Письма к Орфею

Письма к Орфею

Рассказ из сборника «Спасибо», посвященного теме благодарности.

Я всегда считала чувство благодарности явлением самого высшего порядка. Мне кажется, что способность его испытывать, быть благодарным кому‑либо или чему‑либо и делает нас людьми. Благодарность – объемное, сложное понятие, мы все понимаем и переживаем это чувство по своему, но каждый из нас, хотя бы раз в жизни кому‑то искренне благодарен; в каком‑то смысле, вся наша жизнь – благодарственная ода.

Что до меня, то у моей благодарности совершенно разные поводы и разные адресаты. К примеру, я бесконечно благодарна персоналу одной поселковой больницы, куда я как‑то попала во время путешествия по стране, с маленькой, внезапно заболевшей дочерью – там нас, не спрашивая документов, приняли, оказали всю необходимую помощь и были добры и внимательны. Я благодарна своим животным – собаке и кошке, за то, что они прожили рядом со мной свой звериный век и научили меня любви и верности. Я благодарна своим близким людям за то, что они – такие, какие есть – с достоинствами и милыми недостатками. Я готова каждый день благодарить свою дочь за счастье общения, и обретенную благодаря ей возможность вновь и вновь возвращаться в собственное детство. Я благодарна судьбе за то, что родилась в нашей удивительной и немыслимой стране, а этой стране за то, что она стала моей судьбой.

…Разные истории, разные поводы для благодарности, иногда я говорила «спасибо», иногда по каким‑то причинам не могла это сделать… Но я думаю, что искренняя благодарность, даже если она осталась невысказанной, прорастает в нашей душе нежным цветком и рождает в нас желание передавать добро дальше – другим людям. Делать что‑то хорошее просто так. И тем самым, говорить «спасибо» тому человеку, которого мы не смогли или не успели поблагодарить.

И, конечно, чувство благодарности зачастую неразрывно связано с любовью – еще одним чувством высшего порядка, которое делает нас людьми.

Испытывая бесконечную благодарность к одному близкому человеку, который доверил мне подлинную историю из своей жизни, я хочу рассказать её вам. Историю о том, как благодарность странно и удивительно претворяется в любовь…

Вот она….

* * *

Закончив перевод на русский язык статьи из немецкого издания, тридцатисемилетний переводчик Павел Беликов решил отдохнуть и после обеда отправился гулять. Погода, впрочем, мало располагала к прогулкам, – нынешний октябрь в Петербурге выдался холодным. С Невы дул мощный балтийский ветер, а затянутое свинцовыми тучами небо, разразилось дождем. Павел прошелся вдоль Мойки, побродил по пустой Дворцовой площади, потом вышел через арку на бурлящий Невский и в плотном людском потоке дошел до большого книжного магазина, любимого им еще с детства. Павел любил саму атмосферу старого книжного, ему нравилось приходить сюда, отыскивать редкие книги, выбирать очередные энциклопедии и словари (коих у него уже было бесчисленное множество). Еще ни разу не было так, чтобы он ушел отсюда, ничего не купив, обычно пакеты, полные прекрасных книжных трофеев приятно оттягивали ему руки. Вот и на этот раз Павел выбрал несколько книг.

Уже собираясь уходить, он заприметил редкий альбом с ретро фотографиями и, потянувшись за ним, нечаянно смахнул с соседней полки какую‑то книгу. Поднял ее и увидев, что это томик поэзии немецкого поэта Райнера Рильке, Павел улыбнулся – не далее как сегодня утром он уже «встретился» с Рильке, получив письмо по электронной почте от своего немецкого коллеги Майкла. В письме Майкл, большой интеллектуал и любитель изящного, процитировал отрывок Рильке из «Сонетов к Орфею». Изящная, отточенная фраза из этого отрывка, наполненная смыслами, мгновенно врезалась Павлу в память, и вызвала желание прочесть сонеты целиком. Павел полистал книгу, чтобы посмотреть есть ли в ней «Сонеты к Орфею», и вдруг увидел среди страниц лист бумаги, испещренный аккуратным почерком. Павел машинально пробежал по нему глазами. В этой странной записке некто, переписав от руки одно из стихотворений Рильке, поделился своими мыслями о нем. Павел застыл с запиской в руках, не зная, как это все понимать. Тем не менее, в этой записке было нечто, что произвело на Павла впечатление – ему казалось, что неведомый автор обращается лично к нему (раз уж эта записка попала в его руки!) с каким‑то призывом или просьбой о помощи. Удивительным Павлу показался и тот факт, что он второй раз за день слышит о Рильке. Подумав, Павел решил купить эту книгу, тем более, что Рильке в его библиотеке не было.

Он отнес томик на кассу, но продавец, оглядев книгу, сказала, что на книге нет штрих‑кода, и она не значится в базе магазина. «К тому же книга не новая, это старое здание! Где вы ее взяли?», – проворчала кассир. Павел недоуменно пожал плечами – странно… Откуда она здесь взялась? Кто‑то принес и поставил? Зачем? И зачем в книгу вложили записку? Павел отнес книгу к стеллажу, где она раньше стояла, и поставил ее обратно на полку. Записку же Павел забрал с собой.

По пути домой он зашел в кофейню и, попивая крепкий двойной, несколько раз перечел записку. Стихотворение Рильке, переписанное таинственным автором послания, звучало в унисон и с мыслями Павла и с этой поздней осенью. Строки горчили, как слишком крепкий кофе, но в них была и светлая печаль и правда предельного одиночества. Павел понимал, о чем говорил немецкий поэт – да, одиночество звезды, пять океанов одиночества… Примерно то состояние, что сейчас ощущал и он сам в этой кофейне с видом на серую Фонтанку. В конце концов, можно сидеть в кафе в центре Петербурга и чувствовать себя таким же одиноким, как на необитаемом острове где‑нибудь посреди океана.

Он закурил, и тут же поймал укоризненный взгляд бармена. Вспомнив, что в России ввели запрет на курение в «общественных местах», Павел затушил сигарету. Что поделаешь, – он недавно вернулся в Россию после восьми лет жизни в Германии, и еще не привык к тому, что здесь теперь отчаянно стремятся устроить как «в Европе». Он вообще пока ко многому здесь не привык, или вернее сказать – многого не узнавал.

…После учебы в университете, Павел почти сразу уехал работать в Германию – ему хотелось попробовать себя в профессии, и да, – сделать карьеру.

В «новой версии пространства» нужно было постоянно, как говорят в социальных сетях «обновлять статус», и яростно доказывать себе, работодателям, и всему миру, что ты можешь, что ты интересен и актуален. Бешеный темп жизни, словно беговая дорожка, по которой ты бежишь, – сломалась – остановиться невозможно; времени на размышления и ностальгию по Родине и прошлой жизни у тебя просто нет. Даже с матерью, оставшейся в Петербурге, за эти восемь лет Павел виделся всего несколько раз: дважды он приезжал в Питер на неделю, дважды мать навестила его в Германии. Неся бремя «единственного сына», он, конечно, переживал, как она там одна, звонил ей чуть ли не каждый день, исправно посылал деньги (за что она на него неизменно обижалась), предлагал ей переехать к нему, но вот приезжать чаще не мог. Ему казалось, что они еще успеют увидеться, что впереди у них долгая жизнь…

Планы и новые профессиональные достижения, карьерный рост, а потом вдруг раздается звонок, и ты становишься «непоправимо несчастен». Известие о смерти матери вырывает тебя с корнем из жизни, какой бы прочной ни была твоя корневая система. Лавиной накрывает отчаяние и боль… И чувство вины – ну да, она немного болела в последнее время, но ничего серьезного, ничего серьезного… Или это она так говорила, чтобы не тревожить тебя?

…Через три дня Павел стоял на Смоленском кладбище у свежей могилы. Все разошлись, оставив его одного. И вдруг оказалось, что все теперь потеряло смысл: успехи, карьера, жизнь. Темнело. Ветер яростно гнал листья. В воздухе витал горький запах костров, – русский запах. Павел почти отвык от него. В висках пульсировала кровь: не успел, ничего не успел, и теперь уже никогда ни позвонить, ни обнять, ни сказать ей спасибо за все, что она для него сделала, и еще – охраняющая сила материнской любви! – сделает. И это запоздалое спасибо застыло внутри ледяным комом. Холодно. Как холодно… Вернувшись с кладбища поздно вечером, Павел слег и заболел. Неделю он провалялся с тяжелой простудой, а когда пошел на поправку, понял, что будет жить в России. Однако нужно было вернуться в Германию, чтобы решить кое‑какие вопросы, связанные с переездом.

В Германии все, впрочем, решилось быстро: он уволился с работы, собрал вещи, простился с подругой, с которой они были вместе два года (расстались легко, в один миг – без упреков и обид, как расстаются порядочные люди, когда в их отношениях уже нет любви, или вернее, когда в их отношениях никогда и не было любви), и уехал в Россию, словно закрыл занавес завершившегося спектакля с голубоглазой героиней, исполнявшей роль его подруги (как там ее звали, Гретхен или Брунхильда), разыгранного в декорациях сонного немецкого городка.

И началась его новая жизнь… Пустая квартира в центре Петербурга, где все напоминало ему о матери, и одиночество – пока он жил в Германии, прежние друзья куда‑то «разбрелись»: кто уехал из города, кто с головой ушел в свои дела и семьи. Ему нужно было учиться жить в этом состоянии абсолютного одиночества.

* * *

И вот – осенний Петербург, серая Фонтанка, какая‑то странная записка в руках… Усмехнувшись, он вновь перечел ее, и на сей раз пришел к выводу, что само стихотворение Рильке прекрасно, мысли неведомого автора занимательны, а вот перевод стихотворения оставляет желать лучшего.

Вечером Павел нашел оригинал стихотворения на немецком, и долго вчитываясь в волшебные строки, перекатывая звучные немецкие слова на языке, вдруг почувствовал, что стихотворение можно иначе передать на русском, и неожиданно для самого себя взялся за перевод. Несмотря на то, что прежде он никогда не переводил поэзию (хотя прозу – случалось), это занятие увлекло его. Он продирался сквозь плотную вязь текста, образы и метафоры, мучительно подбирал слова, словно открывал их заново и, наконец, через пару дней, его собственный перевод был готов. Павел переписал его от руки и вечером того же дня, отправился в книжный магазин. Отыскав на знакомой полке ту самую книгу Рильке, он оставил в ней между страниц свой лист с переводом, будто включившись в какую‑то странную игру, правила которой ему пока были непонятны.

Когда через неделю он вновь пришел в магазин «проведать» знакомую книгу, его записки с переводом в ней не оказалось. Зато там была новая записка. Некто, поблагодарив его за перевод, признал, что этот вариант гораздо полнее раскрывает смысл стихотворения, его глубину, и саму суть одиночества. Павел тут же вырвал лист из блокнота и написал ответ, процитировав в нем фразу Рильке об одиночестве в любви. «Lieben heisst allein sein. Любить – значит быть в одиночестве», и добавил, что согласен с Рильке в том, что одиночество – это своего рода гипсовая повязка на душу, которая что‑то лечит. Павел вложил свою записку в книгу и ушел.

Через неделю Павел достал из «книжного тайника» – книги, ставшей своеобразным «почтовым ящиком» ответное послание. Его невидимый собеседник на сей раз разразился целым письмом, в котором рассуждал о любви и одиночестве. Читая письмо, Павел улыбался – этот некто, кто бы он ни был, рассуждал изящно и умно и, безусловно, знал предмет рассуждений, иначе говоря, этому человеку было знакомо состояние одиночества.

Так и повелось, – примерно раз в неделю Павел заходил в книжный магазин, выбирал для себя книги, а потом наведывался к знакомой полке – оставлял свое послание или забирал ответ таинственного собеседника.

Они писали друг другу о разном; иногда это был просто обмен фразами, заключенными в коротенькие записки, иногда они пускались в пространные рассуждения на ту или иную тему. Сначала Павел отчасти смущался этой странной переписки, полагая, что все это несусветная глупость недостойная взрослого мужчины (развели подростковую игру!), но потом успокоился, поняв, что на самом деле причины, по которым он включился в эту игру, вполне понятны. Вернувшись в Россию, он отчаянно пытался найти точку опоры, построить новый мир, а тут вдруг письмо из «ниоткуда» – словно упало с неба; понятно, что это событие удивило его и заставило включиться в диалог. Как бы там ни было, в абсолютном одиночестве его новой петербургской жизни, эти письма стали для него возможностью беседы с тонким, умным собеседником. Кроме всего прочего Павлу было приятно получать рукописные письма, хранящие тепло рук, индивидуальность почерка. Пользуясь электронной почтой, Павел, тем не менее, считал, что постоянно используя клавиатуру, теряя сам навык письма, утрачивая почерк, мы в каком‑то смысле теряем свою индивидуальность; ему было приятно писать кому‑то письма от руки и получать в ответ такие же «живые», читать их «между строк», обращать внимание на настроение автора, подметив, что здесь буквы с легким завитком, а тут неровные, словно бы в этом месте автор письма волновался.

Естественно, с самого начала Павел задумывался о личности автора писем, пытался его представить. Он почему‑то сразу решил, что это женщина. Однажды он даже почувствовал исходящий от письма запах духов (первоклассных, дорогих духов!) и обрадовался тому, что его догадка подтвердилась. Как‑то, не удержавшись, он показал одно из писем своему знакомому, интересовавшемуся графологией: «Что скажешь об авторе?»

Тот внимательно изучил послание и пожал плечами:

– Женщина. Средних лет. Чувствительная, эмоциональная, но вместе с тем натура сильная и страстная… При этом не слишком уверенная в себе…

– Да‑да, – улыбнулся Павел, – все так, как я и думал.

Он, впрочем, старался одергивать собственное воображение: «возможно, я просто перечитал немецких романтиков и развел Шиллера, там, где его нет. Может статься, моей героине лет шестьдесят, и у нее тонна лишнего веса и скверный характер?! А может, это вообще чей‑то гнусный розыгрыш?!» Но ничего не поделаешь, – его воображение коварно рисовало красивую, тонкую, светловолосую женщину лет тридцати с детскими запястьями и длинными пальцами. «Как ее зовут? Чем она занимается? – думал Павел. – Что она любит?»

* * *

Она звалась Татьяной, и была тонкой и светловолосой, как и грезилось Павлу, правда, она была чуть старше, чем ему представлялось, – ей было тридцать шесть. Татьяна любила цветы (у нее росли даже самые прихотливые фиалки), театр, кофе, и книги. Да! – еще книжные магазины. Особенно огромный книжный в центре города, где можно было надолго потеряться среди бесчисленных книг, а после прийти в кофейню, расположенную здесь же и, попивая кофе, рассматривать купленные книги. Татьяна считала, что без книг и кофе жизнь была бы скучна и невыносима. Запах кофе, шелест страниц, – как в ее детстве…

…Вначале было слово. Слова разрастались в страницы, страницы – в книги, книги – в эмоции, чувства, жизненный опыт.

Татьяна рано начала проявлять интерес к книгам; еще не умея читать, она ползала у стеллажей отцовской библиотеки и, исследуя нижние полки, брала книги, до которых позволял дотянуться ее рост; по мере взросления, подрастая – она осваивала новые, «высокие» полки. Научившись читать – читала много, запоем; тем более, что вскоре чтение стало еще и возможностью общения с любимым отцом. Отец – профессор, доктор исторических наук, был целиком погружен в работу, и даже выходные проводил, запершись в кабинете. Когда Татьяне исполнилось десять, она добилась у отца разрешения находиться с ним в его рабочие часы в кабинете, пообещав, что будет тихо читать рядом. Так и повелось, – она приходила в отцовский кабинет с какой‑нибудь книгой и читала, пока отец работал, погрузившись в увесистые тома и кипы бумаг. Иногда отец прерывался, чтобы сварить себе кофе, а Татьяне горячий шоколад, а потом оба снова погружались в свои миры: отец открывал очередную «Трою», девочка – очередную книгу. Несмотря на то, что они занимались разными делами, эти совместные часы объединяли их. В памяти Татьяны навсегда сохранилось: устойчивый запах кофе, покашливание отца, шуршание страниц, – счастье.

После смерти отца (он умер, когда ей было четырнадцать) его книги в каком‑то смысле стали возможностью общения с ним. Татьяна по‑прежнему приходила в отцовский кабинет, пролистывала его книги, читала заметки на полях, сделанные его рукой; это был разговор с любимым, близким человеком. В год после смерти отца она много читала, книги помогали справляться с отчаянием. Она испытывала буквально физическое наслаждение, открывая новую книгу, вдыхая запах страниц, слушая их шелест. К десятому классу выбор профессии был для нее определен, – она поступила на филфак. Книги и кофе, музыка и театр, – и больше человеку ничего не нужно для счастья. Вот разве что любовь.

Любовь пришла, когда Татьяне было двадцать. Со своим будущим мужем Сергеем она познакомились на выставке, посвященной оформлению книг. Она пришла туда движимая интересом к теме выставки, он – потому что был дружен с устроителями. Высокий брюнет лет тридцати подошел к ней и попросил поделиться ее впечатлением о выставке. Татьяна, как человек вежливый, впечатлением поделилась. Затем впечатлениями они делились друг с другом в ресторане, а потом – в супружестве. В их случае все как‑то естественно и довольно быстро развилось одно в другое. Притом со стороны Татьяны к будущему мужу не было каких‑то страстных чувств, скорее – симпатия, доверие, главное – он казался ей похожим на ее обожаемого отца (вероятно – интеллектом, серьезностью, тем, что он был много старше ее). Позже, спустя несколько лет Татьяна поймет, что никакого сходства между Сергеем и ее отцом нет, и что‑то в ее отношении к мужу навсегда изменится.

Закончив филфак, она не стала работать по специальности. Сергей считал, что она должна сидеть дома и вести домашнее хозяйство: «сиди дома, готовь мне обеды, читай книжки». И Татьяна, как примерная жена, последовав его желанию, много лет просидела дома: пироги, обеды, фиалки и книги. Со временем Сергей стал большим руководителем. К серьезной должности прилагались ответственность, частые командировки и молодая, красивая секретарша. Сергей все чаще приходил домой поздно, за полночь, и если сначала – с виноватым лицом, то потом – как ни в чем не бывало. В последнее время они жили, словно каждый на своем острове. Татьяна знала, почему Сергей от нее не уходит – он благодарен ей за то, что в свое время она не ушла от него, узнав, что у него не может быть детей. Тогда, десять лет назад, она сказала ему, что они будут жить друг для друга, и муж благодарно сжал ее руку. И вот теперь он не уходит от нее из‑за чувства благодарности. Эта его благодарность с годами стала удавкой на шее и для нее и для него, но на развод оба не могли решиться. Татьяне бы уйти самой, но страх одиночества и сила привычки останавливали, и поэтому – ужин из трех блюд, безупречно выглаженные рубашки мужа, и четкое правило не устраивать никаких сцен. Их с мужем параллельное одиночество во времени – вот чем стала для Татьяны ее семейная жизнь. Однажды Татьяна прочла роман о героине, которая считала себя книгой, забытой кем‑то на скамейке в парке, и сочла, что это про нее. Она и есть такая книга, которую никто никогда не раскрывал. Ее муж даже не догадывался о том, что это можно сделать.

Но ведь было в ее жизни что‑то еще, кроме неудавшегося брака?! Было. Книги, и с некоторых пор – странные письма…

История с письмами началась именно с книг. Подумав, что книги можно не только читать (не зря в мире существует столько ролевых игр, созданных по мотивам любимых книг), Татьяна пару лет назад заинтересовалась буккроссингом – «путешествием книг». Ей понравилась сама идея игры – любой желающий мог «выпустить» в мир свою книгу, оставив ее в кафе, в парке, в магазине – где угодно, затем разместить информацию об этом на специальном сайте, и впоследствии отслеживать перемещения этой книги по свету – ее путешествие «из рук в руки». С помощью буккроссинга Татьяна отправила в путь несколько книг – так ее Платонов уехал на Урал, Кафка в итоге оказался в Иркутске, а ее любимица – писательница Тэффи отправилась в Прагу («хорошо ей там гулять по мощеным пражским улочкам»!). Татьяне было интересно отправлять книги, словно письма и следить за их судьбой (ведь у каждой книги, как у человека, собственная судьба), но потом ей захотелось придумать какую‑то свою игру, нечто оригинальное. Она подумала, что если с помощью буккроссинга книга может быть письмом в каком‑то косвенном смысле, то почему бы не сделать ее письмом в буквальном смысле? Скажем, написать письмо кому‑то, кого ты не знаешь и, вложив его в книгу, отправить в «никуда»? А попадет ли оно кому‑нибудь в руки, или останется непрочитанным, пусть распорядится судьба.

Решив оставить книгу с запиской в каком‑нибудь месте, к выбору книги Татьяна подошла серьезнее, чем к выбору платья. Она долго изучала свою библиотеку и, наконец, остановилась на томике немецкого поэта Рильке, когда‑то подаренного ей отцом. Татьяна обрадовалась Рильке как старому другу. Его стихами она зачитывалась в юности, Рильке боготворил ее отец. И хотя Татьяне было жаль расставаться с этой книгой, она выбрала именно ее. Подумав, она решила оставить книгу в любимом книжном магазине, на каком‑нибудь укромном стеллаже. В книжном она долго бродила среди отделов в поисках тихого уголка, куда не часто заходили посетители, и в итоге нашла раздел редких книг, где не было суеты и шума, и куда заглядывали лишь истинные библиофилы. Написав на листе бумаги строчки из любимого стихотворения Рильке и свои, связанные с ним, мысли о жизни, любви, одиночестве, благодарности, она вложила записку в книгу, как письмо в бутылку, потерпевший кораблекрушение моряк, и отправила ее в плавание – поставила на полку.

Вернувшись в магазин через неделю, чтобы проверить книгу, Татьяна нашла записку на той же странице. Через неделю она снова зашла в магазин и увидела, что записка по‑прежнему в книге. Когда история повторилась и в следующий раз, Татьяна, махнув на все рукой: «ах, Боже мой, какая дурацкая затея, придет же такое в голову, честное слово!», перестала заходить в книжный. Через месяц, придя в магазин, чтобы купить новые книги, она все же уговорила себя проверить на месте ли ее записка и, открыв книгу, увидела, что записки нет. А через несколько дней Татьяна обнаружила в книге ответное послание.

Так начался ее роман в письмах. Сначала это были, скорее, записки, но постепенно они стали прорастать в письма, причем от письма к письму тон менялся, становясь все более доверительным. Татьяна сама не заметила, как привыкла к этой «книжной почте». Каждую субботу она спешила в книжный магазин за письмом невидимого собеседника, а потом всю неделю обдумывала ответ незнакомцу (с самого начала она была уверена в том, что ведет переписку с мужчиной – общий ход рассуждений незнакомца, его логика, образ мышления говорили об этом). По мере развития их эпистолярного романа, она в какой‑то момент поняла, что часто мысленно разговаривает с незнакомцем, рассказывает ему об удивительной новой книге, прочитанной ею на этой неделе, о концерте, на котором она вчера побывала, о спектакле любимого театра. В ней накопилось так много невысказанного, что всем этим было необходимо с кем‑то поделиться; что еще важнее – теперь она стремилась наполнять свои дни впечатлениями и событиями¸ чтобы о них потом можно было рассказать ему. А самое главное, ей хотелось открыть ему то, о чем она никогда никому не рассказывала, о том, что болело внутри. Однажды она написала ему (коротко, буквально пара фраз – как тяжелый, невольно вырвавшийся вздох) о том, что ее жизнь пуста, и напоминает бесконечный сон, от которого ей хочется очнуться, и полушутя‑полусерьезно спросила, как ей «проснуться»; в ответ он написал, что ему всегда казалось, что лучший способ «проснуться» – решиться сделать то, чего ты хочешь больше всего на свете. «Просто осмелиться и разрешить себе это. Правда, понять чего ты действительно хочешь – сложно…»

В тот день, думая о его словах, она долго гуляла по городу. На улицах было ветрено и промозгло, но возвращаться домой она не хотела. Ей хотелось долго идти по набережным, – мерить траекторию петербургских рек шагами в отчаянной попытке уходить тоску. «Понять, чего ты действительно хочешь…» Она давно бьется как рыба об лед, об пустоту своей жизни, и все чего‑то ждет… Но теперь она больше не может ждать, и отчаянно хочет изменить свою жизнь, найти себя.

Фонтанка, Мойка, Нева… И в обратном порядке: Нева, Мойка, Фонтанка… Татьяна сама не заметила, как ноги привели ее к старому зданию школы, в которой она когда‑то училась. Остановившись у школьных ворот, она отыскала глазами те самые окна на втором этаже. В кабинете русского языка и литературы горел свет. Татьяна смахнула с глаз слезы. «Не знаю, почему, но благодарность всегда слезами светлыми течёт…»

Больше всего на свете ей сейчас хотелось сказать спасибо одному человеку…

Татьяне было четырнадцать, когда в их школе появилась новая учительница русского языка и литературы. Звали ее Людмила Терентьевна, правда, школьники тут же окрестили ее мымрой. Она действительно была вылитая мымра: сухая, сутулая, как гневный знак вопроса, обращенный ко всему миру, узкие губы презрительной ниткой, очки в тяжелой оправе с толстыми стеклами, волосы зачесаны в старушечий пучок – существо без пола и возраста, презиравшее все женские ухищрения (круглый год она ходила в одних и тех же старомодных туфлях и неизменном синем костюме). При этом характер у нее был не приведи Господи – раздражительная, надменная, до жути уверенная в своей правоте, – невыносимая. Но странное дело – ее сухость, надменность, все неприятные человеческие качества отступали на второй план, когда она говорила о литературе. Ах, Боже мой! Как она рассказывала о книгах, писателях и поэтах, и как она читала стихи в какой‑то особенной – гипнотической манере! Именно она привила Татьяне литературный вкус; солнце Толстого, гром Достоевского, улыбка доктора Чехова, антоновские яблоки Бунина – на мымриных уроках Татьяне открывались целые миры; кроме всего прочего учительница разрешала писать сочинения на вольные темы и никогда не снижала оценку за «собственное мнение». Литература долгое время была любимым предметом Татьяны, но в десятом классе у них с мымрой вышла размолвка…

В тот день у Татьяны разболелась голова, и она впервые не смогла написать сочинение. Татьяна никак не ожидала, что в ответ на ее просьбу сдать сочинение на следующем уроке, мымра взорвется и наговорит ей много обидного. Ничего не поделаешь – характер! Татьяна потом долго рыдала в школьном туалете – в душе занозой застряла обида. С того дня она перестала слушать мымру «открыв рот», как прежде…

Спустя годы, уже давно окончив университет, Татьяна встретила постаревшую мымру на автобусной остановке, и то ли просто смутившись, то ли из‑за какого‑то застарелого ученического страха, а, может, из‑за прежней обиды, вдруг отвела взгляд, сделав вид, что она ее не заметила. Между тем, учительница узнала ее и как‑то вскинулась – все глядела, ждала, что бывшая ученица подойдет к ней, и даже когда Татьяна вскочила в подошедший автобус, смотрела ей вслед. Прошло еще несколько лет. Как‑то на улице Татьяна случайно столкнулась со своей одноклассницей Ольгой, и среди прочих новостей и сплетен Ольга рассказала, что видела недавно мымру, и что та особенно интересовалась Татьяной, сказав, что Татьяна была ее любимой ученицей. «Я?» – изрядно удивилась Татьяна (ей как‑то не приходило в голову, что у мымры в принципе могут быть симпатии, казалось, что она относилась ко всем с одинаковым презрением). Татьяна почему‑то спросила у одноклассницы о семье учительницы литературы, и Ольга рассказала, что у той был сын – инвалид с рождения, он долго болел и умер, и после его смерти мымра осталась одна.

В прошлом году, разбирая старые бумаги, Татьяна наткнулась на свою чудом уцелевшую школьную тетрадь с сочинениями по литературе. Татьяна перелистала страницы и годы, и память начала наматывать воспоминания на острые спицы. Вспомнилась мымра, ее удивительные уроки, которые для Татьяны – потерянного после смерти отца, замкнутого подростка были глотком свежего воздуха, окном в прекрасный мир, и что‑то защемило у Татьяны внутри, какая‑то запоздалая, со дна души всколыхнувшаяся благодарность. Вспомнилась ей и та нелепая встреча на остановке, растерянный взгляд учительницы, когда та поняла, что ее бывшая ученица не подойдет к ней.

Стыд ядом разливался в душе Татьяны, и она решила пойти к Людмиле Терентьевне, чтобы поблагодарить ее за все. Татьяна позвонила своей классной руководительнице, попросила у нее адрес мымры и услышала в ответ тяжелый вздох: «Людмила Терентьевна умерла полгода назад. Сердечный приступ…» И все. Некому сказать спасибо. Простите меня, Людмила Терентьевна – повторить сто раз, но легче не станет…

Окна старой школы светили Татьяне, будто здоровались с ней: «как же, помним многое, и тебя помним…» Она постояла еще немного у школьной ограды и пошла домой. Ее рука в кармане пальто касалась лежавшего там письма, в котором незнакомый человек, так удивительно быстро ставший ей близким, советовал не бояться исполнить главные желания.

На следующий день, поняв, что из двух ее главных желаний родилось одно решение, Татьяна сообщила мужу, что хочет устроиться на работу.

– Куда? – изумился муж.

– В школу. Учителем русского языка и литературы. – И видя, как изменилось его лицо, она добавила, словно защищаясь, – все‑таки у меня филологическое образование.

Муж усмехнулся: – А зачем, Таня? Что ты ожидаешь там увидеть?!

Татьяна пожала плечами: – Детей!

…Учебный год давно начался, свободных вакансий почти не было, и Татьяна смогла устроиться только в школу на окраине города (сорок минут на метро от ее дома).

– У нас тут не гимназия, а самая обычная школа! – сказала директор школы, увидев ее диплом. – Справитесь?

Татьяна кивнула: – Справлюсь.

…В реальности все, конечно, оказалось не так, как она себе представляла. А, кстати, как она представляла? Что вот она придет в класс и увидит ищущих смыслов, жадных до знаний, юных людей? Да‑да, примерно так… А она будет жечь глаголом их сердца, учить их читать и любить книги.

Она возненавидела свою работу через месяц, поняв, что ее рассказы ученикам не интересны, что дети сейчас вообще мало интересуются литературой, и им не нужно то, что она хотела бы и может им дать. Они ее не особенно и слушали. Разве что смешной мальчик с оттопыренными ушами с задней парты, Петя Смирнов из девятого «а», иногда задавал ей парадоксальные и совсем не детские вопросы. Несколько раз она даже подумывала об увольнении, но считая это слабостью – и двух месяцев в школе не выдержала! отсекала эти мысли, и продолжала работать, возможно, из какого‑то внутреннего упрямства; она уговаривала себя продержаться хотя бы до конца учебного года, и по‑прежнему готовилась к каждому уроку, как к важному экзамену.

Зима засыпала сонный город снегом. На смену январю заступил столь же снежный, холодный февраль. И хотя этой зимой в жизни Татьяны было много «метели» («метелью» она называла собственные неприятности: сложности в школе, физическую усталость от работы, отчуждение мужа), все‑таки теперь в ее жизни была какая‑то наполненность и смысл; и было нечто, что поддерживало ее – письма незнакомца.

* * *

Павел, конечно, думал о возможности встречи с незнакомкой в реальной жизни, но пока не решался ей это предложить. Ему и хотелось увидеть ее, и в то же время было страшно разрушить их прекрасную, странную связь грубой материализацией в реальности – вот они увидят друг друга и, однако, что потом? Если она окажется другой?

Между тем, ее письма становились все более доверительными; он уже научился чувствовать ее настроения, читая между строк. Иногда ее письма сочились грустью, и он понимал, как, в сущности, одинока его собеседница. В одном из писем она написала, что ее жизнь похожа на сон, и призналась, что она надеется когда‑нибудь проснуться для настоящей жизни. За этими скупыми строчками чувствовалась трагедия ее жизни, и Павлу хотелось как‑то помочь ей. С некоторых пор он, памятуя о том, что их знакомство началось с «Сонетов к Орфею», стал называть незнакомку Эвридикой; к тому же ему казалось, что это имя как нельзя лучше подходит той, кто, как она сама признается, ожидает спасения, «пробуждения к жизни». А вскоре он нашел еще одно подтверждение тому, что их история в каком‑то смысле напоминает оживший миф об Орфее и его возлюбленной.

Сделав перевод стихотворения Рильке из первой записки незнакомки, Павел всерьез увлекся литературными переводами. Придя к выводу, что хороших переводов Рильке не так много, Павел, за последующие три месяца, перевел многие его стихотворения – хватило бы на небольшую книгу. Несколько своих переводов он показал знакомому редактору крупного издательства, и вскоре Павлу предложили перевести сборник современной немецкой поэзии. Потом поступили заказы из двух журналов на переводы Рильке. Павел был счастлив – еще никогда он не получал от работы такой радости; он решил заниматься исключительно литературными переводами, чтобы открыть русским читателям лучших немецких поэтов и писателей.

Понимая, что это призвание открылось в нем благодаря общению с незнакомкой (в конце концов, все началось с ее записки!), Павел был ей несказанно благодарен. Именно она помогла ему осознать собственное предназначение и найти себя. Однажды он даже с улыбкой подумал, что таинственная Эвридика заставила его «зазвучать», открыла в нем Орфея.

Все чаще он думал о том, что им нужно встретиться. И хотя он несколько боялся встречи, предчувствуя, что она может опрокинуть всю его жизнь, влечение к незнакомке, желание помочь ей и благодарность к ней – звучали в нем все настойчивее.

* * *

В одном из писем он заметил, что в нашей жизни мало счастья, но много маленьких радостей. Татьяне так понравилась эта фраза, что отныне она старалась каждый день дарить себе какую‑то «маленькую радость»: театр, концерты, любимый десерт, умопомрачительный парфюм с запахом ириса, хорошее вино, согревающее в холодный зимний вечер, новые туфли цвета радости и солнца («я всегда хотела купить желтые туфли! А в таких туфлях только идти навстречу счастью!»). В конце концов, именно «маленькие радости» помогают нам выстоять в «метели».

…Иногда она думала о встрече со своим невидимым собеседником в реальной жизни, но старалась не давать ходу этим мыслям; она страшилась всего – разочароваться, разочаровать, обидеть мужа, обрушить свою постылую, но такую привычную жизнь; и когда в последнем письме незнакомец вдруг предложил ей встретиться, Татьяна растерялась, не зная, что ему ответить.

Она зашла в кафе дома книги, заказала кофе и несколько раз перечла письмо. Потом она долго смотрела в окно на шумный Невский проспект. «Встретиться с ним, или отказаться от встречи, но тогда как жить дальше?» Она еще не знала, как поступить. И все‑таки к ее волнению и растерянности примешивалась и радость – он хочет встретиться с ней, значит, их письма важны для него, так же как для нее.

Выйдя на улицу, она зажмурилась от яркого солнца и неожиданно поняла, что в городе что‑то изменилось. Солнце припекало, и оживленно, словно спохватившись, голосили птицы. А у метро предприимчивые торговцы уже продавали охапки желтой мимозы, готовясь к предстоящему «женскому празднику». В воздухе пахло весной.

Весна для Татьяны началась седьмого марта, когда в школе, после уроков к ней вдруг подошел Петя Смирнов из девятого «а» и, протянув ей цветок – чахлую гвоздику, неловко, но с такой искренностью, что у Татьяны внутри все заныло от слез, сказал: – Спасибо вам… Вы очень интересно рассказываете. У нас многие любят ваши уроки.

Татьяна сидела одна в пустом классе и плакала, глядя на скромную гвоздику, которая была для нее дороже всех цветов мира. «Не знаю, почему, но благодарность всегда слезами светлыми течёт…» А потом она почувствовала такое облегчение, будто с ее души упал камень. Татьяна поняла, что сегодня – через это Петино спасибо, она смогла поблагодарить свою умершую учительницу.

…В тот же вечер она решила принять предложение незнакомца и встретиться с ним, о чем и написала ему в письме. Утром, восьмого марта, собираясь в книжный, чтобы отнести письмо, она волновалась, словно бы уже шла на свидание. Увидев на термометре плюс пятнадцать, она обрадовалась и оделась совсем по‑весеннему: легкий бежевый плащ, яркий платок и те самые новые желтые туфли на высоких каблуках. Ей хотелось идти по тротуару легко и красиво, цокая каблуками – навстречу счастью и новой весне.

Увидев, что книги нет, она застыла с письмом в руках. Татьяна поискала томик Рильке на соседней полке, но книги не было и там. Сердце упало: «Должно быть, что‑то случилось… Но что? И как теперь быть?» В ней будто что‑то погасло. Она положила письмо в сумочку и ушла из магазина.

Выйдя на улицу, она увидела, что солнце скрылось. Подул сильный ветер, и стало понятно, что весна пока не спешит. Татьяна мгновенно озябла; туфли отчаянно натирали ноги. На набережной она остановилась и разорвала свое письмо. Сильный ветер подхватил кусочки бумаги и понес их над рекой.

* * *

В начале марта Павел написал письмо, в котором спросил свою собеседницу, не пора ли им увидеть друг друга. А через несколько дней после того, как он оставил это письмо в книжном магазине, Павел вдруг забеспокоился: что, если, захотев увидеть незнакомку, он, подобно Орфею из мифа, ее потеряет? Ну, если не в мифологическом смысле, то в каком‑то житейском – возможно, его предложение встретиться смутит ее, напугает? Или вообще может случиться что‑то непредвиденное? Подумав, он написал ей еще одно письмо, в котором благодарил ее за то, что с ее появлением в его жизни появился смысл, радость, вдохновение, и признавался, что благодаря ей впервые за долгие годы он живет полнокровной, подлинной жизнью.

Увидев, что книги нет, Павел заволновался и стал искать ее. Но книги не было. Словно не было никогда. Словно вся эта история с письмами лишь приснилась ему. Он не знал, что и думать. «Может, я сделал что‑то не так, как Орфей, оглянувшийся на Эвридику? И предложив ей встретиться, нарушил какое‑то негласное правило и навсегда потерял ее?!»

Павел не знал, что книгу Рильке сегодня утром унес с собой высокий бледный незнакомец (он снял ее с полки уверенным движением и спрятал в карман своего черного плаща, тем самым закончив очередную историю Орфея и Эвридики в их бесконечной череде); Павел не мог знать, и что вскоре после того, как некто в черном плаще ушел, у этого стеллажа появилась светловолосая женщина с красивым, чуть усталым лицом, и что, потянувшись к полке, она тревожно замерла на мгновение, а потом на ее лицо набежала тень отчаяния. Павел не мог видеть, как она вышла из книжного магазина на шумный Невский проспект и побрела в людском потоке, который тут же поглотил ее.

Павел сжимал в руках свое письмо. Невысказанная благодарность жгла сердце. В голове, как наваждение крутились строки Рильке:

«Однажды.

Все только однажды. Однажды и больше ни разу.

Мы тоже однажды. Но это

Однажды, пускай хотя бы однажды,

Пока мы земные, наверное, неотвратимо…»

Он знал, что будет искать ее, как Орфей Эвридику, чтобы однажды найти.

* * *

Зная, что рано или поздно, в этой жизни или за ее пределами, эти двое обязательно встретятся, я благодарна Тому, Кто из века в век направляет влюбленных навстречу друг другу.