Глава 31

31

Бревенчатые стены, большая металлическая печь, массивные балки потолка. Потолок был высоким (метра три). Столько же «зал» насчитывал в ширину, а в длину, пожалуй, втрое больше. Впрочем, помещение было разделено завесой на две неравные части: бóльшую западную, куда мы спустились, и мéньшую восточную. Длинный деревянный стол, ничем не покрытый. Пять масляных лампад, дающих неяркий свет (боюсь, что такое архаичное освещение я тоже видел впервые в жизни). За столом — три женщины, считая Сашу, и четверо мужчин. Или пятеро, вместе со мной? Вошёл ли я сам в число «товарищей»?

Собравшиеся молчали, моя проводница не спешила меня представлять.

Я оглядел их лица: внимательные, зоркие, чуть насмешливые глаза, но не враждебные, и, в любом случае, не равнодушные.

— Слушайте, почему большинство из вас — в сером или в чёрном? — вдруг как-то само выговорилось у меня первое, что пришло на ум. Странным образом на мой вопрос ответили взрывом смеха.

— Наблюдательный паренёк, — ухмыльнулся Михаил Петрович, тот самый бородач, который назвал меня «дурашкой».

— Покойники, вишь, за модой не глядять, — ответил на мой вопрос Михей, «псевдоинспектор», и вновь все расхохотались.

— А я теперь — тоже «покойник»? — с замиранием сердца спросил я. Мой вполне серьёзный вопрос вызвал, однако, бурное веселье.

— Товарищи, это Нестор, — спохватившись, представила меня Александра. — Нестор, слева направо перед тобой Михаил Петрович, Иван, Дед Михей, Сергей Теофилович, Анетта, Нэри.

Анетта, как я мог разглядеть при неверном свете лампад, была очаровательной девушкой лет семнадцати, невысокой, изящной, с живыми, умными глазами, одетой в простенькое серое платье. Нэри — женщиной неевропейской внешности (арабка?, египтянка?, таитянка?, бирманка?) и поразительной, но строгой, «мраморной» красоты, с кожей редкого бронзового цвета, носила она белое свободное платье с тремя широкими полосами (лиловой, голубой и изумрудной) по подолу, вокруг ворота и края рукавов, и белый же головной убор, похожий на феску. Мужчин я уже видел, кроме…

— Алиса, это пудинг, — насмешливо проговорила Анетта. — Пудинг, это Алиса. Позвольте, я отрежу от вас кусочек, мистер Пудинг.

Новый смех. Я беспомощно и робко улыбнулся, не зная цитаты.

— Не сердись на товарищей, Нестор, — негромким, но чётким и выразительным голосом проговорил тот, кого назвали Сергеем Теофиловичем, и, едва он произнёс первое слово, все замолчали, обратили головы в его сторону. — Мы любим посмеяться, потому что жизнь, вообще-то, не очень весела, но это не значит, что мы смеёмся над тобой. Добро пожаловать.

Говорящий был высоким, ещё не старым мужчиной (лет сорока пяти на вид, самое большее, пятидесяти) с царственно посаженной, наголо бритой головой великолепных античных очертаний: древнегреческие бюсты героев, наверное, выглядели так. Воля, но спокойная, умная, доброжелательная воля читалась в этом высоком лбе, прямом, хотя и широковатом носе, в чуть поднятых скулах, подбородке слегка тяжёлом, но безупречной лепки. Из всех сидящих мужчин он единственный был не в брюках и тёмном свитере домашней вязки, а в некоем хитоне (то есть, попросту, в очень длинной глухой рубахе с коротким рукавом, доходившей до середины голени) и, поверх хитона, в тоге, самой настоящей тоге, пусть и не безупречно белой, а желтоватой или сероватой (не от грязи: цвет ткани был таким). Эта тога вначале показалась мне едва ли не карнавальным нарядом, неуместным для партизанского подполья, но увидев, с какой спокойной невозмутимостью говорящий носит её, я переменил своё мнение. Передо мной сидел, очевидно, духовный наставник общины.

— Ты, спрашиваешь, входишь ли ты в наше число, — продолжал Сергей Теофилович. — Ответ зависит от тебя. Ты прошёл испытания, но ведь насильно мил не будешь. Ты ещё можешь уйти, Нестор, с тем обязательным условием, что ты забудешь дорогу к нам и уничтожишь в памяти наши лица. Ответить нужно сейчас.

Недолгое, но абсолютное молчание последовало.

— Я остаюсь, — ответил я, облизнув пересохшие губы.

Сидящие за столом слегка оттаяли, закивали головами, снова заулыбались.

— Что я должен делать? — спросил я, в свою очередь. — Я теперь останусь здесь? («Бог мой, — мелькнула в голове быстрая мысль, — неужели они все живут в одной общей комнате? Да уж, не очень-то весела жизнь партизана…»)

Сергей Теофилович отрицательно помотал головой.

— Пока нет. Ты ещё «заклеймён числом Зверя», ещё гражданин Империи Хама, и поэтому можешь нам помочь в мире. Ты можешь приходить сюда в любое время, но с обязательным «браслетом мертвеца». Перемещения каждого человека, имеющего личную метку, записываются, регулярное отсутствие сигнала рано или поздно привлечёт внимание службы безопасности. Если твоё пребывание в мире станет слишком сложным, мы тебя переведём в число «покойников».

Я вздрогнул. Как ни был серьёзен Сергей Теофилович, его слова сопроводил новый взрыв хохота.

— Не в буквальном смысле, — пояснил мой собеседник, улыбаясь. — Мы вырежем тебе личную метку. Для Империи Хама человек без метки — как бы и не живой человек. Если обстоятельства заставят спешить, придётся обойтись без наркоза. С другой стороны, это совсем не так больно, как вырывать зубы в полевых условиях.

— А что… вам приходится? — робко спросил я. Нелепый, строго говоря, вопрос: разве я вижу в углу «блиндажа» стоматологическое кресло?

Бурное веселье товарищей.

— Сергей Теофилович вас пугает, — пояснила высоким, мягким голосом Анеттой. — Тем, у кого болят зубы, мы привязываем на руку запасной «браслет» с меткой и отправляем на лечение в город. Конечно, этим нельзя пользоваться слишком часто…

— А откуда у вас… лишние браслеты? — выдавил я из себя вопрос, поёживаясь.

— Хе-хе-хе, — довольно крякнул Михаил Петрович, и это «хе-хе-хе» стало так весело повторяться каждым, на разные лады, что я сам против воли криво улыбнулся.

Сергей Теофилович встал, остальные последовали его примеру. Дальше события развивались немного причудливо. Товарищи перешли в восточную часть общего зала, отделённую от «трапезной» завесой из обрезков стеблей тростника, которые свешивались с потолка на нитях. Наставник общины и Михаил Петрович скрылись в алтаре (позже я узнал, что он узким ходом соединяется с жилищем Сергея Теофиловича). Девушки проворно зажгли свечи на невысоких поставцах перед иконостасом у восточной, противоположной входу стены.

Я тоже подошёл к иконостасу.

— Христос, — шёпотом пояснила мне Саша. (Вместо лучащегося здоровьем и мужской силой красавца, любимца женщин, как я привык видеть Христа в современных храмах Свободного Союза, на меня глядел строгий, скорбный, аскетический лик.) — Святой Николай Чудотворец. Богоматерь. Жаль только, нет Богоматери с младенцем…

— А это?

— А это — галерея новомучеников. Владимир и Роза. Его Величество Георг VII. Его Святейшество Иоанн-Павел III. Его Святейшество Далай-лама II.

«Почему второй, если теперешний далай-лама, живущий в Альпах недалеко от Христиании, — шестнадцатый по счёту?» — собирался я было спросить, но тут Сергей Теофилович и Михаил Петрович вышли из алтаря, первый — в священническом облачении, второй — в дьяконском. Естественно смотрелся в стихаре второй, с его бородищей, но странно, непривычно виделись риза, епитрахиль и скуфья на человеке с безбородым римским лицом (впрочем, я раньше видел православный клир только на фотографиях и картинках). Началось богослужение.

Я плохо понимал, что происходит, я ведь до того ни разу не соприсутствовал подлинному богослужению, но сердце моё усиленно билось от неясной робости, соединённой с благоговением, с трепетом перед этим новым и удивительным. Совершался обряд крещения. Крестили, оказывается, меня. Крещению последовала Всенощная, и со слёзным волнением я внимал хору певчих и почти таинственным для меня словам архаического обряда.

По свершении Всенощной каждый из братьев подошёл ко мне и поцеловал меня в лоб. От острого смущения я закрыл глаза и потому не мог сказать, кто меня целует. Сергей Теофилович, бывший последним, коснулся моего плеча.

— Если у тебя есть ещё вопросы, брат Нестор, мы можем поговорить наедине, — сказал он негромко.