Глава 25

В просторном жилище старосты сегодня было не протолкнуться. Под крышу набилось полдеревни. Пахло рисовыми лепешками, сакэ и разгоряченными телами. Сельчане сидели вплотную, не сетуя на тесноту. Оживленные разговоры то и дело перемежались громовыми раскатами хохота, от которых содрогались бамбуковые стены.

Ну, а как не захохотать, когда пришлый монах так уморительно изображает сценку с гейшей и самураем в лицах! Как жеманно он семенит, как потешно складывает губы «дудочкой». И тут же, ухватив метлу на манер катаны, перевоплощается в грозного дайме, который требует от прелестницы любви!

Ну, затейник!

- Ах, я не могу, я не такая, - просюсюкала «гейша», стыдливо прикрывшись заслонкой от очага, призванной изображать веер.

- Чего же ты хочешь, о женщина?! – возопил «самурай».

Женщина хотела сладостей. И чтобы ухажер почитал ей стихи. И маленькую собачку. И пройтись с ним под цветущей сакурой. И золотых украшений. Набор шпилек, инкрустированных рубинами. И личный норимон с десятком носильщиков. И дом в столице. И…

Перечисление затянулось, но когда корыстная дева иссякла, не в силах уже придумать что-то еще, и кокетливо выглянула из-за веера, оказалось, что ухажера след простыл. В возмущении гейша забегала, заламывая руки и расспрашивая зрителей, не видели ли они «подлого обманщика».

Крестьяне хохотали, хлопали себя по ляжкам и отрицательно качали головой.

Напоследок снова появился «самурай» и потребовал налить ему сакэ, дабы скрасить горечь от поражений на любовном фронте. Требование было немедленно исполнено, и домик снова наполнился разноголосицей.

Посиделки затянулись, крестьяне расходились неохотно, но в итоге за столиком остались только монах, изрядно поддатый староста и огромная бутыль с сакэ.

- А я ведь к вам по делу, - задумчиво сказал монах, прикладываясь к чарке. – Ищу одну женщину. Сачи Сайто ее звали, лет пятнадцать назад пришла в деревню из-за кряжа с маленьким ребенком.

Староста подозрительно сощурился:

- Зачем ищешь?

- Да вот – дядюшка у ней умер, друг мой хороший был. Никого родных, одна Сачи да дочурка ее. А я вроде как обещался ему разыскать родственницу. Теперь бегаю по всему Рю-Госо, чтобы отдать наследство.

Собутыльник развел руками:

- Померла Сачи. Еще восемь лет назад к предкам отправилась.

- Печально. Ну, за упокой?!

За упокой староста выпил с удовольствием. Даже облился. Отер сакэ рукавом с подбородка, поморщился:

- Не любили мы ее. Пришла незнамо откуда. И неженка была, говорила непонятно, нос задирала. Подумаешь, писать-читать умеет! Зато козу подоить по первости подойти боялась, тьфу! И гонору…

- Понимаю, - поддакнул монах. – Женщина должна знать свое место. А она не знала, говоришь?

- Да какое там…

Он припомнил и начал горячиться, со все большим возмущением вспоминая реальные и мнимые пороки почившей женщины. Пришла Сачи из-за гор, сказала, что была с мужем, но по дороге на них напали сикомэ и растерзали ее спутника. Это сразу показалось старосте подозрительным. Если мужчину растерзали, то почему ее с ребенком не тронули?

Речь и внешний вид незнакомки тоже вызывали подозрения. Слишком ухоженные ручки, белая кожа, не знавшая солнца. Она утверждала, что ее муж был самураем, но из простых, деревенских. Староста знал, как выглядят и такие самураи, и их жены – они немногим отличались от крестьян, разве что одевались чуть лучше.

Ясно же – сбежала от кого-то, пряталась. Может, из чайного домика, может, наложница.

Тем не менее, он проявил доброту к пришлой. Позволил ей занять покосившийся домик на окраине, который пустовал уже несколько лет. И даже был настолько щедр, что предложил помощь. Но она, невесть что возомнившая о себе гордячка, осмелилась отказать.

- И еще посмотрела так… как на погань какую, тьфу ты! Как будто сама не одна с дитем, без мужа. Но вишь ты, староста ей не люб!

Он ушел, оскорбленный в лучших чувствах, и забрал мешок с рисом, который принес, чтобы умаслить красотку. Еще и бросил напоследок: «Сама приползешь на коленях». Ждал, что приползет. Одна же, без мужика! И не умеет по хозяйству – разве работают в поле с такими ручками? Видно, что ничего тяжелее ложки не держала.

Не ради себя, так ради малышки приползет. Вон, дите как жалобно плачет и кушать просит.

Но прошел месяц. Другой. Женщина спала с лица, под глазами залегли черные тени, ну чисто панда! При встрече староста издевательски кланялся ей и намекал на мешок с рисом – мол, стоит еще, ждет. Уже и не хотел ее, до того подурнела, но зло заедало и гордость.

Сказал – приползет.

Не приползла. Брала рис у соседей, всегда честно возвращая одолженное. Научилась кое-как вести хозяйство. Домишко ее кривой-косой, на подгнившей опоре, заливало в дожди. В щели задували ветра, малышка болела и кашляла, Сачи не спала ночей, отпаивая ее целебным сбором, выменянным на последнюю миску риса, а с утра шла в поле работать.

Прижилась, освоилась, стала своей среди крестьянок. Те уважали ее за доброту и какое-то глубинное достоинство. И только староста при встрече кривился и отводил глаза.

Остался какой-то осадочек в душе. Всякий раз при взгляде на Сачи, а потом и на ее малышку, которая подросла и вовсю носилась по деревне с другой ребятней, он чувствовал самому не до конца понятное раздражение.

Ишь ты, императрица неузнанная!

Можно было сдать ее властям. Или пригрозить, что сдаст. Небось, тогда бы не отказала. Но больно гадким выходил этот поступок. Раз уж принял, позволил остаться, пусть живет.

Так она и жила. С другими сельчанами близко не сходилась, держалась особняком. Дочка ее росла настоящей красоткой на погибель деревенским парням. Глазищи в пол-лица, кожа белая, как у благородной. Послушная была девочка, хорошая, помогала матери, как умела.

А потом пришел тот проклятый год. Год, когда дайме всего юга пожелали отделиться от Благословенных Островов. В соседнюю провинцию сегун направил армию во главе с генералом Такухати, чтобы тот выжег смуту огнем и мечом. А на Рю-Госо наслал эпидемию Желтой смерти…

Бунт захлебнулся. Обезумевшие от ужаса крестьяне и солдаты сами ворвались в замок дайме, чтобы уничтожить бунтовщиков, но болезнь уже гуляла по деревням.

Сачи Сайто была в числе умерших.

- А девочка? – спросил монах, слушавший откровения старосты с превеликим вниманием. – Она здесь, в деревне?

Тот скривился:

- Кто ее кормить стал бы? У нас тогда полдеревни вымерло, и больше взрослые. Я продал Мию в школу гейш. «Медовый лотос» в двух днях пути на юг вон за той горой.

Не будь староста так умопомрачительно пьян, он бы непременно заметил, каким обалдевшим стало лицо монаха на этих словах.