Пролог

День был в разгаре, когда Доминик Пелерин, наконец, вырвался из полосы леса, казавшегося бесконечным. Вскоре он заметил и первые хибары вдалеке и подъехал ближе, желая расспросить о здешних местах. Но жители подходить к нему не спешили. Лишь когда он достал туго набитый кошель, у него появилось немало собеседников, и, послушав несколько занятных историй, он узнал, что приближается к новому для своих странствий месту: впереди его ожидал Виндзор.

Он снова пришпорил коня и теперь остановился, только когда добрался до крепостной стены. У ворот города, который должен был приветствовать его шумом и жизнью, его встретила необычная тишина – единственными, кого он здесь увидел, были лишь два стража. Они и рассказали, что это праздничный день: жители собрались на площади, ожидая, когда проедет королевский кортеж. Сами же они должны были день-деньской стоять на посту, и приезд незнакомца показался им свежим глотком в душный длинный день. Впрочем, и с ним им побеседовать не удалось: скучно глянул он в ответ на их расспросы и лишь уточнил, как проехать к приличному постоялому двору.

Тронув поводья, он отправился дальше. А через какое-то время заметил впереди знак, красноречиво указывающий на трактир, – шест с кружкой, обвитой давно высохшим хмелем, – и понял, что нашёл приют, который искал.

Внутри было просторно и, несмотря на уйму посетителей, оставались и свободные места. Люди вкушали горячие пряные блюда, пили крепкие напитки… Слишком громкие взрывы пьяного хохота поминутно сотрясали деревянные стены, но Пелерина, казалось, ничто уже не интересовало: не осматриваясь, он приветственно кивнул хозяину за дубовой стойкой. Тот широко улыбнулся, но не успел задать новому постояльцу ни одного вопроса: Доминик кратко объявил, что снимает у него комнату для себя и место в стойле для коня, и приказал принести еды.

Не замечая жеста, указывающего на хорошее место у окна, он уселся за маленьким дальним столом, в тёмном закутке. Присмотревшись, можно было заметить, как красочно здесь со скамьи свисает рваная паутина и что со столешницы давненько не стирали пыль… Мысленно обругав его за столь неудачный выбор, трактирщик поспешно привёл всё в порядок и сам поставил перед ним тарелки с мясом. Но утолить его любопытство это не помогло: тот так и не снял капюшона и более не произнёс ни слова.

«Наверняка, француз! – их сейчас тут так много… Всё вино вылакали! А по-нашему, видно, вовсе не знает, кроме как еды да комнаты требовать!», – недовольно решил он, поняв, что новостей не услышит. Впрочем, досада его исчезла сразу, как только тот милостиво махнул ему: мол, возьми и себе пинту пива да посиди рядом… Правда, Пелерин имел в виду нечто иное – что хозяин может вернуться к своим делам. Но он, не раздумывая, принёс себе выпить и уселся напротив, чтобы с удовольствием поговорить.

Доминик, взглянув на него с холодным удивлением, промолчал – очевидно было, что трактирщику приятно и самому поболтать. И хоть сначала его раздражал несносный говорун, которому, судя по его шуткам, вовсе не приходилось бывать в приличном обществе, звук его голоса вскоре потонул в общем шуме, и юноша вновь погрузился в невеселые раздумья.

Он думал о том, что успел пережить за последние несколько лет. И мыслей было так много, и так много было ощущений, страдания, смешанного с печалью, что ему казалось, будто позади него находится целый океан, который он всё же ещё не переплыл. Но на самом деле лишь одна беда жгла его душу, одна боль заполонила мысли и только одно страдание не давало памяти остыть и забыть себя – всё потому, что Доминик потерял свой дом и не мог его найти. Не здесь, не сейчас – не в этом времени, залитом кровью, где не с кем даже поговорить о своей прошлой жизни…

– А на днях крестоносцы проезжали – из ваших, французы. Обратно в Булонь направлялись; говорят, там совет какой-то будет… Так они кричали, что без них ничего не решат… Хотя по мне – просто бахвалились, враки всё это! У меня же, знаете, выпивка лучшая в этих местах, и сразу видно, кто как пьёт. И хоть деньжат ваши французы приносят мне много, но пьют наши-то англичане больше, а до вранья-то такого не доходит… – хозяин самодовольно тряхнул подвязанным подолом, в котором зазвенели монеты.

Доминик отставил деревянную кружку и молча посмотрел на него. Взгляд его был таким странным, будто он пытался найти ответ, но на немыслимый, неизвестный ему самому вопрос, и жизнерадостному трактирщику на миг стало не по себе: слишком уж разительным показался этот контраст между молодостью, которую невозможно было скрыть под капюшоном, и глубокой тоской, заполнившей тёмные глаза.

А Пелерин просто не мог понять – почему он, такой молодой и когда-то тоже весёлый, теперь не может быть прежним; не ощущает юности и думает лишь о своей утрате, которая, как вбитый в череп гвоздь, всё колет и колет его мысли! Его снова захлестнуло страшное ощущение слишком отчаянного одиночества – такого, которое лишь усиливается, когда окружающие радуются жизни, вовсе не подозревая, что кому-то другому сейчас тяжело…

Трактирщик продолжал говорить, и истории его не кончались. Когда же гость, завершив трапезу, ушёл в снятую комнату, он оставил других постояльцев на попечение служанок и скрылся в погребе, чтобы в одиночестве задуматься над бутылкой рома. Он пытался залить странное ощущение, не отпускающее его: как будто то, что поначалу он принял за земного человека, на самом деле оказалось привидением, не от мира сего… Конечно, несколько золотых монет, полученных за постой, были вполне материальными, но они недолго свидетельствовали о своём обычном происхождении: впоследствии он быстро от них избавился, а в рассказах, которыми любил приукрашать вечера в кругу своих завсегдатаев, заменил их на медные, кои с удовольствием и демонстрировал, пугая историей о посетившим его когда-то привидении, в которое он и сам со временем уверовал.

Доминик же не просидел в комнате и часа: до ночи было далеко, и, пристегнув к поясу небольшую походную фляжку с водой и кинжал с примечательной рукояткой, сплошь украшенной драгоценными камнями, он спустился во двор.

Аженти, великолепный конь серой масти с высветленной в белоснежный цвет кожей, жевал в конюшне овёс, и Доминик, ласково потрепав его по загривку, вышел на улицу один.

Выбрав улочку, он зашагал по безлюдной дороге. Он шёл, не имея особой цели и просто наслаждаясь тишиной и простором, сворачивал с одной улочки на другую, рассматривая чужие дома и думая о своей жизни. А где-то вокруг постепенно нарастал шум… Такой обычно появляется в дни мятежей, бунтов – как будто в проулках закипает котёл: медленно, но верно – так, что, когда закипит, от его жара никуда не деться; и не охладить, пока не сгорит всё, что его разожгло, задевая весь окружающий мир.

Он свернул снова, прошёл узкую улицу, и ещё… И вскоре, за новым поворотом, оказался в самой гуще кипящего котла! Толпа прижала его к зданию – мимо двигался королевский кортеж. Экипажи, офицеры, собаки, детвора, простолюдины, господа в роскошных одеждах… – всё шумело, текло из закоулков за кавалькадой, ворочаясь, как густая волна.

– Дорогу королю! Слава королю!

Народ кричал громко и радостно. А кое-где и гневно – и совсем другие слова. Многие бежали вслед за экипажами, из которых то и дело летела горсть монет, вызывая ажиотаж и драку простолюдинов.

Доминик прошёлся немного, куда нёс его этот поток, но, убедившись, что следовать за ним и дальше не имеет смысла, выбрался из толпы и свернул в другую сторону.

Шум постепенно отдалился, и он снова начал ощущать покой. Пока вдруг не заметил на земле, у покосившегося дома, человека. Можно было подумать, что тот просто отдыхает, но рядом темнело пятно, будто много уже вытекло крови и земля досыта напиталась ею…

Доминик помрачнел, сразу поняв, что произошло: пока жители бежали за своим светочем, чтобы посмотреть на богатство и роскошь, которых были лишены сами, короли разбоя взяли правление в свои руки и грабили отставших зевак. Этот, похоже, делить своё добро ни с кем не желал – рядом лежали обломки окровавленного клинка.

Он не сомневался, что бедняга мёртв, но всё же дотронулся… И очень удивился. Более не мешкая, он осторожно сбрызнул лицо раненого водой и негромко произнёс:

– Скоро всё будет хорошо.

«Но никогда не будет так, как прежде, – не для меня!..», – мысленно продолжил он.

Грусть снова заполонила его – хотя и раньше не покидала вовсе, а лишь прикрывалась, чем могла: чужой болью и мечтами о собственном будущем, и бессмысленными, но такими сладкими грёзами о том, что на самом деле не сделан тот шаг, что так изменил настоящее. Шаг, который перенёс в двенадцатое столетие – в век, жестокий для того, кто родился в двадцать первом.