Глава 22

22

В школе 2378, как и в любой школе, есть общежитие для учителей, точней, не общежитие как таковое, а просто комнаты, которыми педагоги могут воспользоваться. Основная идея христианского социализма заключается в том, что каждый член общества должен безвозмездно трудиться на общество не меньше двух часов в день, и за это имеет право на такой же бесплатный набор жизненных благ: комнату и питание в общественной столовой. Работа за рамками этих двух часов совершается уже за деньги и позволяет иметь предметы роскоши.

Закрывшись в свободной комнатке, которая своей обстановкой (стол, стул, узкая койка) напоминала тюремную келью, я вновь открыл Новый Завет.

Я читал, и волосы порой вставали дыбом от ужаса.

В свою бытность студентом я основательно изучал теологию, о чём уже рассказывал. То, что я читал, о ч е н ь походило на Истинное Евангелие, которое Понтифик восстановил после напряжённых научных штудий и богоданной властью объявил каноническим. Очень — но там и здесь некто щедрой рукой рассы́пал по тексту тернии, которые впивались в ногу разума, заставляя содрогаться.

Вот эпизод, когда ко Христу приводят блудницу, чтобы Тот судил её. Христос требует от всякого, кто безгрешен, бросить камень первым. Толпа расходится. Христос Понтифика торжествует. Христос Иоанна добавляет: «Иди и впредь не греши». Значит, Богочеловек не был проповедником Свободной Любви, как нам внушали?

Вот второй раз блудница приходит ко Христу и омывает Его ноги мирровым маслом. Ученики ропщут. Христос Понтифика стыдит их: «Что смущаете женщину? Нищих всегда имеете с собою, а э т и х не всегда имеете». Христос Матфея во всей этой истории иначе произносит единственное слово: «М-е-н-я не всегда имеете рядом».

Христос Понтифика, как знает любой читатель Истинного Евангелия, заявил: «Всякий, кто желает познать женщину в своём сердце, чист от греха». А Христос Матфея, выросший с открытых мной страниц, произносит обратное по смыслу: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своём».

Иисус Понтифика объявляет блаженными «алчущих и жаждущих познания человека» (подобно тому, как «Адам познал Еву, жену свою»). Христос Матфея называет блаженными «алчущих и жаждущих п-р-а-в-д-ы».

Вновь Христос Понтифика предсказывает апостолам: «И вы познаете человека, и это сделает вас свободными». И вновь далёкий, неизвестный мне Христос возражает тому, что освободит познание и-с-т-и-н-ы.

Христос четырёх евангелий не проклинает интеллект, не обрушивается с гневной отповедью на голову «богатых д-у-х-о-м», не предсказывает: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому д-у-х-о-м войти в Царствие Божие»! Он говорит только о в-е-щ-е-с-т-в-е-н-н-о-м богатстве, о вещах этого мира. Как могущественна крохотная частица «не»! Далёкий Христос требует, оказывается, НЕ собирать сокровищ на земле, а собирать их на небе, где воры НЕ подкопывают и НЕ крадут. Так не интеллектуальные воры и не ржавчина памяти имеются в виду, как учили нас верить со студенческой скамьи? Так не счастье — главная цель жизни человека? Или, во всяком случае, не то счастье, которое приносят вещи? Где эта вбитая нам в голову с самого детства догма, в какой строчке четырёх Евангелий отыскать её, куда она исчезла? Зачем же Он превращает вино в воду, как не ради наслаждения? Или ради снисхождения к слабости людей? Не об этом ли скорбное «ещё НЕ пришёл час мой» Христа от Иоанна, то «не», которое проглатывает Христос Понтифика, торжествуя своему чуду и радуясь доброму хмелю?

На груди Христа возлежит ученик, не ученица, как будто бы установил «гениальный теолог двадцатого века Дэниэл Браун»! Христос на тайной вечере разделяет между учеников хлеб — хлеб, но НЕ СЕБЯ, и совершенно иной смысл получают знакомые нам с юности слова «Сие есть тело моё, примите, и сие творите в воспоминание обо мне», слова, которые без упоминания хлеба и вина кажутся мне кощунственными. Теперь-то я вспомнил то лёгкое, неуловимое чувство брезгливости, которое вызвала у меня Тайная вечеря, в пересказе Понтифика ставшая колоссальной содомитской оргией — но в евангельских ли словах и в высшем ли духовном авторитете я мог тогда сомневаться?

Взятый под стражу, Христос четырёх евангелистов не сияет божественной красой, вопреки наносимым побоям. Поставленный перед прокуратором Иудеи, Он — в который раз! — добавляет к словам «Я есть царь этого мира», загадочную частицу «не», свидетельствуя: «Царство моё — НЕ от мира сего». Он не открывает уст, чтобы произнести современную догму «Остерегись нарушить чужую волю без Божьего благословения», но велит всегда и без колебаний удерживаться от зла. Каким загадочным кажется теперь раньше ясный как Божий день эпизод с опрокидыванием столов во храме, когда кроткий Христос ведёт себя как подлинный земной царь и таким образом утверждает, согласно Понтифику, право «человека, просвещённого мудростью Божьей», на насилие! Может быть, именно этот эпизод есть искажение, нечаянно вкравшееся в подлинное Евангелие? Или смертный человек Иисус просто поддаётся на минуту революционному пылу своего народа, который так жаждал увидеть Его земным царём, мессией, освободителем родного края от ненавистных чужеземцев? Ведь не мог же, в самом деле, Христос один опрокинуть столы и безбоязненно выступить против стражи храма, если за Его спиной не стояла толпа распалённых иудеев-патриотов, выкрикивавших революционные лозунги, потрясавших палками и камнями, толпа обожателей, куда более энергичных, чем Его трусоватые апостолы? Может быть, затем, на кресте, Он горько раскается в этом единственном своём гневном, «политическом» поступке?

В Гефсиманском саду, когда Пётр обнажает меч, Иисус НЕ удерживает своего ученика словами «Не увидим победы сегодня, Господь оставил меня», но, напротив, желает пить чашу, данную Ему Отцом. Не пророчествует «Иоанна, любимая ученица Иисуса»: «Бог есть любовь И ненависть, рай И ад, свет И тьма, ибо что вы в Него не вместите?», но свидетельствует апостол Иоанн: «Бог есть любовь», «Бог есть свет, и н-е-т в Н-ё-м н-и-к-а-к-о-й т-ь-м-ы»! Но в таком случае выходит, что, низойдя во ад, Христос НЕ стал на престол прежнего Сатаны, НЕ получил власть над «небом и землёю», НЕ объявил себя Господом добра и зла, Богодиаволом, что «есть великая тайна нашей веры»?!

Дочитав до этого места, я захлопнул книгу, парализованный ужасом, другого слова не могу найти. Холодные мурашки пробегали по телу, и сердце сдавливало. То не был страх перед грозными словами, никому они не грозили, но страх перед п р о п а с т ь ю между истиной простых слов и смыслом провозвестия, которым Понтифик вскормил весь христианский мир, смешав своё молоко пополам с уксусом и желчью, что умирающий на кресте Христос отверг, а мы послушно сосём, думая, будто перед нами — сладкое вино божественного откровения.