XIV
Я не относился к энтузиастам, которые едут на работу в день, когда есть законный повод туда не ехать. Я отправился домой, сел на своей скромной кухне, заварил себе крепкого чаю и думал, думал.
Чувствам поддаться легче всего, но следовало всё осмыслить. Именно даром разума отличается человек от животных… и сумасшедших. Насколько девушка нездорова? (Стоило называть её Леной, по имени, но имя «Лена», такое обычное, к ней, такой невероятной в смысле сочетания красоты с болезнью, никак не подходило.) Покажи я эту записку Арнольду, он наверняка в ней обнаружил бы только хитрость больного ума, цепляющегося за любую возможность избежать лечения. Что ж, можно и так на это поглядеть… Но разве само то, что она передала записку, — не признак памяти о том, что в ней написано? Значит, есть некоторая связь и преемственность в сознании, не всё оно распалось! Может быть, и этот детский лепет, близкий к слабоумию, — тоже кажущийся,
XVПухлая и чернявая медсестра подняла голову от бумаг.— Чем могу Вам помочь?— У Вас ведь сегодня день посещений? — спросил я наудачу.— Да! Суббота — с двенадцати. До двенадцати ещё двадцать минут.— Я подожду…Медсестра всмотрелась в меня.— А Вы ведь вчера уже были с посещением, да? — уточнила она. — Вы с Арнольдом Ивановичем договорились! Хотя он вроде как сказал, что Вы из госпожнадзора…— Господь с Вами, он пошутил! Я на самом деле родственник.— Чей?— Лены Ивановой из пятой палаты.— Да?! — изумилась медсестра. — Я Вас не знаю!— Я двоюродный брат отца, — солгал я. Ложь эта наверняка обнаружится, если Арнольд на месте, но его автомобиля на служебной парковке клиники я не увидел и понадеялся на удачу. — Из близких родственников никто не горит большим желание
XVI«Комната свиданий» представляла собой жалкую комнатушку площадью не больше восьми квадратных метров во врачебной части отделения, между процедурной и «комнатой отдыха». Поместились в эту каморку с единственным окном только два древних продавленных кресла да журнальный столик между ними. Я занял ближайшее к окну кресло.Девушка вошла минуты через три, увидев меня, ласково улыбнулась. Улыбка эта погасла, увы, почти сразу.— Зачем Вы пришли? — шепнула она, сев в кресло и крестообразно сложив руки так, что ладони легли на плечи, будто защищаясь от меня этим крестом.То же измождённое бледное лицо, те же круги под глазами, но речь и взгляд вполне осмысленные.— Я пришёл затем, чтобы поддержать Вас и…— Но ведь не для того, чтобы сказать, что Вы меня любите?Я пристыженно смолк. Все мои припасённые заранее слова она обесценила одним своим вопросом.— Верно
XVIIИз больницы я вышел в полном смятении чувств. Что я вообще сотворил? Как я мог так поступить?Может быть, ну её к чёрту, дверь эту? Оставить закрытой?Нет, так нельзя! Я слово дал…Девчонку залечат здесь, убеждал я себя, шагая к дому. Превратят в овощ, в растение! А так у неё хотя бы шанс будет договориться с семьёй, в которой, похоже, все тоже слетели с катушек. Это ж надо так — родную дочь упрятать в больницу!Бог мой, да ведь она замёрзнет! — вдруг спохватился я. Выбежит на улицу ночью в пижаме, а на календаре — январь! Ах я растяпа! Ах болван!Что ж, проблема решалась. Я отправился в магазин складских остатков и купил какую-то длинную безразмерную юбку с ремешком к ней впридачу, тёплый женский свитер, вязаную зимнюю шапку, всё — нарочито немодное, неброское, чтобы девочка не привлекала особого внимания. В «Спецодежде» я разыскал «куртку ватную стёганую» и тёплые во
Часть четвёртая. ПобегIЯ зажёг свет в прихожей — девушка прислонилась к стене, ласково и задумчиво глядя на меня из-под полуопущенных ресниц.Теперь, при свете, я видел ясно: да, это была Аврора! Во всём: во взгляде, открытом, смелом и прямом, в движениях, естественных и женственных, в речи, чуть старомодной, в тоне голоса, чистом и обаятельном, — именно она, ни следа пугливой Лены Ивановой или молчаливо-неприступной сестры Иоанны. Сейчас, видимо, от усталости, эта Заря светила лишь в четверть силы, но и того уже было довольно, чтобы её ни с кем не спутать.— Что? — спросила она меня, лукаво улыбаясь. — Понимаю, понимаю, почему ты так глядишь: я десять минут простояла на морозе, поэтому, конечно, я не гожусь сейчас для конкурса красоты…— Тебе нужна горячая ванна! — сообразил я.— А — можно? — непритворно обрадовалась она. &mdash
IIНа втором курсе государственного университета я углублённо изучал духовные премудрости Индии: читал Свами Вивекананду, пробовал читать Шри Ауробиндо, Упанишады, трактаты Шанкарачарьи. «Кирпичи» их книг я носил в своей сумке и открывал при каждом удобном случае: в столовой, на перемене, даже во время иных бессодержательных лекций. Большой симпатии у моих сокурсников это не вызывало: меня считали высокомерным, надменным человеком, тем, что в английской культуре называется «сноб». Мне было всё равно: я не собирался никого переубеждать, не стремился завоевать ничьих симпатий. Новых близких друзей я не завёл, старых школьных друзей после смерти Лины видеть не хотел, девушек тоже сторонился. Отчётливо помню, что решил тогда посвятить себя «самосовершенствованию», воспитанию характера, избавлению от дурных черт. Как подступиться к этой работе методически, я даже понятия не имел, хотя система Вивекананды меня привлекала больше проч
IIIНа концерт я всё же решил сходить, просто из любопытства. Искать Августу в такой толпе было то же, что искать иголку в стоге сена. Сидячего места мне не досталось, да, кажется, мой билет и не предполагал сидячего места. Я встал ближе к выходу из полутёмного зала. Концерт начался, мэтр вышел на сцену, публика его приветствовала восторженным рёвом. В середине первой песни (я честно слушал, стараясь разобрать слова и сложить их вместе) меня постучали по спине. Я обернулся и увидел Августу.— Здóрово, да? — прокричала она мне в ухо.Я пожал плечами.— Нет, не здóрово! — крикнул я в ответ.— Не слышу!— Неважно!Первая композиция закончилась, теперь музыканты грянули что-то восточно-зажигательное.Я стоял в толпе и всё больше удивлялся: каким ветром меня сюда занесло? Что я здесь забыл? Что меня объединяет с этой ревущей толпой? Неужели это всё — поклонники Ин
IVВ одиннадцатом классе я без всякого внешнего повода открыл для себя и на младших курсах университета продолжал открывать классическую музыку. Я начал с популярной классики (Моцарт, Чайковский, «Времена года» Вивальди), но постепенно углублялся и в более сложное, оттого посещение филармонии мне вовсе не казалось скучным занятием.Концерт, на который мы пришли, был составлен из одних русских композиторов. Прекрасная программа: Чайковский (Первый концерт), Рахманинов (Рапсодия на тему Паганини), Скрябин (Концерт для фортепьяно). Чья-то невидимая рука умело расположила эти замечательные вещи от простого к сложному, от сочного к бестелесному, от плотского к духовному. Но, впрочем, даже и Чайковского язык не поворачивается назвать только плотским, кольми паче Рахманинова. На одной из вариаций исходной темы Рапсодии (а именно на восемнадцатой, Andante cantabile) Августа крепко сжала мою руку, стремясь поделиться своим восторгом или, может быть, уж
VУже на втором курсе от студентов ожидали курсовых работ. Я писал «курсовик» по древнерусскому язычеству, а научным руководителем мне была назначена некто Маргарита Сергеевна, доброжелательная, но серьёзная и настойчивая дама. В один прекрасный день Маргарита Сергеевна пригласила меня явиться на консультацию к ней домой.Жила госпожа профессор в центральном районе города, в большом пятиэтажном «сталинском» доме, который двумя крыльями выходил на две широких пересекающихся между собой улицы, а между этими крыльями ??? соединялся «дугой». В фокусе «дуги» находился памятник Георгию Димитрову. (Пожалуй, я использую неверное повествовательное время: этот памятник и сейчас там находится, да и с домом ничего не сделалось.) Странно, подумал я, входя в подъезд: совсем недавно я видел и этот дом, и этот подъезд. Или показалось?В гостиной за круглым столом, покрытым белой ажурной скатертью, Маргарита Сергеевна
Вместо эпилогаНачав свои записки исключительно как подобие личного дневника, я обнаружил, что они сложились в повествование, которое может представлять некоторый интерес и для других, особенно если эти другие имеют множество центров личности. Впрочем, что вообще считать множественностью, что — личностью, что — болезнью? Каждый из нас наделён даром эмпатии, то есть минутного воплощения в себе чужих чувств, мыслей и интересов. Каждый способен управлять внутренними течениями своего ума, и отсюда каждый может быть сколь угодно пластичен и множественен. Может быть, такое объяснение прозвучит неубедительно для психиатров, которые посчитают, что я маскирую свою прежнюю болезнь сомнительной философией, но что я могу с этим сделать! На всех не угодишь. Моя книга в любом случае закончена, всё, что я желал рассказать о бывшем со мной, сказано. Qui legit emendat, scriptorem non reprehendat[1], как научила меня написать Света. Впрочем, у меня им
XXVIГолос, ответивший по телефону, оказался «личным секретарём Его высокопреподобия»: нам назначили «аудиенцию» на четыре часа дня в люксовом номере одной из городских гостиниц.Номер имел широкую прихожую, в которой субтильный секретарь велел нам подождать и ушёл «с докладом». Двери́ между прихожей и гостиной не было, оттого мы успели услышать кусочек препирательства между клириками.— …Нормы! Нормы, против которых Вы погрешили! — звучал мужской голос.— Разве это уставные нормы? Назовите мне параграф Устава, и мы о нём поговорим! — отвечал женский.— Это нормы христианской совести!— У меня, Ваше высокопреподобие, нет совести. Если у человека нет личности, как у него может быть совесть? Я — tabula rasa, на которой Господу угодно чертить свою волю. Я — чистая страница, прозрачная вода, пустой кувшин, мягкая глина в пальцах Творца. Или В
XXVСо стороны холма, противоположной деревне, начиналось церковное кладбище с разномастными могилками. Кладбище давно разрослось, перешагнув кладбищенскую ограду. Девушка бесстрашно шагала между этих могилок и наконец остановилась у холмика с простым деревянным крестом без единой надписи. Присела рядом с могилкой на корточки и долго так сидела.— Кто здесь похоронен? — спросил я.— Хотела бы и я это знать… Нет ли у Тебя, Володенька, ножа, например?Хоть и удивившись странной просьбе, хоть и не без опаски, я протянул ей складной ножик, который носил в кармане куртки.Света, вынув лезвие и очистив самую верхушку могильного холмика от снега, деловито воткнула нож в землю, прорéзала с четырёх сторон квадрат, ухватила ком земли обеими руками и, вынув, отбросила в сторону. Продолжила так же методично работать.— Что Ты делаешь? — прошептал я: мне стало нехорошо от мысли, что я, возможно, в
XXIVКогда я замолчал, девушка открыла глаза, что обожгло меня ужасом и радостью. Наши взгляды встретились.— Я… Тебя припоминаю, мой хороший, — произнесла она медленно. С тайной, робкой надеждой я наблюдал её: этот тихий, но уже несомненный, постепенно разгорающийся огонёк женственности. — Ты — близкий мне человек… Только вот кто я сама?Она села на диване.— Как бы мне ещё вспомнить, как меня зовут…— Может быть, Авророй? — осторожно предположил я.— Нет! — рассмеялась она. — Точно не Авророй! Я не крейсер!И верно: передо мной была будто Аврора, но всё же не совсем она… Её сестра?— Я никого не разбудила своим смехом? — пугливо спросила девушка. — Нет? Где мы вообще? Кстати, включи свет, пожалуйста!— Ты же не любишь электрический свет…— Я? Ты меня с кем-то перепутал&hellip
XXIIIБыло уже очень поздно, когда я вернулся к дому Арнольда. Снег перестал, небо прояснилось, взошла луна.Долгий этот день с его множеством встреч и волнений совсем измотал меня. И не в одной усталости было дело: я будто за один день постарел на несколько лет.Как вообще случилось, что я полюбил эту далёкую от меня, будто с другой планеты явившуюся девушку?И полюбил ли? Именно ли её — или только воплощённую ей?Но как же ещё, если не любовью, назвать то, ради чего человек готов рассориться со всеми близкими, возвести сам на себя наговор, на что готов тратить время, здоровье, жизнь, и притом без всякой пользы и результата?Наивная картина семейного счастья с молодой красавицей исключалась, но уже не о семейном счастье я думал. Хотя бы помочь, хотя бы оказаться нелишним! Положим, я сумею направить девушку в частную клинику, сумею оплатить несколько месяцев лечения (на большее денег у меня не хватит). Только разве клиник
XXIIХоть мысль о еде после всех этих разговоров и казалась вульгарной, есть, не менее, хотелось. Мне пост никто не назначал, я сам пользоваться тремя его преимуществами, во имя Отца, Сына и Святаго Духа, вовсе не собирался. Только я принялся соображать, как бы мне в печи сварить хоть рисовую кашу, что ли (пакет риса обнаружился в стенном шкафу, да вот ни ухвата, ни чугунка не было, была лишь алюминиевая кастрюлька), как в дверь дома снова постучали.«Ну, теперь не иначе как сам папа римский пожаловал», — усмехнулся я, отпирая дверь.Нет, это был не папа римский. На пороге стояла Лена Петрова, мокрый снег лежал на её непокрытых волосах и воротнике её пальто.— Рад Вас видеть, — глупо поприветствовал я её.— Я Вас не отвлекла? — спросила Лена, тоже сохраняя этот вежливо-нейтральный тон. — От… интересных дел?А ведь когда-то мы были на «ты»… Бог мой, как да
XXIВ стенном шкафу на кухне обнаружилась парафиновая свеча. С этой свечой, помня о том, что девушка не любит электрического света, я вошёл в жилую комнату.Моя гостья так и лежала на диване, обратив к потолку бескровное белое лицо.— Здравствуйте, — сказала она мне, на несколько секунд повернув голову в мою сторону и почти вернув её в прежнее положение, словно говоря этим жестом, что не увидела ничего интересного.Да, это была сестра Иоанна, вне всякого сомнения. После целого вчерашнего дня, проведённого с Авророй, я не ожидал такого холодного приветствия. Моё сердце болезненно сжалось.— Вы, наверное, очень голодны? — спросил я.— Нет, не очень, — ответила монахиня. — Не беспокойтесь, пожалуйста. Я привычна к постам, а кроме того, любой пост полезен для тела, ума и нравственности. Целых три пользы разом. Кто же в своём уме будет от них отказываться?Это звучало бы насмешкой, ес
XXМы вновь прошли в жилую комнату и приблизились к дивану, на котором спала девушка.— Не зажигайте света, — шепнул мне клирик.Он склонился к спящей и провёл ладонью по её лицу от подбородка ко лбу.— Maid, awake,[1] — сказал он вполголоса.Девушка открыла глаза. Мужчина, напротив, закрыл их и, шевеля губами, беззвучно проговорил неизвестную мне инвокацию, которую, вероятно, обращал сам на себя, потому что, открыв глаза, он изменился. Жесты его стали плавными, женственными, посадка головы тоже неуловимо поменялась.Выйдя на середину комнаты и сложив руки на груди в районе креста, он (она?) запел (запела?) голосом столь полным, густым и неожиданно высоким, что закрыв глаза, его можно было принять за женский альт. Это была детская песенка на очень простенький мотив из шести нот (до, до, соль, соль, ля, ля соль; фа, фа, ми, ми, ре, ре, до), но распетая так медленно, серьёзно, почти торжественно, что она з
XIXЯ в страхе отступил, и клирик беспрепятственно вошёл в дом, закрыв за собой дверь. Я поспешил включить настенный светильник: уже смеркалось.— Министр? — переспросил я, всё ещё не вполне веря, хотя уже чувствуя, что всё — правда. При всей изобретательности Шёнграбенов им сложно было бы вовлечь в свой обман (сейчас, вдобавок, потерявший смысл) чистопородного британца, а лишь у тех бывают такие ласково-надменные лица, какое было у моего гостя.— Да: это традиционное название служения, или должности, если хотите, — ответил тот. — Структура ордена проста: генерал — министры областей — настоятели местных монастырей — рядовые монахи.— «Местных» означает, что монастырь в нашем городе — не один такой?Министр снисходительно улыбнулся моему невежеству.— Я министр по региону Ruthenia[1], в который, кроме собственно России, входят страны бывшего Сове