и даже самые хорошие и милые люди оказываются ненадёжными, в итоге — опасными, и это всё порой совсем не перечёркивает их хороших качеств. Нет, я и в самом деле как-то успела стать гораздо старше  паспортного возраста, это она верно заметила.

Ещё несколькими любезностями мы обменялись, пора было и честь знать, когда миссис Уолкинг вызвала свою молоденькую личную помощницу по имени Аня, верней, Анья (это именно она встретила меня рано утром) и попросила разыскать Патрика, одного из девяти студентов, записавшихся на мой спецкурс. Этот парнишка уже успел запомниться мне тем, что на последней фразе моей лекции встал и вышел из аудитории, таким образом благополучно миновав обсуждения. Побрезговал, что ли, или чем-то ранила я его нежную душу? (Это был ещё один сарказм с моей стороны.) Патрика привели, и миссис Уолкинг, сама благожелательность, попросила студента своего колледжа проводить мисс Флоренски домой. А то, дескать (это мне), ещё заплутаете, душенька. Удивились и Аня, и Патрик, и я, я — больше всех: это было не совсем по-английски, точней, не очень в духе 2019 года. Для времён Диккенса — ещё куда ни шло, а для конца десятых годов XXI века, с нашим-то культом индивидуализма и приватности, — почти что грубость и самоуправство. Или директор гордилась тем, что вот, может тоже позволить себе пренебречь суетой современности, а не только я, со своей вызывающе-викторианской причёской, длинной клетчатой юбкой и русским православием, слала жест привета от одного анахронизма другому анахронизму? Или хвасталась тем, как все её слушаются, попутно намекая, что и мне следует? Или желала ко мне приставить соглядатая? Или просто делала ещё один жест вежливости? Или искренне за меня беспокоилась? Как сложно с ними…

Парнишка, похоже, был не очень рад просьбе — я, видя это, конечно, начала отнекиваться. Миссис Уолкинг со своей благожелательной любезностью была, однако, непреклонна, поэтому я не стала упрямиться: я пожила в этой стране — или просто на белом свете — достаточно, чтобы понять: не надо сопротивляться, когда другой человек хочет сделать тебе приятное, если ни ему, ни тебе это ничего не стóит.

Что ж, мы вышли из здания колледжа и зашагали рядом, странная парочка, баран да ярочка. Меня ситуация, конечно, забавляла, а вот Патрика нет: он был очень напряжён. Мы уже дошли до того места, где Аделаида-роуд соединяется с Хейверсток Хилл, а он так и не сказал ни слова. Я искоса поглядывала на него: высокий парень, худой, кудрявый, но без намёка на восточную кровь, чисто британской кудрявостью. В очках, с умным, породистым лицом: неглупый, видимо, парнишка. Почему только он так демонстративно вышел? Впрочем, тоже не свидетельство глупости: только своенравия. Патрик изо всех сил пытался не глядеть на меня, но при этом оставаться вежливым. Наблюдать это было смешно: я долго молчала, и, наконец, не выдержав, c улыбкой обратилась к нему:

— Вы знаете, я не кусаюсь и не лягаюсь, в отличие от тех лошадей у здания Конной гвардии…

— Я знаю, мисс [барышня], — ответил Патрик серьёзно. Тут же, смутившись ещё больше, исправился: — Мэм [сударыня], то есть. Извините!

Я, кажется, рассмеялась. В конце концов, у меня было хорошее настроение, и погода была хорошей для Лондона в конце марта.

— Нет, вы не из этих лошадей, — продолжил Патрик с той же абсолютной хмурой серьёзностью, тщательно выговаривая слова. — Вы просто очень русская.

— Ну да… — я почти обиделась. — А что вы именно имеете в виду?

— Я имею в виду, что вы в вашей роли зашли слишком далеко: вы так глубоко погрузились в то, что изучаете, что можно поверить в то, что вы действительно русская, — отозвался он. — Вам, что, это нравится? Вам это кажется забавным, в наше-то время, и имея в виду происшествие со Скрипалями? Или вы нарочно пытаетесь шокировать людей, как рок-певцы, о которых вы говорили?

Как интересно: парнишка-то, похоже, русофоб. А ещё интересней то, что он, пропустивший серию вопросов и ответов, даже не понял, что я действительно русская, использовал «русский» как качественное прилагательное, не как относительное. Очень лестно, ничего не скажешь…

— Перестань-ка, я на самом деле русская, — сказала я негромко. — Я гражданка России. Я здесь на основании визы.

Патрик открыл рот — и замолчал как рыба. Нашёлся только секунд через пять:

— Мне… ужасно жаль. Я не хотел звучать как расист или ксенофоб. Очень грубо с моей стороны. Мне… знаете, мне бы лучше ничего не говорить.

Я кивнула. Я ничего не имела против молчащего Патрика. Разочаровал он меня своей узостью, хоть и выглядел умненьким. Они вежливые, да, вежливые, но ограниченные — многие, по крайней мере, а молодое поколение почти сплошь. А мы, впрочем, разве не ограниченные? Тоже сплошь и рядом, только на свой лад, а при этом ещё и невежливые…

Как странно всё в этой жизни! Вот я — Элис Флоренски, приглашённый педагог в столичном музыкальном колледже, уверенная дама, вгоняющая в краску молодых мальчиков; говорю, не задумываясь, на языке, на котором в детстве и двух слов связать не могла; шагаю по улице этой самой столицы мирового капитала и, по слухам, дрязг мировой закулисы, а Лютово, где я выросла, — так далеко, что спроси здесь любого — никто не скажет, где это самое [англ.] Лу-ту-Вэу («Место-к-Скорби»). На юге, наверное. Много ли во мне осталось от пугливой семнадцатилетней девочки; где теперь сама эта девочка? Проходя через район Камден Маркет, я наблюдала перед «своим умственным взором», как говорили в XIX веке, совсем другие виды.