Глава 34

34

— Сергей Теофилович, — смущённо пробормотал я, — так это же значит, что вы… и буддийские обряды совершаете тоже?

Наставник наклонил голову, подтверждая.

— Впрочем, «обряды» — это громко сказано во множественном числе. Скорей, единственный обряд, — прибавил он.

— Но… — отчего-то остро смущала меня, глупца, идея законности, и я всё спрашивал. — Но, простите меня, ради Бога, есть ли у вас… такое право? И как один и тот же человек может быть одновременно и христианским священником, и буддийским ламой? То есть… я понимаю ваше право в одно и то же время быть христианином и буддистом. Но ведь быть христианином ещё не означает быть иереем! И быть буддистом ещё не означает быть ламой! Или я ошибаюсь?

Сергей Теофилович слегка улыбнулся.

— Какой раз я слышу этот вопрос… О нравственном праве ты спрашиваешь, Нестор, или о праве по церковному закону?

— О втором. О, я понимаю! — горячо воскликнул я, — Понимаю, что совесть выше закона, но меня смущает, что если найдётся хоть один законник, или если, через много лет, узнают о вашем труде, то ведь назовут вас еретиком! И тогда всё хорошее, что вы совершили, будет опорочено, а люди, которые учились у вас — а ведь здесь все учатся у вас!, Саша — точно: я в том, как она говорит, узнаю ваши мысли, ваш строй речи, откуда ей ещё и черпать мысли и слова!..

— Ну, что же ты как недооцениваешь Сашу…

— Пусть, пусть недооцениваю, но я не о том! — торопился я. — …Людей, которые учились у вас — их же всех назовут учениками еретика, бросят пятно на их жизнь, на их… смерть… — разве они заслужили это?!

Наставник развёл руками.

— Что я могу сказать тебе… Да, и такое может случиться, неизвестно, какой будет мера узости и злобы через сто или двести лет, и наивно думать, что вовсе из мира пропадёт узость и злоба. Да только нас забудут, милый мой Нестор, забудут гораздо раньше, чем завершится этот кошмар!

— А если не забудут?

— Что ж, и тогда христиане не могут называть меня самозванцем: я был утверждён в чине иерея согласно порядку, установленному Его Святейшеством Иоанном-Павлом Третьим, то есть после выбора общиной и прохождения искуса.

— Православного иерея?

— Нет, — он улыбнулся. — Священника Русской церкви Сопротивления. Когда община, как-то незаметно сложившаяся из моих пациентов и их друзей, избрала меня «попóм», чего я, кстати, не ждал и чему едва не огорчился (но, знаешь ли, Нестор, от ответственности не отказываются, это некрасиво), Аркадий через Службу внешней разведки Российской империи, с которой у нас были и есть контакты, послал запрос патриарху Новосибирскому и всея Руси Варлааму, может ли Святейший признать нас православными иереями. К сожалению, не может, ответил Патриарх, так как таинство рукоположения нельзя совершить заочно. Но Святейший написал нам (нашей общине, киевской и санкт-петербургской), что рассматривает нас как иереев Русской церкви Сопротивления, в которой могут ведь действовать и иные правила поставления священства, и в качестве таковых считает нас добрыми христианами, братьями православных, достойными того, чтобы совершать таинства.

— Так, хорошо… А буддисты кем вас назовут?

— Если бы я сказал тебе, Нестор, что для бытия буддийским ламой достаточного факта проповеди Благого Учения и нравственной чистоты и что это явно указано в буддийских книгах — одно это уже было бы моим оправданием. Тем более монах имеет право на наставничество. Но я тебе скажу даже больше: на нравственное учительство я имею благословение Его Святейшества Далай-ламы.

— Вот это да… Покойного, Пятнадцатого? — сообразил я, припоминая даты из курса новейшей истории. — Умершего в 2078 году? Но ведь… это было тридцать два года тому назад, сколько же вам было тогда?

— Пятнадцать лет. Нет, не Пятнадцатого. Второго: Его Святейшества Далай-ламы Запада. И было это на одиннадцать лет позже.

— Того, чей образ — на иконостасе? Никогда ничего о нём не слышал…

— Немудрено. Хочешь ещё одну историю?

— Да, пожалуйста!

Сергей Теофилович сел удобней и начал рассказывать.

[ПОСЛЕДНИЙ ДАЛАЙ-ЛАМА]

— Знаменитая энциклика Антихриста «О братстве» была воспринята религиями, с которыми Иоанн-Павел III заключил «Сердечный союз», очень по-разному. Фактически, каждую она разделила.

Разумеется, Святейший патриарх Московский и всея Руси Варлаам (он к тому времени сменил почившего Пантелеймона) немедленно осудил эту мерзость в специальном обращении к верующим и заявил, что всяческий союз с католичеством прекращается до той поры, пока католичество не изберёт себе лучшего главу. Немедленно возник и протест: слишком уж приятной, сладкой была идея полной разнузданности под видом благочестия, и так соблазнительно оказалось, особенно для либеральной интеллигенции, обрушиться на голову патриарха, обвиняя его в фанатизме, в высокомерии, в дремучем средневековом провинциализме! Впрочем, ты неверно поймёшь меня, если посчитаешь, что главным врагом патриархата стала «Свободная православная церковь», которая родилась в те дни и поспешно избрала себе альтернативного патриарха, сорокалетнего гадкого мужичка, марионетку, тут же покорно протянувшего своему кукловоду постромки для управления собой. Нет! Главными противниками православных в те дни стали католики, точнее, «неокатолики», «друзья свободы», размножающиеся стремительно, словно кролики, и именно кроличью мораль разделяющие: кому же не хотелось на легальных основаниях продолжить разгул первых дней «бескровной» революции, оказавшейся, как это часто бывает в русской истории, достаточно кровавой…

Именно в дни Гражданской войны я взял себе в привычку носить кивару, бледно-жёлтую, похожую на римскую тогу. Ведь война не отменяет болезни, и врача зовут обе стороны. Одетого «по-русски», в косоворотку (они стали среди «традиционалистов» очень модными тогда), могли на улице избить «друзья свободы», одетый в джинсы и футболку рисковал при встрече с православной молодёжью, ярко-оранжевое монашеское платье злило и тех, и других, а при виде «римлянина» только пожимали плечами да, пожалуй, крутили пальцем у виска: мало ли чудаков на свете! Иногда и карнавальный костюм может быть маскировочным халатом. Впрочем, отчего сразу карнавальный? Думаю, что ессеи греческого происхождения именно такие тоги и носили.

Раскол случился и в Англиканской церкви, но историю про бедного мужественного Георга VII, взволновавшую в 2081 году весь мир, ты уже наверняка слышал… Нет? Значит, ещё услышишь. И в лютеранстве совершился раскол… но лютеране были немцами, почти «своими», до немцев Гольдмунду было легче дотянуться руками, и вот, противников «великого поворота к духовности» начали перекрикивать умелые (и не очень) демагоги, особенно упрямых заставили замолчать, тем же, кто не хотел молчать, несмотря на угрозы, обеспечили возможность беспрепятственной проповеди — на том свете… Лишь с баптистами не было никаких споров! Лишь они дружно и практически в полном составе приветствовали великую эру демократии в религии и поспешили заявить, что давно, давно её предчувствовали! Одна из самых удачных побед Антихриста — и самая лёгкая, пожалуй. Ну, немудрено! Нужно же было за два века (XX и XXI) так основательно обработать нацию, так пропитать её идеей сексуальной свободы, от школьного образования до детских мультфильмов, что она свалилась под ножом мясника от первого удара!

И, конечно, разделён был буддизм — но религия Владыки Будды оказалась чуть более крепким орешком.

Так случилось, что семена буддизма в XX и XXI веках в Европе сеяли, в основном, тибетские ламы и их ученики. И они энергично сеяли эти семена! Вышло, кто к году «великого поворота» европейский буддизм был в своих нормах, ритуалах, способе изложения Учения практически весь — тибетским. Так вот, раскол пошёл по линии раздела между тибетскими школами, каждая из которых в Европе, Америке и России создавала свои центры.

От школы Кагью ещё в конце XX века стараниями безвестного теперь ламы Оле Нидала откололось активное, воинствующее направление с проповедью свободной сексуальности (а ведь тогда и помыслить себе нельзя было живущего Хама и ужас наших дней!). Оно, это направление, создало себе укреплённый демонический форпост внутри школы — и повело наступление на всю её, так что всю линию Кагью, в конце концов, постигла участь реформированного лютеранства.

А вот Его Святейшество Далай-лама XV, глава линии Гелуг, вполне достойный человек, бывший некогда в личной дружбе с Иоанном-Павлом III, осудил религиозное распутство и объявил о выходе своей школы из «Сердечного союза». В том же году он был убит агентами Антихриста. Как полагается по обычаю, ламы «открыли» в небольшой индийской деревушке к северу от Дхарамсалы перерождение Святейшего и провозгласили младенца Далай-ламой XVI. Через четыре месяца был умерщвлён и младенец. Тут уж у иерархов тибетского буддизма опустились руки, и объявлено было ими, что в наши грустные времена Святейший пока не находит возможности для воплощения…

Но что было делать европейским и американским верующим школы Гелуг? Как им жить? На кого равняться, оставшись без духовного отца?

Дело в том, что испокон веку тибетские буддисты крайне неохотно признавали западных людей — ламами. Для такого признания нужно было иметь теологическое образование и выдающиеся личные заслуги по распространению Учения, каждый из случаев признания был уникальным. Но это привело к тому, что западный буддизм стал задыхаться без своего священства! Ведь лишь редким центрам выпадала удача иметь в качестве резидента ламу-тибетца! Тибетцев было мало, и не все соглашались жить в далёкой стране с чужой им культурой. А то бывало так, что тибетский проповедник, основав центр, через неделю-две ехал в новый город, основывал центр там — и так колесил по своим приходам, так что верующим за счастье выпадало видеть своего пастыря семь дней в году.

После реформы духовенства, совершённой Иоанном-Павлом III, Далай-лама XV согласился, что, да, в деле поставления европейского священства были допущены некоторые промахи. «Буддисты Запада, — заявил он в 2060 году, — уже не дети: за столько десятилетий вы созрели, и вам можно, вам нужно доверить теперь право наставничества». Осмелюсь предположить, что причиной могла стать не «зрелость» европейцев, а более простое соображение: если не взять дело в свои руки, европейцы сами начнут поставлять из себя лам, а его, Святейшего, авторитетом, и вовсе пренебрегут. Итак, было объявлено, что каждый буддийский центр имеет право на ламу-резидента, и несущественна его нация, и цвет кожи, и даже знание тибетского языка не играет роли, но лама должен, во-первых, пройти ускоренное теологическое обучение (желательно — в реформированном Университете Гелуг), во-вторых, быть утверждённым Святейшим лично.

Если стать церковными буквоедами, то признаемся, что этим заявлением Его Святейшество Далай-лама несколько превысил свои полномочия и даже пошёл против священных писаний тибетского буддизма, которые вовсе не считали этакое «рукоположение» ламы через высшего иерарха обязательным. (Правда, однако, и то, что обычай — был, но не был повсеместным.) Превысил — но поймём же соображения Святейшего и его естественное, человеческое беспокойство о том, что религию, на волне растущей духовной разнузданности, наводнят недостойные люди! Ему казалось, что если он всегда будет держать руку на пульсе, этого не случится…

В сорок лет человек ещё бодр, и Кундун сразу после этого заявления переезжает в южную Францию, в небольшой монастырь своей линии. Привезя с собой нескольких геше (докторов богословия), он создаёт в этом монастыре филиал Университета Гелуг, для тех европейцев, которым скудные средства не позволяют учиться в Индии — и начинает свой многолетний труд по назначению лам-европейцев. Фактически, с того года он делит свою жизнь пополам между Индией и Европой, проводя и там, и там по полгода.

Диплом, некогда выданный кандидату, не является достаточным аргументом (мало ли что говорит бумажка!), а его отсутствие не преграждает путь в ламы. Каждого кандидата Святейший тщательно экзаменует, интересуясь не только глубиной знания пяти великих наук буддизма, но и личной жизнью соискателя, отзывами о нём его близких, его коллег и его потенциальных прихожан… Предварительный отбор (чтобы отсеять авантюристов, карьеристов, сумасшедших) совершают геше, и в первые годы они вынуждены трудиться не покладая рук. В день аттестуется не более четырёх человек, отказывают больше чем половине. И так — на протяжении двадцати лет, до самого 2080 года!

Конечно, бурный поток соискателей в последующие годы схлынул, и всё равно почти не проходило ни одной недели пребывания далай-ламы в Европе без того, чтобы к нему не являлся очередной искатель сладкого бремени (очень, на самом деле, горького).

Есть разные виды подвига. Разве такой двадцатилетний труд — не подлинный подвиг, хоть и незаметный?

Но в один миг этот подвиг был прерван злодейской рукой — и линия Гелуг осиротела! Нашлись потом те, кто упрекал Его Святейшество: должен он был предвидеть своё убийство и сделать распоряжения на этот случай! Должен бы, да… но лично у меня не поворачивается язык чинить ему такой упрёк.

А дальше — дальше парадоксальная ситуация начала складываться с буддизмом линий Гелуг и Нингма, который, волей судеб сложилось так, в Европе в те дни остался единственным подлинным буддизмом, не изменившим своему названию и Учению благословенного Владыки.

По отношению к новой морали настоящие буддисты немедленно заняли осторожный нейтралитет. Именно так: отчасти это объяснялось традиционной установкой на веротерпимость (но бывают времена, когда нужно забыть о ней), отчасти — робостью… Ведь на их глазах травили и незаметно лишали жизни смелых лютеран, истинных католиков, последних англикан, упрямых греческих православных! Итак, позиция невмешательства — но с упорной защитой своего права на независимое мировоззрение. Быть буддистом перед лицом «друзей свободы» становилось небезопасно. Совершено было несколько нападений на верующих. Буддисты обратились с коллективным протестом, начали тревожить общественность. Громче всех вопили, кстати, вполне лояльные новому порядку буддисты Кагью — ведь неокатолики на первых порах не очень разбирались в различиях между буддийскими школами, и часто кагьисты попадали под горячую руку. Тогда Понтифик в специальном обращении к гражданам Свободного Союза лицемерно заявил о необходимости веротерпимости, в лучших, так сказать, традициях демократической Европы. Кое-кто считает, что ещё недоставало у него сил и, особенно, дерзости, чтобы уничтожить западный буддизм одним ударом, но я думаю, что дело в другом: он измыслил древнюю религию не уничтожить, а поставить на колени.

А до поры до времени оставил её в покое. У него ведь были и поважнее дела: захват национальных парламентов «партиями свободных христиан», строительство новой империи, внедрение повсюду агентов Liberatio Mundi, пропаганда своего пресветлого правления ещё непокорённому миру (арабским странам, Индии, Индокитаю, половине Латинской Америки, горстке североамериканских штатов) и расшатывание государственности этих стран руками засланных агентов, борьба с грамотностью, бесшумная ликвидация открыто несогласных с новым строем… И вот, так получилось, что буддизм линий Гелуг и Нингма стал духовным оплотом для тех европейцев-интеллектуалов, которые чувствовали отвращение к «великому повороту», но открыто высказывать свой протест боялись. Гомпы буддийских центров были полны, как никогда, строились и покупались, на пожертвования верующих, новые помещения, и даже начали возводиться — в сельской местности, на заброшенных хуторах или вообще в глуши — монастыри, которые сразу обносили своё пространство высокой оградой, едва ли не с колючей проволокой поверху, сразу отсекали себя от внешнего мира, сразу переходили на натуральное хозяйство, в условия сурового быта, сразу создавали внутри себя «отряды для поддержания порядка» и, по совместительству, силы обороны. (После подвига Георга VII спортивные луки и охотничьи арбалеты стали популярны, и какое-то время их можно ещё было купить.) Достоверно я знаю о пяти созданных тогда больших монастырях — а ведь до того европейцы-буддисты и вовсе не думали о монастырской жизни!

Но единства у религии, оставшейся без верховного наставника, — не было. Центры действовали кто во что горазд, и уже в ряде мест это приводило к печальным результатам, к «обновлённым» центрам, которые радостно приветствовали «эру свободы» и объявляли о своём «сердечном согласии» со свободным христианством. А что было делать центрам, в которых лама-резидент, поставленный покойным далай-ламой, умер? Или ушёл в монастырь? Многие коренные тибетцы уходили, ещё больше было тех, кто возвращался в Индию — страну, им тоже чужую, но всё-таки некогда бывшую более гостеприимной родиной, чем Запад. Можно ли выбирать руководителя центра? И как называть его: ламой, как уже все привыкли, или иначе? И, если иначе, имеет ли право такой руководитель проповедовать? А совершать ритуалы? А давать духовные советы? Проще говоря, общий съезд буддистов Запада линии Гелуг был жизненно необходим. Гелуг, сказал я, но была же ещё и школа Нингма, и в той — полный разброд, центры Нингма разбредались, как овцы по полю: у них-то не было своего патриарха, точней, единого для всех и безусловно признанного всеми патриарха! В спокойные времена и не чувствовалось в нём нужды, а сейчас? А русским буддистам что было делать, и особенно в том гражданском хаосе, который настал в стране после памятной энциклики?!

Съезд был нужен как воздух, и несколько раз назначался (причём открыто, не таясь, сговаривались ламы), и несколько раз переносился. Всё какие-то таинственные препятствия мешали. То в предназначенном для аренды здании прорывало трубы, то обваливалась крыша, то без всяких разумных причин, без всякого объяснения арендодатель разрывал уже заключённый контракт. То про настоятеля монастыря, который обещал дать кров съезду, «доминиканцы» начинали вопить, что тот якобы торгует наркотиками и избивает монахов, требовали полицейского расследования — и смущённые следователи действительно вставали на пороге. Видя это таинственное и скрытое противодействие, ламы стали умней. Тайно решено было собрать съезд в итальянском Институте ламы Цонкапы в Милане (дескать, в тесноте да не в обиде), сообщения, под видом молитв, разосланы по всем центрам на тибетском языке.

Съезд открылся в начале 2088 года. Три дня имелось у собравшихся (с конца семестра и до начала сессии в Институте, чтобы не привлекать ненужного внимания посторонних), а повестка дня была обширной.

В первый день дебатировали вопрос: как быть с отношением к новому католичеству и лично к Христофору I? Решили: осторожный нейтралитет. Не поддаваться на провокации, ни слова оценки не высказывать, ограничиться тем, что каждый имеет право веровать так, как верует. Но и не сдавать ни пяди своих позиций.

А осуждать ли линию Кагью, изменившую Учению? Вначале склонялись: осуждать, публично. Да, но… ведь кагьисты себя ведут агрессивно, у них вот уже созданы отряды буддийской молодёжи (а мы всё ещё благодушествуем! — кричали из зала), и эти отряды уже взаимодействуют с «друзьями свободы». Ой, достанется нам на орехи за такое осуждение! Решили: глухое молчание, игнорировать линию, как если бы не было её вовсе.

Не всем эти полумеры, эта робость нравились. Кричали одиночки, что Владыка Будда не был трусом! Он сам не побоялся стать между враждующими армиями! Но им возражали: хотите быть мучениками? Становитесь, никто вам не мешает! Но других-то зачем тащить под палки и ножи? А ведь в общины входят женщины, у общинников есть дети — их тоже хотите, без их воли, положить под сапог «друзей свободы»?

Спорили до хрипоты, глубоко за полночь закончили.

На второй день подняли вопрос: как быть с верховным наставником? Рождение далай-ламы в Азии под угрозой, повсюду тянутся щупальца Понтифика… Предлагал некто: жить как есть, своим умом, прошёл век далай-лам, начался век духовной демократии… Возражали: нет, нельзя! Тогда все, поодиночке, рано или поздно попадём в цепкие лапы нового императора! А подлецы, которые пролезут в руководство центрами и монастырями? На них какая будет управа? А… назначение лам? Нельзя, нельзя их сейчас избирать! Ведь не может рядовой буддийский центр закрыть свои двери для желающих! Это значит: будет избрание — пролезут в общину агенты «сил свободы» и проведут своих кандидатов! Хоть этого позора избегнуть бы!

И вдруг — светлая идея: избрать первого далай-ламу Запада!

Приняли бурно, горячо, восторженно. Да, да! Наконец-то! Избавиться от набившего оскомину патроната Индии! Что же мы: всегда будем заглядывать тибетцам в рот? (Накипело!) Русские делегаты запротестовали: не первого! Не первого! А второго! Как? Почему? Потому что, утверждали русские, уже б-ы-л первый далай-лама Запада! Русский художник и путешественник Николай Рерих, и назначение это получил будто бы от неких восточных мудрецов. Тут же яростно схватились непримиримые (кто эти мудрецы?, кто им позволил, нас, буддистов, не спрося? — забывая, что буддисты Запада во время Николая Рериха жалкими десятками исчислялись и под стол пешком ходили). Грозил спор затянуться до бесконечности. Но умеренные делегаты нашлись: пусть, пусть этих странных русских, пусть не Первого! Не будем ворошить прошлое! Избираем, так и быть, Второго — и да придёт нами царствовать и всем володети. И бесспорно все согласились, что должен далай-лама Запада, как и некогда Его Святейшество Далай-лама XV, иметь власть не только утверждать лам, но и отрешать их от служения, по своему произволу: вдруг некто соблазнится веком сим и начнёт проповедовать мерзость? Какой же на него найти укорот?

Решили. Предложили выдвигать кандидатов. Но… о, как много «но» сразу!

Во-первых, знали друг друга плохо. Во-вторых, каждая страна выдвинула своего: два от Северной Америки, один от Испании, один от Франции, один от Италии, один от Германии, один от Великобритании, один от скандинавов, один от восточных славян, один от России, и даже от Греции был один (тот единственный делегат от Греции, который сам себя и выдвинул, чем очень насмешил всех). Американская группа была самой многочисленной, но это ведь почти случайность! И такой случайности определять судьбоносный выбор? И, самое главное, как избирать? По простому большинству? Или обязательно нужны голоса половины? Или избирать единогласно, как кардиналы — папу римского, и, значит, спорить по позеленения? (А уж третий день съезда шёл! А на десять вечера назначен банкет!) Обязательно ли тибетца? (Было на съезде четверо тибетцев.) Или категорически европейца? Относятся ли русские к европейцам, точней, к народам Западной культуры, или они — азиаты? (Очень обиделась русская делегация.) Да к о г о же? Может быть, настоятеля монастыря? Но он незнаком с особенностями мирского служения… Или «по стажу»? Но разве время пребывания в религии — уж однозначный показатель нравственности? Или профессора богословия? Или, напротив, теоретика — ни в коем случае? Да были и яркие кандидаты, и достойные, но все подспудно боялись одного: если избрать слишком уж ортодоксального, строгого ламу — он не окажется достаточно гибким, и негибкостью своей нахлобучит каждому терновый венец на голову. Да и такой строгий ортодокс, пожалуй, ещё и лишит ламства некоторых присутствующих? А если избрать «демократа», то своим заигрыванием со свободным христианством он всю религию обесчестит, станет марионеткой Понтифика — и утонем в мерзости сексуальной пропаганды.

Вот, казалось бы, уже сошлись на едином кандидате: Джигмэ Лхамо, тибетянка, умница, бывшая сотрудница администрации Его Святейшества Далай-ламы XV, которая после его гибели приехала во Францию — руководить филиалом Университета Гелуг, — да так и осталась. Но и она не набрала половины голосов. Удручённо посчитали поднятые руки. А Джигмэ Лхамо вышла за кафедру:

— Заявляю самоотвод. Сами сказали, что вам не нужна тибетская нянька. Так и изберите европейца! Мужчины! Неужели никого достойного из вас, чтобы женщину, сосуд искушений, поставлять далай-ламой? И неужели хотите, чтобы вся Азия смеялась над вами? Не желаете меня — взгляните на Лачунга! Его изберите!

— На кого? — изумились.

— На Леона!

Действительно обратили головы на Леона — а тот густо покраснел.

Леон на тот съезд приехал со своим отцом. Тихий, скромный пятнадцатилетний паренёк, исполнял он в центре, которым руководил отец, обязанности служки. С семи лет начал он постигать Учение, и языком тибетским самостоятельно занимался. А однажды заменил отца. Тот, заболевший животом, только-то и поручил ему предупредить верующих, что молитвы не состоятся, а Леон (было ему четырнадцать лет), на свой страх и риск совершил ритуал и произнёс проповедь. Оттого и Лачунгом прозвали его тибетцы, то есть «лама чунгнгу», «маленьким ламой».

И каждый вдруг понял, что лучшего кандидата просто и быть не может! Ребёнок будет осторожен. Ребёнок никого из сидящих не лишит сана. Ребёнок инстинктивно отшатнётся от подлеца и не даст подлецу благословения на служение. Ребёнок послушный, вежливый, смирный, славный: пожалуй, приставить к нему регента — и будет (так думали) регент лепить сознание мальчика, как мягкое тесто. Проголосовали вновь. И избрали — практически единогласно! (При двух воздержавшихся.) И ликовали: слава Богу! Гора с плеч! Не выпить ли шампанского, братья! Да ведь уже столы накрыты! (Обеты благочестивых мирян о воздержании от спиртного признали на том же съезде азиатской нормой, которой европейцы следовать не обязаны.) Да ещё завтра будет утро!

А Леон встал за кафедру, чего никто от него не ждал, и, откашлявшись, заговорил.

Он тронут и сердечно благодарит каждого. Он сознаёт неуместность просьбы, но всё же просит желающих помочь ему остаться для обсуждения подробностей вступления его в «должность». Лучше всего, если это будут монахи, так как он настоятельно (именно так и сказал) просит совершить над ним сегодня обряд пострига в младшие монахи, гецюлы, для которого требуется присутствие святых братьев. Кроме того, он вынужден просить и даже настаивать, чтобы личность нового далай-ламы для всех, кто не находится сейчас в этом зале и кто в будущем не встретится с ним, осталась тайной.

Поаплодировали, оставили четырёх тибетцев-добровольцев и побежали в банкетный зал.

О, юноша! Умница! Ведь мог бы и он заявить самоотвод! Ведь мог бы не принять тяжкую ношу на подростковые плечи! И самим заявлением своим, самим последующими действиями показал, что понял в самый миг избрания и тяжесть этой ноши, и безмерную её опасность! (А вот прочие ламы-европейцы, похоже, не поняли, даром, что были взрослыми людьми, кто-то уже и с сединой в волосах. О чём думали они, взрослые мужчины, когда терновый венец посаждали на голову подростка? Но не обвиню чрезмерно: человеку свойственно наивно верить в лучшее, и кто же мог всё себе вообразить тогда?)

А Святейший (так, по праву, должен его с того мига называть) остался в конференц-зале и попросил добровольных помощников составить текст резолюции съезда. Составили. Но оказалось, что по случаю каникул студентов заперта канцелярия, в которой — принтер (один из последних в Италии), и напечатать невозможно. Тогда написали текст от руки, на английском, тибетском, а также пиктограммами. Не получалось уместить на обычном листе, и писали на листе вдвое большего формата, 30 на 42 сантиметра. И с этим листом мальчик пошёл в банкетный зал, и принимал поздравления, и отказывался от бокалов, и настойчиво просил каждого делегата подписать резолюцию, и отпечатком большого пальца снабдить подпись, по тибетскому обычаю, а у кого была с собой печать — и печатью. Улыбались, посмеивались, кто-то и досадовал — но исполняли.

Вернулся. Обряд пострижения провели, и кое-как, ножницами, постригли голову мальчика, затем побрили её бритвой. Нового брата нарекли Джигмэ Сэнгэ, Лев Бесстрашия.

Меж тем Джигмэ Лхамо взяла тотхунг юноши (тибетскую рубашку-косоворотку, в которой он ходил по собственному почину) и на ней, на груди, вышила инициалы HHDLW, His Holiness the Dalai-Lama of West, «Его Святейшество Далай-лама Запада». Закончила вышивать уже около трёх ночи и вернула рубашку Его Святейшеству.

Взяла в руки нож, вырезала его личную метку и перевязала запястье.

Затем шариковой ручкой на его руке написала номер — пароль от сайта покойного Далай-ламы XV. Она в администрации покойного отвечала за сайт и этот пароль — знала.

И коснулась его лба своим, то ли благословляя, то ли сама испрашивая благословения, и в глазах её стояли слёзы.

А в семь утра в Институт ламы Цонкапы ворвалась служба безопасности (возможно, предатель нашёлся, или донесли бдительные соседи). И задержала, на три дня, всех сонных, ничего не понимающих делегатов съезда. Но Его Святейшества среди них уже не было — он ушёл ночью. Не было и Джигмэ Лхамо — она уже летела в Индию, увозя с собой личную метку подростка.

С того дня начались странствия Второго Далай-ламы Запада.

Незаметный, не обращающий на себя внимания юноша шёл от города к городу, от деревни к деревне. Когда хотелось есть — стучался в первую дверь, не поднимая глаз (так, как предписывает Виная, монашеский кодекс), говорил: «Я не ел два дня». Ну и что? — негодовал кто-то. — Здесь не бесплатная столовая! Тогда он разворачивался и уходил. Монаху неприлично просить о еде, и запрещено произносить: «Дайте!»

Другие удивлялись: Кто ты? И получали ответ:

— Джигмэ Сэнгэ, Далай-лама Запада Второй.

Не для всех, но для иных чтó это было за потрясение: в случайном подростке, в нищем открыть — главу мировой религии.

Доброжелательным хозяевам он показывал резолюцию. Недружелюбным, подозревающим — не показывал ничего, молча выслушивал их вопросы, уходил, не отвечая.

Кто-то стремился вызвать полицию, но до поры до времени невидимые силы хранили его. Некое чутьё подсказывало Святейшему, что нужно именно сейчас, в эту минуту спрятаться, переждать. Да и то: ведь полиция давно потеряла нюх, имея возможность всякого преступника выследить по личной метке. А тут не было личной метки!

Всё же дружелюбных оказывалось больше. Иные заливались слезами радости. Иные просили благословить домочадцев.

Вообще же продвигался Второй Далай-лама Запада от буддийского центра к буддийскому центру. Нужно было сообщать о своём приближении, чтобы его уже ждали. И он нашёл способ.

У тех, кто давал ему приют на ночь, он просил позволения выйти во Всемирную сеть, и на сайте покойного далай-ламы, ставшим е г о сайтом, размещал, на тибетском языке, в виде картинки, молитву. (Сайт имел и цифровой адрес, не только литерный, был доступен из Союза.) С собой имелся у него молитвенник. Писал короткую молитву на любой поверхности, хоть пальцем на песке, и отправлял на сайт фотографию. И в конце каждой молитвы указывал он тибетскими буквами город и место, куда прибудет.

Как-то разошлась новость от того, кто догадался первым (может быть, и Джигмэ Лхамо намекнула), а служба безопасности ещё долго не могла сообразить, в чём дело. Думали, что Далай-лама Запада улетел в Индию, ведь аппаратура слежения показала так. (Каждого из делегатов подвергли допросу, и один всё же проболтался о Леоне.) Думали, что руководит письмами, из-за кулис… А он — являлся в тот или иной буддийский центр, где его уже ждали верные люди, и, подобно Его Святейшеству Далай-ламе XV, беседовал с кандидатами, и произносил проповеди, и назначал новых лам, и с руководителем центра тоже беседовал, и мог отрешить его от служения, и повеление о таком отрешении публиковал на своей странице. (Мне известно о трёх случаях, причём одно отрешение прошло мирно, при другом отстранённый лама запротестовал, но верующие всё же его сместили, а в третьем случае не только взбунтовался руководитель, но и заявил, что никакого, дескать, далай-ламу не выбирал и не голосовал за него. Так и удержался на своём месте. Предатели и карьеристы есть везде.) Служба безопасности ещё не имела достаточной силы, чтобы взломать сайт: сервер ведь находился в Индии, и страница хорошо охранялась.

В 2089 году мне было 26 лет, и жил я ещё в городе. Мои наивные попытки создать «буддийское училище» в Москве конца XXI века, которые я начал совершать сразу после возвращения из Таиланда, через год потерпят окончательное фиаско. Люди не только платить не желали за проповедь Благого Учения (а на что иначе арендовать класс?) — оно им д а р о м было не нужно! А угрозы по телефону от «доминиканцев» с требованиями «прикрыть лавочку», пока родившемуся не в своё время проповеднику не проломили голову! А назойливые проверки прокуратуры, когда мне приходилось держать на алтаре, рядом с Кхуддака-никаей, ещё и Конституцию России и каждому новому помощнику прокурора спокойно, методично, хладнокровно доказывать, что существование религиозной группы не требует государственной регистрации, поскольку иное нарушало бы основные права гражданина, а образование без выдачи итогового документа об образовании лицензированию не подлежит! Но уже тогда начала складываться община моих бывших пациентов, иным из которых я помогал и деньгами, иным — духовными советами. Кстати, была община тогда больше, чем сейчас: ещё живы были Аркадий, Роза… Через два года община изберёт меня «попóм», мало сообразуясь с моим буддизмом, который русскому сердцу почти ничего не говорил, и придётся мне полезать в кузов, раз уж назвали груздем. Но это будет через два года. А в 2089 году я внимательно следил за страницей Его Святейшества и за его перемещениями. Франкфурт-на-Майне. Вроцлав. Варшава. Минск. И однажды в конце молитвы с бьющимся сердцем прочитал:

 མོ་སི་ཀོ། རྗེ་ཙོང་ཁ་པ་ཆོས་ཚོགས།

(«Мосико. Чже Цонкхапа чхо цок».)

То есть: Москва, Центр имени ламы Цонкапы.

Несколько дней я ходил к центру, который работал, как и обычно. А в один день дверь оказалась запертой. Я несколько раз энергично постучал.

— Центр закрыт, — ответил мне за дверью недовольный голос.

— Я хочу видеть Его Святейшество Далай-ламу Запада, — крикнул я.

Долгое молчание. Поворот ключа. Пугливо, сантиметров на десять, приоткрытая дверь. С головы до пят оглядывают мою странную тогу.

— Кто вам вообще сказал, что Он здесь?

— Я знаю.

— Вы из службы безопасности?

— Разве, будь я из службы безопасности, я бы пришёл один? Разве просил бы мне открыть?

Поколебавшись, немолодая тибетянка впустила меня — но уже на входе долго и неприязненно пытала, для чего я желаю видеть Святейшего. Услышав о цели, она скривилась и, конечно, заметила, что я слишком молод для того, чтобы быть ламой.

Кроме меня, ожидало аудиенции человек десять (среди них, первым на очереди, был даже пандито-хамбо-лама, тайно приехавший из Российской империи). Очередь двигалась медленно, и только к вечеру я вошёл в гомпу, большой зал для медитаций, где принимал Святейший, юноша невысокого роста, такой внешне несоразмерный своим ростом с этим залом и со своим титулом.

Юноша, да, но черты лица его заострились, выдавая тяжесть ноши и человекознание, его возрасту несвойственные. Круги залегли под глазами. Лицо его больше напоминало лицо усталой сорокалетней актрисы, чем лицо подростка.

Он задал мне несколько обычных вопросов, но моей историей заинтересовался. Я рассказал её всю.

— Неужели вы — ученик учеников монахов, посланных императором Ашокой для проповеди в западных странах? — вежливо спросил он. — В это сложно поверить.

Тогда я прикрыл глаза и начал по памяти читать Кхуддака-никаю, на палийском языке.

— Достаточно, не надо, — остановил он меня. Я открыл глаза — он, улыбаясь, пояснил:

— Я всё равно не знаю пали. Я и тибетский-то знаю скверно. И даже английский посредственно. Вот такой я далай-лама, ничего не скажешь. Я и Сэнгэ-то лишь потому, что Леон…

Сэнгэ означает «лев», а Леон — «львоподобный».

— Если вы действительно ессей, если учитель учúтеля вашего учителя действительно видел живого Будду, зачем вам моё благословение? — спросил меня юноша. — А! Понимаю: чтобы не искушать сомнениями верующих. Вы думаете, это важно? Те, кто вам поверят, поверят вам и без моего благословения, а те, кто нет, не поверят и с ним. Или это… ради истории? Или вам просто захотелось посмотреть на меня? Ну вот: вы видите невыспавшегося подростка с плохим английским. Не разочарованы?

Святейший задал мне вопросы о том, как я желаю совершать своё служение. Я увлёкся и подробно начал говорить о своих взглядах на нравственное воспитание, о своей «теории», которая у меня была тогда. Он слушал внимательно, подперев подбородок рукой. Слушал, хотя день уже клонился к вечеру, а он принимал посетителей с самого утра и с утра же не ел. По крайней мере, я, сидевший в очереди с утра, не видел, чтобы в гомпу вносили еду. Сотрудники центра при всём своём пиетете как-то позабыли о простых человеческих нуждах того, на ком лежала тягота быть главой религии.

— Всё это интересно, только, ради Христа, не упрощайте людей, не схематизируйте их, — сказал он в конце. Какая проницательность, мудрость! И в пятнадцать лет! И откуда взялась она!

Я был молод, глуповат, прямолинеен в своих мыслях, и это небуддийское выражение — «ради Христа» — меня смутило. То есть про себя я понимал, как я, ессей, могу верить во Христа, будучи буддистом, но про него — не понимал, как о н может. Он это приметил.

— Вас смущает «ради Христа»? — спросил Святейший. Я кивнул. — Вы ещё, пожалуй, спрóсите себя: уж не христианин ли я? Да кто знает… — и он негромко рассмеялся. — Я обычный французский подросток. В раннем детстве меня крестили, я любил ходить к мессе, и причащаться любил. Я, знаете, предпочёл бы, чтобы мой отец был католическим пастором. Только ведь у пасторов не бывает сыновей, по крайней мере, законных. А потом, в семьдесят девятом, когда на папском престоле уже год сидел этот тип, ce loup-garou [этот оборотень], когда уже начиналась вся вакханалия и было ясно, к чему всё идёт, отец переменил веру и стал буддистом, потому что оставаться христианином тогда означало предать христианство. И я, шестилетний, подумал тогда: что ж, отцов не выбирают! И веру не выбирают тоже. То есть человек всегда наивно думает, будто может выбрать веру, но если это серьёзно, то всегда так, что она его первая выбрала. — Как точно и про меня это сбылось! — Через год наш лама уехал, отца избрали новым, и Его Святейшество, Пятнадцатый, его ещё успел утвердить, одним из последних. Тогда почти каждого назначали. Это как во время войны набирают солдат и не очень смотрят на их болезни, а всем ставят: годен. Утвердили, а отец даже читать по-тибетски не умел, и нужно ему было петь во время публичных ритуалов тибетские молитвы, и он хватался за голову! В доме был учебник тибетского, я выучил тогда алфавит и стал ему помогать: писал текст французскими буквами. Легко выучил, я с детства увлекался алфавитами. Ещё я умею читать деванагари. И по-арабски. Ну, в позапрошлом году произнёс проповедь. Но, знаете, на съезде я глядел на каждого и думал: Боже, Боже, в такое ужасное время, когда их религия дышит на ладан, когда вся Европа при смерти, и думать — о своём, о мелком, о частном! А потом… я бы даже в худшем кошмаре не представил, что будет так! Меня не очень спросили, хочу ли я. Но я, знаете, и не хотел отказываться. Какая разница, что мне нравится? С религией — как с оружием. Представьте себе, что вы лучник, с детства тренировались стрелять из лука. И тут к дому идёт враг. И ваш лук сломал, точней, измазан липкой грязью, так что его не взять в руки. И у вас из оружия — только топор. Вы же возьмёте тогда топор в руки, верно? Возьмёте, если вы мужчина, если в вашем доме женщины, и не будете кричать: мол — вы лучник, подайте вам ваше любимое оружие. Топор — тоже оружие. Буддизм — тоже религия. Пусть, ради разнообразия, лучник помашет топором, а христианин побудет далай-ламой. Я не ропщу. Кого мне жаль, так это отца: он не гадал об этой напасти. И он ведь, бедный, ещё ни о чём не догадывался, уже когда я всё понял! Наверное, он представлял себе всё в радужном свете: думал, наивный, что я поступлю в Университет Гелуг, а после совершеннолетия буду утопать в роскоши и внимании, и специально для меня где-нибудь на Лазурном берегу построят вторую Поталу. Может быть, какие-то мальчишки моего возраста мечтают о такой карьере, ведь это лестно: быть далай-ламой. Только они не знают, что у нищего в наши дни больше прав, чем у далай-ламы. Я сплю по пять часов в сутки, иногда меньше. И просыпаясь, не знаю, не проснусь ли в тюрьме. Или на том свете. Знаете, о чём я больше всего мечтаю последнее время, больше спасения души? Конечно, не больше, чем о том, что Сицилиец свалится с папского трона и сломает себе шею. О резиновых сапогах. В эту весну у меня постоянно промокают ноги, а ботинки у меня всего одни. А ещё я… это смешно, но уж скажу. Ещё я мечтаю о том, чтобы когда-нибудь чудом закончился этот кошмар, и я встретил бы девушку, хорошую, умную. Красивую. Скромную. Интересно, сочетается красота и скромность в наши дни? Только это из области галлюцинаций, потому что даже если завтра мой первосвященный собрат, его святейшество Христофор I, свернёт свою святейшую шею, я не смогу сложить с себя сана. Такой сан не складывают с себя. Непозволительно. И разве и х можно оставить без далай-ламы? Ведь они же… дети! Господи, чистые дети, даже те, кто с сединой в бороде! Я не говорю о тибетцах, но если дело пойдёт так и дальше, в Европе не останется ни одного тибетца. Что я всё болтаю! Давайте мне бумагу, я напишу ваше назначение. Мне нравятся ваши глаза. Ваша открытость, ваша искренность, ваша молодость, хоть я вас моложе на десять лет — но кажется, что старше на век. Очень научный метод проверки кандидата, ничего не скажешь…

И он написал моё назначение, и снабдил бумагу подписью, оттиском большого пальца, как принято у тибетских духовных иерархов, и печатью с буквами HHDLW.

— Вы спросите, откуда у меня печать? — спросил он, грустно улыбаясь. — Я её… сам вырезал. Ножом. Из куска резины. Где-то на помойке нашёл этот кусок. Правда, забавно?

Я кивнул, чувствуя вдруг, что слёзы у меня подступили к глазам. Простился со Святейшим и вышел из Центра имени Цонкапы. Пошёл в ближайший супермаркет и купил резиновые сапоги. Вернулся и просил передать Его Святейшеству в качестве дара. Косо же на меня посмотрели! Надеюсь, они ему оказались впору. Размер я тогда спросить постеснялся. Впрочем, у него была маленькая нога, я взял с небольшим запасом…

По повелению Понтифика трое руководителей буддийских центров вновь были задержаны. Как допрашивали их, не знаю, но остаётся фактом, что они, выйдя на свободу, п р е д а л и своё решение и заявили, будто бы чудесным образом обнаружили в Европе новое воплощение бодхисаттвы сострадания, Далай-ламу XVI! Телевидение раструбило об этой истории, лживо восторгаясь. К младенцу был приставлен регент, толстая, жирная, хитрая тварь, один из бывших кардиналов, который теперь в срочном порядке перешёл в буддизм. Эта тварь заявила, что, в полном согласии с пророчествами и мистическим вдохновением буддийских иерархов, буддизм вновь присоединяется к Сердечному союзу религий и приветствует обновлённое христианство, своего старшего (в духовном смысле) собрата. А далее уже не Понтифик, но «возмущённый народ» (голосом «друзей свободы» и особенно «Псов Господних») потребовал от лам отказаться от своей нелепой фантазии, от своей наивной мечты о «сепаратном» западном далай-ламе и признать своего законного духовного главу. Да, кстати! Христофор I учёл свою ошибку, сделанную восемь лет тому назад в отношении Георга VII, он понял, что клевета — пробуждает внимание к тому, о ком клевещут, что она, в итоге, возвеличивает. И глухая стена молчания сомкнулась вокруг имени Второго Далай-ламы Запада, будто никакого далай-ламы Запада не было никогда, во веки веков, аминь.

Иные ламы согласились с законностью нового главы, младенца-марионетки. Иные отказались — и в буквальном смысле слова были вышвырнуты из своих центров переодетыми «доминиканцами», дружинниками-мордоворотами, которые, видимо, изображали верующих общинников. Спектакли «протеста прихожан» были шиты белыми нитками, но люди молчали…

Видимо, в какой-то момент служба безопасности смекнула, чтó кроется за молитвами на сайте. Или нашёлся среди лам Иуда! Джигмэ Сэнгэ был арестован. Конец его мне даже страшно вообразить. Могу лишь надеяться на то, что его не пытали, а умертвили сразу. Но боюсь, что пытали: если бы удалось императору Свободного Союза вынудить «добровольное» отречение далай-ламы, вмиг бы раструбили об этом! Вероятно, шестнадцатилетний юноша умер под пытками.

Одно я знаю достоверно: если есть рай, верней, раú, и если для разных вер раи — разные, то и буддийский, и христианский рай широко раскроют ему свои ворота. И стражи этих врат не спросят его, кем он был, но будут просить его как о чести вступить в Эдем — или в чистую землю будды Амитабхи. И, возможно, я, недостойный, тоже однажды окажусь там. За луковку, как говорил Достоевский. За резиновые сапоги тридцать восьмого размера.

* * *

Лампада, когда Сергей Теофилович закончил рассказывать, уже догорела. Только слабый свет от входа позволял угадывать очертания его лица. Ещё мы посидели, ничего не говоря.

— Пойдём, — негромко сказал наставник. — Уже темнеет. Я провожу тебя до города.