ДЕНЬ ПЯТЫЙ
19
Утром я проснулась от тихой музыки. Артур, лежа на спине, напевал, точнее, негромко гудел с сомкнутыми губами (у Рахманинова во «Всенощной» этот звук обозначается знаком «+») контрапункт из «Искусства фуги». Я прислушалась. Принц дошёл до конца и начал другой. Он помнил контрапункт наизусть! И ведь явно не старался, а просто рассеянно мурлыкал его, как другой человек насвистывает что-нибудь вроде «В траве сидел кузнечик»… Артур замолчал, повернул голову в мою сторону.
– Я вас разбудил?
– Нет.
– Простите.
– Да нет, нет! Продолжайте.
Но Артур не продолжал, а прикрыл глаза, притворился, что спит, или на самом деле заснул.
Нас держали в комнате предварительного задержания часов до трёх. Наконец, дверь открылась, нас обоих пригласили в давешний кабинет.
За столом сидел Хазов, вчерашний лейтена
20Мы вышли из здания РОВД и пошли куда глаза глядят. Лишь через пять минут я спохватилась, что не знаю, куда мы идём, и спросила Артура о нашей цели.– На вокзал, – лаконично ответил Принц.– Чтобы там встретиться с Кривоглазом? Ну уж, дудки!– Он совершенно безобидный человек, и добрый. И он поедет в аэропорт.– Откуда вы знаете, Артур?– Предчувствие.– Ах, предчувствие!– Подумайте сами. Дорогу ему оплатили. Если туда самолётом, то и обратно тоже.– Омерзительно поступил ваш отец, Артур. Вы знаете, что я теперь для вас никто? Нас без этой доверенности, может быть, и в гостиницу-то теперь не пустят…– Я вас не удерживаю, Елизавета Юрьевна.– Дурак! – крикнула я в голос.– Спасибо, – тихо произнёс юноша. – Вот вы говорите: мой отец. Почему уж сразу так омерзительно? Как обычный отец.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ21– Спите?Вопрос был задан шёпотом. Я открыла глаза и осторожно, следя за тем, как бы не задеть какой прибор или рукоятку, повернулась в своём кресле к вошедшему. За окнами кабины светало.– Нет… Только почему поезд движется, а вы здесь?– Шакалом еду.– Как это?– Инструктором, с молодым водилой. Парнишка не дурак, справится.– Так вы, может быть, вздремнуть хотите? – я поднялась со своего места.– Сидите, говорят вам!Машинист откинул сиденье у входа и присел на него, едва не коснувшись своими коленями моих. Кабина локомотива – не бальный зал.– Я… – он замялся. – Неловко, что явился к вам, разбудил…– Не вы ко мне, а наоборот. Тепловоз ваш.– Трактор казённый. Если вам поспать охота, так скажите. Пойду шакалить.– Нет, хочется вас по
22Пермь встретила нас зимой: погода испортилась, по улице мёл снег. А Маленький принц всё шагал вперёд, снова позабыв про общественный транспорт.– Куда вы так бежите? – пробурчала я (продолжать звать его на «ты» мне стало боязно). Он остановился.– Слушайте, слушайте! Вы слышите?– Что я должна слышать?– Вот этот город, по которому мы идём. Чувствуете вы, какой он древний? Здесь что ни улица, то кладбище.– В самом деле? – поёжилась я.– Нет, не в прямом смысле. Не кладбище, а… по-другому. Вот здесь, где мы сейчас стоим, была деревня. Но древняя, очень. Я похожее чувствовал в Горьком, но не так сильно. А тут… – он вдруг застонал.– Что? – испугалась я.– Они всё стёрли!– Кто стёр? Что стёрли, Артур, миленький?– Из архитектуры всё стёрли! Будто тысячелетней старухе сделали пл
23Где-то в центре города мы вошли в большой храм – инициатива принадлежала Артуру.Совершалась литургия. Я тихо стала у самого входа, постаравшись настроиться на молитвенный лад. Артур медленно ходил от иконы к иконе, подолгу останавливаясь у каждой, внимательно рассматривая.Пение сменилось проповедью: произносил её высокий, грузный священник с чёрной бородой, в которой, однако, уже появились седые волосы. Говорил он, кажется, что-то об умягчении злых сердец и прощении врагам. Я слушала проповедь невнимательно, поглядывая в сторону Принца: он начинал меня беспокоить, сжимаясь, я предчувствовала новую неприятность.-…И когда с по-олным сознанием, с по-олным… с душой, полной мира и кроткой любви, вы им скажете… Вы им скажете – молодой человек!!Я вздрогнула. Вы им скажете: «Молодой человек!»?– Молодой человек!! – гневно гремел иерей. – Да, да, вы, в жёлтом шарфе! П
24В притворе храма Артур повернулся ко мне, а я – у меня даже не сразу сложились губы для того, чтобы сказать хоть что-то.– Вы… вы совсем потеряли совесть, – выдохнула я шёпотом, наконец.– А вы, Елизавета Юрьевна, что понимаете под совестью? – переспросил он меня серьёзно.– Я понимаю под совестью умение быть вежливым и не дерзить с этаким королевским видом!– Я совсем не дерзил, я просто отвечал на вопросы. Я не знал, что в православном храме нельзя держать руки за спиной, честное слово!– Не знал он… А ваше знаменитое чутьё напрочь у вас ладаном отбило, что ли? Вы священнослужителя спровоцировали на чёрт знает что!– Разве я в этом виноват? Что это за здание, которое рушится от ребёнка?! О, я не хочу быть священником, если у них всё так! Нет! Боже, да куда это годится, если так можно! Христос общий, а не польский и не русский – неужели э
25После Савелия Ивановича мы, кажется, зашли в дешёвое кафе, не то забегаловку. Говорю «кажется», потому что не помню точно. Простите, если я при описании нашего путешествия не упомню, где, когда и что мы ели каждый раз. Важно ли?Помню, как Артур настойчиво шагал навстречу метели.– Куда вы так бежите, ваше высочество?– Я слишком быстро иду? Простите.– Нет, не слишком, я успеваю, но куда вы так бежите? Из ада?– Из п р е д д в е р ь я ада, Лиза! Елизавета Юрьевна. Из преддверья! Здесь огромная разница, понимаете? Почему вы думаете, что я боюсь ада? Иногда я думаю: Россия тридцатых годов, сталинские лагеря – вот это был ад, настоящий. Вот туда можно было спуститься, специально. Чтобы помогать. То имело смысл. А это? Тут половина страны живёт в таком преддверьи ада. «Верёвки самим приносить, или профсоюз обеспечит?» Что за мир! Какой смысл был учиться? Че
26Я успела расстелить обе постели (то есть попросту свернуть пледы, служившие покрывалом) и только начала думать о том, как бы мне переодеться (не попросить ли Артура выйти на минутку в коридор?), когда к нам осторожно постучали. За дверью раздалось тихое:– Молитвами святых матерей наших Христе Боже наш помилуй нас…– Аминь, – закончила я машинально, сама не зная, что этим по монастырскому уставу на вопрос «Можно войти?» отвечаю: «Пожалуйста».Дверь отворилась: снова матушка Софья.– Не помешала?– Да что вы, – пробормотала я (на самом деле, с бóльшим удовольствием я бы легла спать, чем слушала бы духовные беседы, но ведь в чужой монастырь со своим уставом не ходят). Матушка оглянулась в поисках стула и, не найдя его (Маленький принц сидел на единственном табурете), осторожно присела на самый краешек постели, положив под себя плед.Присела &ndash
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ27Матушка Софья, испросив разрешения у настоятельницы, проводила нас утром до железнодорожной станции.Стоя на полустанке, я не удержалась – спросила.– Что, ваше высочество? Матушка-то Софья чем вам нехороша?– Почему нехороша? Очень хороша.– Что ж вы не остались в монастыре?– Так ведь женский.Я рассмеялась.– Не в этом монастыре! А вообще – почему вас не тянет в монастырь? Не то чтобы я вам желала такой карьеры, но монастырь лучше, чем могила. Боитесь тяжести монашеской жизни?– Нет. Боюсь… лёгкости.– Лёгкости?– Да. Елизавета Юрьевна, мне тесно в одной молитве! Мне мало её! Подчиниться настоятелю значит сложить с себя ответственность до конца жизни. А ответственность – тяжесть, и я эту тяжесть хочу нести. Потом, монастырская жизнь не сочетается с музыкой. Вообще она не сочет