Г

Ему снова снился этот сон. Непонятный и опережающий его мысли. События развивались с бешеной скоростью и уже нельзя было сказать, где начинается, а где кончается выдумка. Мост уходил в невиданные края, к бесконечности, которую так стараются обозначить люди. Солнце заходило и уже была видна луна. Луна слилась с солнцем, превратив день в непонятную смесь цветов, гармоний и запахов, которые могли почувствовать только настоящие гурманы. Лайнера не было. Был только жираф с хоботом, который бежал к мосту, смешно разбрасывая лапами и теребя себя за ушами хвостом. Он сидел у окна в маршрутке и пил вино. Вино было налито в огромную синюю пиалу и перемешано с чаем. Чай ещё сохранил свой аромат, но вино придавало чаю терпкости. Он с удовольствием вдохнул запах этого напитка и повернулся лицом к жирафу. Тот уже бежал по мосту. Вдали тихо шевелилось море, а может это был океан. Название не меняет сути. Вода остаётся водой, как бы мы её не называли. Максим смотрел ему в глаза. В глазах у жирафа играли синие блики от пиалы, а во рту была маленькая соломинка, наверное, она ему была нужна, чтобы не утонуть. Его пятна менялись в такт бегу, окрашиваясь в разные цвета и меняясь местами. Калейдоскоп цветов слепил и он отвёл глаза. Маршрутка прибавила скорость, рванувшись к бесконечности. Но жираф не отставал, с каждым шагом он догонял её, словно ускорение машины придавало ему сил. Жираф поравнялся с маршруткой и ударил её копытом. Маршрутка покачнулась, а жираф заметно отстал. Вино расплескалось на джинсы, но пятна Максим не увидел, зато за машиной показался мокрый след, источающий поразительный аромат. Жираф остановился и лизнул, мокрую дорожку, довольно заржал, обнажив клыки и достал зажигалку. Маршрутка рванулась вдвое быстрее, водитель отбросил в сторону газету, которую читал до этого и вдавил педаль газа до пола. Но пола у маршрутки не было, так что получилось, что он вдавил педаль в асфальт, тем самым затормозив машину. Огненная дорожка неумолимо приближалась, Максим выбросил пиалу в окно, но было уже поздно. Огонь догнал машину и с привычным треском рванул. Осколки на миг разлетелись в разные стороны, а затем собрались в лайнер, который плыл к восходу. Максима на том корабле уже не было. Жираф удивлённо помотал головой и прыгнул вслед за кораблём…

А потом Максим проснулся…

«Грация» – Максим старательно вывел непослушные буквы, на секунду припоминая человека, с которым ассоциировалось это слово. Его звали Павел, или он сам себе придумал это имя. Они познакомились на крыше высотного дома, в тот миг, когда Павел собирался прыгнуть вниз, отправиться в последний полёт в своей жизни, а может быть первый перед смертью. Его безумные глаза налились кровью, а ветер беспрепятственно теребил его волосы. Он очень боялся этого прыжка, его сердце замирало в предчувствии боли, а душа забилась в пятки и не хотела показываться оттуда даже ради небесной красоты. Даже солнце испугалось этого порыва ‑ в его цвете появился чёрный отблеск, траурный компонент. Солнце скорбело. Иногда даже светила бывают бессильны что-либо изменить, или может быть они просто хотят остаться в стороне. Они выше этого, они не хотят спускаться вниз, опускаться до уровня мошек, которые ничего не понимают в этой жизни. Они не пытаются рассказать людям всё и пролить свет на истины. Им нравиться жизнь такая, как есть. А мошки всегда довольны, чтобы не случилось. Им не нужно много для того чтобы жить. Немного солнца, немного воздуха и воды, чтобы поддержать искру в теле, чтобы не потухли глаза и не скрипели зубы от холода. Болезни и мысли убивают в человеке человека. Познание даёт лишь стимул остаться им, но не лечит, не даёт сил, не прибавляет жизненной энергии. Познание подпитывает мозг, позволяет ему не умереть раньше хозяина. Если у людей ещё остались силы на то, чтобы подчинить мозг, управлять им, заставлять его работать когда нужно. Многие ли могут похвастаться своими силами?

Молодёжь убивает в себе людей сознательно. Губит своё я, подстраиваясь под старших и умных взрослых, которые настолько умны, что бояться покопаться в себе. Они учат всех и вся, заботятся обо всех кроме себя, но в конечном итоге забывают всех и вся, под градом проблем и трагедии жизни, в которой они живут. Они учат молодёжь жить в этой жизни, учат также как когда-то учили их, не видя, что жизнь ушла далеко вперёд, и лишь затылки смогут напомнить о долге. Каждый может придумать себе своё Дао и познать все его де, каждый может придумать себе свой путь и пройти его. У каждого есть выбор. И у каждого есть своё мнение, просто многие забывают об этом. Нужно хотя бы иногда смотреть вверх, на мириады звёзд и на россыпи людских глаз. Иногда смотреть под ноги, чтобы не споткнуться об ещё одну неудавшуюся судьбу. Нужно смотреть вперёд, чтобы не свернуть со своего пути. И иногда можно смотреть по сторонам – возможно твоим путём следует ещё кто-нибудь, если ваши рельсы сойдутся, если стрелка переключиться в нужный момент, то возможна вместе дорога будет не столь сложна. Самостоятельные люди, одинокие дети и заботливые родители, которые забыли свои имена. Суржик, сленг и бессознательное лепетание, называемое языком. Всё это – мир, в котором живёт солнце и дует ветер, в котором живут люди и те, кто считает себя ими. До сих пор мы уживались вместе, но долго ли будет так? Не стоит ли разжечь побольше костров, чтобы отпугнуть их, или стоит проявить сознательность и попытаться приручить их, попытаться сделать их лучше? Что нужно делать, чтобы остаться людьми, что нужно выбрать, чтобы не потерять сцепление с землёй и не взлететь к небу, которое так ждёт наши души.

Ночь расставляет шахматные фигуры на доске, скрывая от глаз противника свою гвардию. Чернь боится проявить свои лучшие качества, поэтому она всё ещё внизу, а вы, белые короли и королевы, которые брызжут своим бессилием и высокомерием остаются на поверхности, поворачивая лица к свету и пряча его от ночи. Они бояться её, ведь чернь когда-то может не выдержать и броситься к свету, к далёким звёздам, которые светят для них, к россыпям глаз, которые наблюдают и зовут их к себе. Чернь – это люди ночи, люди. Белые пешки навсегда останутся пешками, у них нет и шанса выбиться в свет, потому что они уже давно опутаны им, и только чёрные рвутся к нему, и только за свою страсть они достойны этого. Достойны жить в свете. Дружить со звёздами и не бояться смотреть в глаза. Ведь даже ночью там можно заметить свет…

Павел устало посмотрел вниз. Он боролся со своим страхом, пытаясь преодолеть его. Ноги пока ещё не слушались, поэтому он сидел на краю, свесив их двумя безжизненными плетями. Внизу толпился народ и слышались трели пожарных серен.

‑ Ты не боишься? – зачем-то спросил, садясь рядом с ним.

‑ А что ты здесь делаешь? – он не ответил на вопрос, зато задал свой. Значит был ещё шанс на спасение.

‑ Гуляю, ‑ сказал Максим первое, что пришло в голову. Это было недалеко от правды. Он вышел на крышу починить антенну, которая последнее время стала барахлить. Чердак не закрывался наверное уже год десятый, так что он беспрепятственно вылез на крышу и уже принялся за починку, когда увидел этого человека. Он напомнил ему его старого друга: ещё в садике они сидели рядом за одним маленьким столом, оставляли вещи в соседних ящичках и забывали любимые игрушки в песке. Возможно поэтому он присел рядом с ним на краешке крыши. Из-за ассоциаций и воспоминаний. Всё что движет нами в жизни – это наши чувства и мечты. Без них человек всегда бы был один.

‑ Сегодня хорошее утро, ‑ сказал он. – Для прыжка. Ветер ждёт чтобы подхватить меня, это будет прекрасный полёт. У тебя нет камеры?

‑ Камера есть внизу, ‑ успокоил его Максим, ‑ те люди, что толпятся там не упустят такого случая. Тебя потом покажут в домашнем видео, с каким-то жутко смешным озвучиванием. А какой-то олух получит за это приз.

‑ Ты что отговариваешь меня прыгать?

‑ Ни в коем случае, ‑ Максим сплюнул вниз. Вышло довольно удачно: один из пожарных погрозил ему кулаком. – Я бы и сам прыгнул. Но есть вещи, которые держат меня в этом мире…

‑ Какие, например? ‑ человек уставился на него с нескрываемым удивлением.

‑ Любовь, ‑ улыбнулся Максим.

‑ Знаешь, у моего друга всю жизнь не было детей, ‑ вдруг сказал он, ‑ может быть, потому что он ни разу не занимался любовью со своей женой, а может быть она просто так и не научилась ему изменять. Вот такая любовь.

‑ Любовь не бывает одинаковой. Но каждый человек достоин хотя бы толики этого чувства.

‑ А женщина, достойна ли она любви? – спросил мужчина.

‑ Конечно, ведь женщина тоже человек…

‑ Ты очень странный…, ‑  пауза не выглядела наигранной.

‑ Максим, ‑ он протянул руку, ‑ а тебя как звать?

‑ Павел.

‑ Очень приятно. – Они помолчали немного. – А ты чего решил отправиться в полёт?

‑ Её звали Мельпомена, ‑ тихо сказал Павел. А потом он рассказал ему всё.

Она играла в театре. Лучше всего ей удавались трагические роли, в которых нужно было умело ломать руки и трагически завывая закатывать глаза. Театр был её жизнью. Когда открывался занавес, она забывала обо всём и могла задуть свечу одним взглядом, если бы этого потребовала роль. Мельпомена была лучшей. Насколько это можно сказать о женщине. Когда она не жила театром (что происходило крайне редко) она тихо играла со своими детьми, которые остались ей от предыдущей жизни. Дети пели потрясающие песни, завораживающие и лишающие воли. Они убаюкивали Мельпомену и иногда из-за этого оставались голодны. Положение исправляла няня, которая заменяла детям мать. Павел заметил её на одном из спектаклей и в первый раз в жизни заплакал. Раньше он не замечал за собой таких проявлений чувств на людях. Название и сюжет пьесы были не важны. Главное – это была её игра. Сцена оживала и разноцветные осветительные приборы создавали магическую паутину сказки. Когда на сцену выходила она, зал замирал и даже мобильные телефоны переставали прыскать от смеха. Все отбрасывали свои дела: недочитанные книги, недожёванные чипсы и шоколадки, даже фольга шуршала тише, когда выходила она. Пыль не поднималась вместе с её движениями, она щадила её и давала жить на сцене в чистоте, хотя, может быть, просто сцена была чиста. Все те, кто выходил жить рядом с ней, блекли и теряли форму, от них оставались лишь расплывчатые отблески рампы и пара ничего не значащих фраз. Она заслоняла собой всё, и быть может поэтому солнце не показывалось в театре, оно боялось, что потускнеет при взгляде на неё. Даже когда она говорила шёпотом, её голос был слышен в самых отдалённых уголках театра. Даже тишина пыталась не пропустить ни звука. Режиссёр и директор переставали кричать друг на друга, когда говорила она. Павел стал приходить на все её выступления, и даже тогда, когда она не могла выйти на сцену, он досиживал до конца, живя надеждой. Он выучил наизусть её реплики и шептал их вместе с ней, замирая и картинно дыша в нужных местах. Он научился определять её настроение, он научился даже угадывать время с точностью до секунды, когда должна появляться она. Он выучил цвет её глаз и разрез её губ, он знал про неё всё. Павел собирал вырезки из газет, цветы, старые и пожухлые, как осенняя листва, которые она выбрасывала, вещи, которые она забывала. У него было всё кроме неё. А ей ничего было не нужно, кроме театра. Она была довольна своей жизнью и не хотела повторять ошибки молодости. Он хотел исправить свою старость, а она не старела и не хотела стареть у кого-то на глазах. Он хотел прожить жизнь заново, а она прожила слишком много жизней, чтобы добавить к этому списку ещё одну. Но наша жизнь, так уж повелось, всегда идёт так, как не планировалось, иначе кто бы согласился жить. По сценарию можно жить и в театре…

Павел рисовал портреты и делал фотографии. На заказ или просто так. У него было маленькое фотоателье с мастерской на втором этаже. Когда у него хватало денег, он мог позволить себе рисовать или фотографировать в своё удовольствие. Если нет денег, сложно быть хозяином своих желаний. Когда нет желаний, сложно заработать деньги. Когда нет ничего, можно подумать о вечном. Когда вечное заканчивается, остаётся только пожелать, чтобы оно появилось снова. Но и на это нужны деньги. Замкнутый круг. Так всегда. Его неожиданно пригласили сделать фотографии артистов, им нужно было обновить галерею, а для этого они хотели сделать свежую фотосессию. Такой шанс нельзя было упускать и Павел с радостью согласился. Одел свой лучший костюм и умело накрутил объективы на фотоаппараты. В театр он пришёл даже раньше назначенного срока, так что ему пришлось немного подождать в приёмной у директора. Директор как раз договаривался с режиссёром о постановке новой пьесы, кажется, они хотели ставить Шекспира. По тому как театр ставит Шекспира можно многое сказать о нём. На этих спектаклях актёры показывают свои лучшие качества, правда, последнее время им всем это не очень удаётся. Или у людей стали слишком завышенные рамки, всё им приелось и они ищут недочёты в мелочах. Не нужно требовать от людей больше, чем они могут дать. Это бесполезно. Как бесполезно закрывать глаза на восходе, или затыкать уши на 14-ой сонате Бетховена. Многое меняется в жизни, многое остаётся по-прежнему, многое стремиться к совершенству. Но есть вещи, которые вне этого. И об этом не стоит забывать. Даже когда очень хочется…

В чём проблема современного театра? В чём проблема современного кино? Искусства? Или таковой проблемы не существует. Проблема в том, что всё стоящее уже снято, все гениальные пьесы уже написаны. Нам остаётся лишь наследие, огромное наследие, которое мы можем использовать в своих целях. И некоторые своим задором и запалом, своим энтузиазмом могут зажечь в зрителе интерес. Те, кто умеет применить это наследие к месту и вовремя. Тот, в ком есть крупицы таланта, или просто чувство ритма времени, что подчас важнее. Герои нашего времени. Известные люди, и кто остаётся за кадром, за кулисами или просто остаются. В архивах и в душах близких им людей.

Через несколько минут Павла пригласили в кабинет к директору.

‑ Добрый день, Павел, ‑ директор шёл на него с довольной улыбкой. – Меня зовут Кирилл Васильевич. Я директор этого театра.

‑ Добрый, ‑ он пожал протянутую руку. – Чем обязан такой честью.

‑ Я смотрю вы в нашем театре теперь постоянный гость. Нравиться репертуар?

‑ Да, в этом году он успешно подобран.

‑ Мы подумали, раз вы уже выучили всех наших актёров, вам будет легче сделать их фотографии…

‑ А откуда вы узнали, что я фотограф?

‑ Я навожу справки о постоянных посетителях. Мне важна репутация моего театра…

‑ Понимаю, ‑ он пожал плечами. – Как будет проходить съёмка?

‑ Ну это я вас хотел спросить.

‑ Мне нравиться снимать на сцене. Организуйте мне какой-то тёмный фон сзади, ну и аншлаг ваших звёзд.

‑ Уж за этим дело не станет – директор хищно сверкнул глазами. – Сколько мы вам должны заплатить?

‑ Час моей работы стоит 50 долларов. Вас устраивает такой вариант?

‑ Вполне.

‑ Ну вот и хорошо, ‑ Павел поднялся, ‑ давайте приступим к делу.

На сцене столпилось много народу. Пока он настраивал свет пришло ещё несколько человек. Все приводили себя в порядок, поправляли причёски. Некоторые тренировали голос, будто бы он мог тоже проявиться на снимке. Становилось пыльно и душно.

‑ Не мешайте, отойдите, ‑ то и дело кричал Павел. – Я как и вы хочу, чтобы это закончилось быстро.

‑ Простите, а что нужно одеть? – спросил один из актёров.

‑ Что хотите, хоть голым фотографируйтесь, ‑ сказал Павел, ‑ это же ваша фотография.

Директор сновал по сцене взад-перёд. Наверное, входил в образ. Он нацепил на себя пышную сценическую бабочку и одел чёрный с проседью фрак.

‑ Стул принесите, ‑ попросил Павел, ‑ или вы будете стоя?

Стул появился мгновенно. Люди тоже хотели покончить с этой формальностью.

‑ Прошу вас, Кирилл Васильевич, вы первый. Садитесь.

‑ Да, да, ‑ директор пошёл к креслу. Он сел, подняв голову к верху, словно смотрел на вершину Монблана.

‑ Чуть ниже голову, чуть вправо. Да, нет ещё чуть-чуть. Плечо поверните. Естественнее, улыбка. И немножечко ещё…Да. Внимание – снимаю. Следующий.

‑ Когда будут фотографии? ‑ спросил директор.

‑ Через два-три дня. Вы же хотите портреты. Это требует времени.

Это продолжалось почти весь день. Они выходили, садились, поправлял одежду, свои мысли и пытались быть естественными. Некоторые просили художественные фотографии, например, с цветами или другими аксессуарами. Павел делал всё, чтобы все были довольны. Он сменил несколько плёнок. Он делал столько снимков, сколько хотели актёры, ведь их лица, увековеченные на бумаге, должны были смотреться красиво и свободно. Чтобы люди, приходящие в театр, думали, что хотя бы у кого-то в жизни нет никаких проблем. Или хотя бы эти проблемы настолько ничтожны, что на них можно смотреть со снисходительной улыбкой. У некоторых это не вышло даже после третьего раза, сложно утаить от камеры свои чувства. Даже актёрам.

Когда на стул села она, у него замерло сердце и рука сама непроизвольно сделала снимок. Мельпомена удивлённо взглянула на него:

‑ Я ещё не готова…

‑ Простите, ‑ Павел взъерошил волосы. – Вы знаете, вам бы очень пошла орхидея…Нет ни у кого орхидеи, ‑ он оглянулся к актёрам.

‑ Есть, ‑ ему протянули цветок.

‑ Возьмите, ‑ Он посмотрел на неё. – Прижмите к себе. Да, так, и немного голову, вправо, а потом чуть-чуть вниз…

Он потратил на неё всю плёнку, а потом заправил ещё одну. Он искал ту единственную фотографию, которая могла бы показать действительность, отобразить красоту и грацию, нежность и трагику её лица. Павел поправлял свет, играл тенью и цветком, просил её закрыть глаза и представить свой внутренний мир. Она делала как он просил, а на его лице начинала блуждать непонятная улыбка. Он смотрел объективом в её губы и пробовал запах её волос, он дышал ей на ресницы, пытаясь сбить изморозь, которая поселилась там вместе с ролью. Он настраивал резкость и мягко смотрел как она играет с лепестками. Он пытался запомнить её, но в следующий миг она уже была другая. Он лепил её в своём сердце и рисовал пастелью в душе, просеивал её мысли сквозь сито своих рук и восхищался её бодростью. Он неутомимо сражался и упорно пытался победить её образ, загнав его в узкие рамки снимка, но это ему не удавалось. Она ускользала, эфемерным духом и лишь её глаза оставались сверкающими и постоянными. Как две звезды или два маленьких омута, которые затягивали, манили к себе…

‑ Всё, ‑ сказал он с большим сожалением, понимая, что больше держать её уже просто не имеет право. – Вы очень фотогеничны…

‑ Спасибо, ‑ она кокетливо улыбнулась, но сердце её оставалось холодным.

‑ Простите мне мою дерзость, ‑ Павел попытался сделать последнюю попытку, ‑ может быть поужинаем сегодня?

‑ Вы и я? – Мельпомена сверкнула глазами. – Вам не кажется, что вы себе слишком многое позволяете?

‑ Кажется, но я ничего не могу с собой поделать.

‑ Простите, но я занята сегодня. Может быть как-нибудь в другой раз…

‑ Когда? – в его глазах показалась мольба, ‑ скажите когда?

‑ Я не знаю, оставьте меня в покое, ‑ сказала она.

‑ Но…

‑ Нет, ‑ она встала, ‑ люди заждались, им тоже нужно домой…

Павел грустно улыбнулся, видя, как она выбросила орхидею в мусорный бак. Цветок всё равно был искусственный, наверное, поэтому было не так жалко. В наших краях перевелись орхидеи, давным-давно, в те времена, когда перевелись люди. Они ушли вместе…

‑ Следующий, ‑ огрызнулся он в толпу.

Павел очень быстро закончил съёмку. Она потерла всякий смысл после того, как ушла она. Все снимки, которые он сделал после этого не попали на стены театра. Они были слишком бездарны. На их место повесили старые, а некоторым просто не повезло. Мельпомена получилась прекрасно. Снимок заставший её врасплох, ещё до того как она села на стул, получился лучшим из всех. Она и была такая, неуловимо прекрасная, зашедшая на один миг и готовящаяся к полёту в неизвестность, к полёту в бескрайние дали театральных грёз. Туда, где фантазия ещё не бывала.

Директор, в принципе, был доволен такой работой. Он долго благодарил Павла и жал ему руку, говорил о дальнейшем сотрудничестве и пытался понравиться ему. Павел слушал его вполуха и думал о своём. Он не переставал ходить на все её спектакли и даже ненадолго забросил свою мастерскую. Он каждый день ждал встречи с ней и когда она происходила, был доволен своей жизнью. Так проходили дни, в ожидании и надежде, в мечте и театре, под звуки величайших трагедий и чувств, которые пережили время. Время путается в собственных шагах, забывая порой обо всём кроме разрушений. Забывая даже о своих целебных свойствах, время забывает своё предназначение и хочет прыгнуть выше своей головы. Оно подтачивает прочность отношений и разбивает идеалы о скалы, оно беситься в бессильной злобе, пытаясь потопить любовь в крови, но у него не хватает на это сил. Время ловит облака в воде, пуская жабками сны и рисуя на стёклах узоры. Оно плачет одиноко меж таинственных колонн часов и башенных укреплений секунд, оно лавирует между годами и проситься на порог к вечности. Но его выгоняют даже оттуда. Время стало злое и нехорошее, стало несчастное, потому что счастье тоже забыло о своём назначении. Люди ищут прореху во времени, затыкают дыры в отношениях счастьем и любовью и думают, что они хитрее всех. Они обманывают сами себя, но улыбка останавливает поток мыслей, который помог бы им осознать свои ошибки. Чувства ещё борются со злом, потому что чувства неподвластны времени, они отдельны от него и могут противопоставить ему свои амбиции. Проще растопить лёд теплом руки, чем бросить его в пылающее сердце. Ведь сердце замёрзнет и всё пойдёт по известному сценарию. Но Герд не хватит на всех, а Каев становиться слишком много. Иногда хочется закрыть глаза и пустить всё на самотёк, но это будет проявлением трусости и слабости. Если есть силы, нужно их отдать до конца на то, чтобы растопить лёд, взять в руки сердца и отогреть их теплотой своего дыхания, чтобы время не смогло похвастаться ещё одной победой. Пагубное влияние жизни иногда так сладко, так неповторимо, что хочется остаться навсегда в невообразимой суете этого мира, хочется закрепиться на секунду на краю, хочется посмотреть вниз и обнаружить своё отражение в воде. Иногда, когда летит самолёт, руки сами превращаются в крылья и тянутся к небу, когда поёт птица, сердце пытается выучить ноты и петь вместе с ней. Это ‑ суета и мелочи, из которых складываются фрески жизни, это ‑ краски и закрепитель, которые дают подспорье для дальнейшего роста души. Жизнь засасывает, заставляет чаще биться сердце и шире открывать глаза. Нельзя жить прищурившись, или мигая, ведь тогда ты не ощутишь всей полноты ощущений, гармоний и образов, которые окружают тебя. Не запомнишь палитры, которые льют на тебя свой цвет. Если ты живёшь…

Чувства рассыпаются, как песок на грязном асфальте, когда они наталкиваются на стену холода. Когда в глазах нет теплоты и ответа, когда лица пусты, а уши ловят лишь ругань. Капли дождя очищают разум и освежают в тиши дня, когда не слышно машин и людей, когда не слышно птиц и ветра, когда инь и ян сливаются во что-то одно и нет смысла называть это каким-то словом, потому что оно всё равно не передаст истины. Если ты живёшь в полный рост, если тебе не нужно наклониться, чтобы понюхать цветок или встать на цыпочки, чтобы достать рукой облака. Если ты ‑ это ты, а не какая-то безликая копия из папье-маше, которую не возьмут даже в музей мадам Тюссо. Если ночью ты спокоен, а утром жалеешь о неизвестных звёздах, если ты даёшь им имена и гасишь свечу на рассвете, если ты дружишь с мышами и не жалеешь для них сыра, если ты считаешь себя человеком не только возле своего унитаза, и не теряешь своё имя вместе со сливом воды. Если ты стремишься к чему-то и не останавливаешься, какие бы преграды не ставило перед тобой время и жизнь, если ты не боишься проиграть, зная, что все равно главное всегда впереди, а безразличное не имеет значения в любом случае, что нельзя достичь всего, но можно попытаться, потому что попытка делает нас сильнее и цепче. Жизнь – это борьба со временем, которое хочет, чтобы ты забыл, хочет убить твою память, но ты должен выдержать и быть сильнее, ты должен держаться и не сдавать позиции, даже если будет действительно тяжело, ты должен стоять на своём и помнить. Время не должно выиграть, если ты живёшь, если ты человек. Пусть тебя ведёт любовь, если ты не способен держаться с помощью чего-то другого. Пусть сердце поможет тебе. Пусть…

Павел доверял своему сердцу. Оно никогда не подводило его, оно мучило его, больно сжимаясь, когда она была на сцене. Оно выпрыгивало и гулко стучало, в такие моменты ему казалось, что весь огромный зал смотрит на него и шикает на его сердце. Он кутался в пиджак и оглядывался, нервно бегая глазами по лицам, которые тщетно пытались вникнуть в смысл происходящего на сцене. В конце спектакля, когда по обыкновению зал стоя рукоплескал, а дежурные поклонники дарили цветы, он решил тоже влиться в их ряды. Павел выбежал на сцену, сжимая в руке букет красных роз и подошёл к ней. Актёры, держась за руки кланялись залу, а он шёл к ней, не замечая ничего вокруг. Тишина.

‑ Это вам, вы были сегодня великолепны, ‑ сказал он, ‑ вы всегда великолепны. Вы потрясающая…

‑ Спасибо, ‑ она недовольно перебила его. Видимо все эти эпитеты ей были не в новинку. – Вы сделали прекрасную фотографию. Спасибо…

‑ Вам понравилось, ‑ Павлу не удалось скрыть улыбку.

‑ Да, я даже подумала, что мы могли бы как-нибудь поужинать. Что ты скажешь? – Они перешли на «ты» легко и непринуждённо, как будто бы давно знали друг друга. В этот момент ей преподнесли ещё один букет и она отвлеклась от него. Поклонник долго говорил ей приятные слова и пытался поцеловать руку. Она разрешила ему эту вольность, а затем повернулась к нему.– Извини, Павел, так что ты решил?

‑ Я решил…, ‑ Павел задержал дыхание, чтобы не икнуть от неожиданности. – Конечно. Когда захочешь, тебе нужно только позвонить…

‑ Ваша визитка есть у директора?

‑ У меня нет визитки, но телефон у него должен быть…

‑ Спасибо за цветы, ‑ закончила аудиенцию Мельпомена. – Я позвоню…

‑ Я возьму трубку…, ‑ сказал Павел, довольно улыбаясь. Тишина неожиданно взорвалась ревом зала. Рукоплескание и улыбки слились в животный топот и рёв. Не каждый стадион имеет таких преданных болельщиков. Театр сам выбирает свою публику, ведь он тоже должен за что-то жить. Не стоит судить их слишком строго…

Они встретились через несколько дней. В маленькой забегаловке, в которой актёры обычно пили кофе. Бомонд не обращал на них никакого внимания. Мельпомена была красива как обычно, а он счастлив, как никогда. Как мало нужно человеку для счастья. И как много, чтобы утешить свою гордость. Амбиции погубят нацию. Парнас не выдержит такого наплыва народу, а так как поток не останавливается, то вскоре придётся кем-то жертвовать. Слабые будут отметены мгновенно, ещё на пути к вершине. А флаг, трепещущий на ветру, будет изорван в клочья. Так всегда. Если они дойдут, то не останется ничего за что можно будет зацепиться, только пустырь и выжженная земля, чтобы те, кто шли следом, потеряли свою сущность…

‑ Ты любишь кофе без сахара? – спросил он, чтобы хоть что-то спросить.

‑ Да, сахара в моей жизни хватает и так. Хочется немного горечи.

‑ Неужели всё так безоблачно?

‑ Конечно, у актёров всегда всё хорошо…

‑ А как твои дети?

‑ Не любят мои спектакли. Говорят, что на них я совершенно не похожа на себя. Они больше любят Кевина Костнера и Лео Ди Каприо…

‑ Да, это просто молодость. – Павел ободряюще улыбнулся, ‑ ведь дома ты играешь совсем другую роль.

‑ Но дома я стараюсь не играть, а жить…, ‑ Мельпомена сделал маленький глоток.

‑ А разве ты ещё можешь это сделать? Разве театр не стал твоей жизнью. Разве ты не живёшь на сцене. Ведь когда ты выходишь, замирает время, и пыль оседает под твоей поступью. Ведь свет играет с тобой в странные игры, он преследует тебя по всей сцене. Ведь в театр ходят только на тебя.

‑ Я не стремлюсь к этому…

‑ Поэтому ты лучшая. В тебе нет позёрства. Не чувствуется фальшь и актёрская школа. Не чувствуется того, что это роль. Это просто всегда ты. Ты можешь быть собой в любой ситуации.

‑ Но ведь это театр, я должна быть естественной, чтобы зритель поверил. Ведь если я буду манерной и неинтересной, то превращусь в бездарность. А дома я стараюсь играть заботливую маму. Дети не верят мне…

‑ Это тебе кажется. Может ты им просто уделяешь слишком много внимания?

‑ А может слишком мало? – она нервно повращала чашку. – Детьми нужно заниматься, нужно воспитывать их. А у меня даже нет времени, чтобы сварить им завтрак. За меня это делает няня.

‑ Что-то нужно менять, ‑ Павел посмотрел в окно. Осень тихо шелестела листьями. – Может тебе нужно взять отпуск…

‑ Я не знаю, ‑ она посмотрела на него. – Может быть мне нужно просто сменить обстановку.

‑ Ты притягиваешь к себе трагедию, ты не можешь жить без того, чтобы в глазах стояли слёзы.

‑ Так получается. Я не хотела этого.

‑ Зачем ты мне всё это рассказываешь. Ведь ты меня совсем не знаешь? ‑ Павел внимательно следил за её жестами и мимикой.

‑ Я не знаю, может быть мне просто нужно было выговориться. Ты подходишь для этого как нельзя лучше…

‑ Пустышка, которую можно заполнить до краёв своими проблемами. Ты меня для этого позвала?

‑ Прости.

‑ Но я ведь люблю тебя. Я же живу тобой. Я всё отдам за тебя.

‑ Не нужно, ‑ она устало закрыла глаза. – Не делай обещаний, которые всё равно не сможешь выполнить. Мужчины никогда не выполняют таких обещаний. Если ты хочешь произвести на меня впечатление выбери другую тактику…

‑ А с тобой может действовать какая-то тактика? – он улыбнулся, глядя на её руки.

‑ У меня было много поклонников. Они говорили, что готовы умереть за меня. Они заваливали меня цветами и дорогой парфюмерией, они дарили мне драгоценности. Они пытались достать звёзды с неба. Для меня. Иногда я верила им, и некоторые драгоценности я ношу до сих пор. Некоторых я помню, некоторых забыла, но я не осталась ни с кем. Это всё капризы, мне просто скучно. Я позволяю вам всё это просто из-за скуки. Неужели ты всерьёз подумал, что мне интересно общаться с тобой…

‑ Но как же так? – Павел отвернулся, чтобы скрыть своё горе.

‑ Это жизнь. Это не кино, где всё будет хорошо, где золушка найдёт своего принца и будет жить с ним в замке с перламутровыми дверями и мраморными перилами. Это жизнь…

‑ А это всегда так горько? ‑ он случайно пролил себе кофе на брюки.

‑ Всегда, если относишься к этому серьёзно. Ты серьёзен в своём намерении, Павел, или это тоже поза, или это ты так шутишь со мной. Пытаешься увлечь своей страстью?

‑ Я не шучу любовью…, ‑ он стиснул зубы, чтобы улыбнуться глазами.

‑ А я шучу. Я умираю и рождаюсь каждый день. Я имею право на шутки, потому что я так хочу. Я хочу шутить. Мне нравиться смотреть, как вы стискиваете зубы или радостно сверкаете глазами. Мне нравиться, когда играете вы. Играете страсть, ревность, трагедию. Мне интересно посмотреть на это со стороны. Как могут играть другие. Как могут играть чувства…

‑ Я никогда не играл…

‑ Это не имеет значения, ‑ она помешала кофейную гущу ложкой. – Я думаю, что нам самое время попрощаться, а тебе оплатить этот счёт. Я поставила все точки над «i»?

Он молча положил деньги на стол. Тело охватила непонятная слабость и внезапно прямо в этом маленьком кафе ему захотелось выпить. Он встал и всё ещё молча поцеловал ей руку.

‑ Ты прекрасна и великолепна. Твои глаза – это повод для стихов, а твоя гордость погубит тебя. Трагедия жизни в конце концов сломает самых стойких. Эхо её борьбы докатится и до твоих ушей. Когда тебе захочется уюта, теплоты, когда ты устанешь жить и театр не будет больше приносить тебе радости, ты просто придёшь домой и ощутишь пустоту. Твои дети, которых ты не знаешь, так и не узнают и тебя. Твои поклонники через несколько лет, когда грим не сможет скрыть непобедимое время, забудут тебя. Парфюмерия кончиться, драгоценности потускнеют и останется только одиночество. И когда ты не сможешь скрыть страх в глазах, ты поймёшь, что была не права. А потом, может быть, ты вспомнишь меня. Того, кто сказал тебе правду…

‑ Браво, ‑ она засмеялась, захлопав в ладоши, хотя в её смехе уже не слышалось былого задора. – Ты веришь в то, что говоришь?

‑ Я верю во всё, что говорю. Да и ты знаешь, что я прав, иначе ты бы не нервничала так, ‑ он пошёл к выходу, но уже у самой двери обернулся. – Не бросай себя одну. Ведь одиночество – это то, что погубит людей…

Она промолчала. Павел уже давно ушёл, а Мельпомена долго ещё сидела там, в этом кафе. Люди не обращали на неё внимания. Она изменилась за мгновенье, перестала играть заученную роль, но это тоже никого не интересовало. Людей мало интересуют проблемы других. Они не могут разобраться со своими делами, поэтому на других уже просто нет сил, желания или просто люди живут только для себя. Молча играют свои роли и глупо уходят, когда устают от вечной борьбы…

Павел в этот день нарисовал прекрасный портрет. Он работал весь день, у него было вдохновение. Трагичность получилась у него лучше всего. Видимо муза была к нему благосклонна. Портрет оживал к вечеру, краски жили своей жизнью, а лицо излучало чувства и к нему хотелось прикоснуться. Он любил этот портрет. А картина улыбалась ему во сне. Он больше ни разу не был в театре. Павел не хотел чувствовать всё это заново. Полученных впечатлений хватало сполна. Он перестал выходить на улицу и погрузился в работу. Он брал заказы, делал множество фотографий, портретов и рисовал для себя. Он старался забыть всю эту историю, работой усыпить свою боль, но всё было бесполезно. Павел закрывал глаза, а утром вся подушка была мокрой, он не знал чем это объяснить. Может быть, он плакал во сне…

Ему ничего не приносило радости. Он погрузился в себя, но там тоже не нашёл покоя. Сумбур его жизни, взбалмошность волос и кротость его глаз утратили смысл. Любовь не отпускала его, а боль давно жила рядом с ним. Он уже привык к ней. Павел искал выход. Много дней, он не знал чем закончиться его история. Он не писал сценария своей жизни, и даже не пытался сказать главных слов. Финал сам нашёл его, один раз, на крыше дома. Лишь тогда он понял чего ждал всё это время. Он ждал избавления. Ждал конца. Он устал. От жизни и от мечты, которая последнее время появлялась, закутанной в чёрную вуаль печали…

‑ Да, ‑ Максим поболтал ногами в воздухе. – Но что ты хочешь доказать. Чего ты добьёшься своим выбором?

‑ Я всегда хотел ощутить воздух. Хотел пощупать пустоту и взлететь. Мне просто нужно сделать один шаг, ‑ Павел посмотрел вниз. В его глазах не было страха.

‑ Это твой выбор. Но разве она стоит того, чтобы умереть за неё.

‑ Она стоит большего. Любовь к ней стоит этого.

‑ Но она же не оценит этого, ты думаешь она прибежит в морг плакать на твоём остывшем трупе?

‑ Нет, я не тешу себя иллюзиями.

‑ Если ты прыгнешь ‑ проиграешь войну. Ведь это не любовь – это слабость.

‑ Не суди меня, я уже давно осудил себя. Я сделал выбор и у меня просто нет сил.

‑ Силы нужно искать глубже. Это такой удар после которого ещё можно подняться. Ей ведь это безразлично. Твоя смерть не будет трогать никого. Ты понимаешь: ты просто умер. Таких случаев тысячи. След останется только в некрологе. Это твой выбор?

‑ У меня нет стимула. Жизнь для жизни – это не то, что может остановить меня. Ведь жизнь – это такая формальность. Мне не нужна слава, признание, мне не нужно ничего. Я делаю это исключительно для себя. А сейчас единственное, что нужно мне ‑ это мечта. Ты можешь подарить мне мечту?

‑ Я не волшебник. И я не в праве остановить тебя, ‑ Максим закрыл глаза. – Попытайся взлететь повыше. Чтобы звёзды смогли опалить тебя своим дыханием.

‑ Я постараюсь, ‑ Павел разбежался и оторвался от крыши. Внизу послышался испуганный крик и одобрительный рёв. Толпа дождалась своего зрелища. Он красиво летел. В свете солнца казалось у него выросли крылья. Он завис на секунду и ветер раздул его рубашку. Павел улыбнулся и помахал Максиму рукой. Максим не смог сдержать ответной улыбки…

Он упал прямо на брезент, заботливо подставленный пожарными. Они встретили Павла руганью и криками, а потом молча проводили взглядом, когда им занялись доктора. Сейчас сложно уйти не спросив у мира разрешения. Они всё хотят решить за тебя, даже твоя смерть больше уже не твоя привилегия. Смерть ‑ это привилегия жизни. Но жизнь у нас тоже отобрали. Нельзя просто прыгнуть и полететь. Нельзя помечтать и исполнить мечту. Нельзя закрыть глаза, и потом, открыв их ощутить какие-то изменения. Нельзя подышать, чтобы не ощутить воздуха. Нельзя побыть одному, потому что даже книги и стены имеют уши. Нельзя полюбить, потому что сердце не простит тебе этого шага. Нельзя практически ничего, но даже то, что можно, тоже нельзя. Выбор сводится до минимума, когда нет стимула. Жизнь ради жизни, разве это не то, ради чего стоит остаться. Любовь ради любви, разве это то, ради чего можно полюбить. У каждого свой стимул, а те, кто не находят его, просто глупы. Им стоит пошарить рукой, рядом с собой и поймать его…

Мельпомена уехала из города после этого случая. Кажется, больше она не играла в театре. Павел вышел из больницы и занялся привычным делом. Его картины успешно шли на западе, а в родном городе состоялось несколько выставок. Максим видел его пару раз. Но эти встречи не принесли ему радости. Павел стал замкнутым и угрюмым, а его картины дышали смертью. Возможно, некоторые люди просто существуют. Им плохо, но их можно только пожалеть. У них тоже есть своё место, они просто пока ещё не нашли его…