Глава 7

Мия запахнула глубже теплое, подбитое шерстью кимоно и оглянулась. Залитая закатными лучами школа молчала.

 

У Мии есть час. Потом с гор спустится вечер, принесет с собой зимние туманы. Ученицы разожгут жаровню в домике и начнут готовиться ко сну. Еще два часа при свете маленькой лампы, и расстелют матрасы-футоны. Если она не успеет вернуться к этому времени, ее отсутствие непременно заметят.

 

Раньше она всегда успевала.

 

Она разулась и привязала гэта к поясу. Поставила ногу на поперечную перекладину из бамбука, подтянулась. Бамбук был скользким, но Мия — цепкой и ловкой. В два рывка она перемахнула через ограду, отделявшую изысканный и замкнутый мирок будущих гейш от большого мира — интересного и опасного.

 

Отвязала гэта и обулась, чтобы не бить ноги по острым скалам. И зашагала вверх по еле заметной тропке.

 

Школа «Медовый лотос» находилась в предгорьях, чуть в стороне от людских поселений. До ближайшей деревни был час пешего хода, но Мия сейчас направлялась совсем в другую сторону.

 

Она шла не более пяти минут, когда ее окликнул полный и приземистый человечек в грубой монашеской одежде. Он был низенький, почти на голову ниже миниатюрной Мии. Под серой накидкой угадывался солидных размеров живот, свидетельствовавший, что последователь Будды пренебрегает срединным путем в пользу чревоугодия. Тростниковая шляпа с широкими полями совсем скрывала лицо монаха.

 

— Куда ты спешишь на ночь глядя, о прекрасная юная дева, подобная необлетевшему цветку сакуры? И не хочешь ли пойти в храм, чтобы разделить со мной мое скромное подаяние? Сегодня крестьяне были щедры к бедному монаху. — Как бы подтверждая свои слова, крепче обнял чашу для подаяний размером с хороший котел. Из чаши торчали неощипанные куриные ноги.

 

Мия остановилась, смерила монаха взглядом и прыснула:

 

— У тебя хвост торчит!

 

Из-под накидки, и правда, виднелся кончик толстого полосатого хвоста.

 

— Где?! Ах, ну как же это так! — Монах засуетился, пытаясь поправить накидку, но не желая при этом отпускать чашу, словно боялся, что стоит ее поставить, как почившая птица воскреснет, склюет рис и улетит.

 

Край накидки задрался еще больше, хвост взмыл вверх и распушился, как у почуявшего соперника кота.

 

— Смешной ты! — Мия подошла и аккуратно одернула накидку, возвращая преступный хвост на законное место. — Монахи не едят вечером. И монахи не едят мяса.

 

— Ничего не знаю, — буркнул тануки. — Я — ем.

 

— Ты ешь все.

 

— Протестую! Я не ем, например, камни. И к древесине испытываю вполне понятную неприязнь. Вот, скажем, будь я жуком… но я не жук, — в голосе оборотня послышалась обида на такую вселенскую несправедливость. — Поэтому вынужден добывать себе пропитание в поте лица, уговаривая добрых людей поделиться со мной тем немногим, что имеют.

 

— А как же аскеза? Ты же монах.

 

— Будда проповедовал срединный путь, а значит, и умеренность в аскезе. Клянусь своим хвостом, я и так предавался ей почти три часа! Так что собираюсь воздать хвалу его учению посредством этой птицы.

 

В доказательство своих слов он все же поставил на землю котел, вынул из него за ноги птицу, оказавшуюся жилистым петухом, и взмахнул ею в воздухе. Несколько разноцветных перьев медленно опустились на тропинку.

 

— Кочет, — Мия сморщилась. — Старый и вонючий.

 

— Увы, — тануки развел лапами. Петух в его ладони печально обвис, протянув к земле наполовину ощипанные крылья. — Добрые крестьяне оказались не так щедры, как мечталось скромному монаху. Но я все же не стану отвергать их подаяние.

 

— Где птицу спер? — Мия отобрала тушку у оборотня и опустила обратно в котел, к уже имевшемуся там рису и листьям нори.

 

— Недалеко. — Тануки чуть ослабил завязки и опустил шляпу на загривок, так, что взгляду Мии открылась его широкая усатая морда. — Там еще осталось. Я взял самого старого, ему все равно судьба была в суп. Буду есть и плакать, вспоминая свое милосердие. Не надо так на меня хмуриться, я не был в деревне. Где живу — не гажу.

 

 — Дурачок! — Мия обняла оборотня, уткнулась носом в мохнатую макушку и вдохнула резкий звериный запах. — Тебя столько не было. Я волновалась.

 

— Да что со мной случится, девочка? — Голос тануки растроганно дрогнул. — Погулял, посмотрел мир. Нигде нет лучше места, чем наши родные горы. Ну-ну, не будем плакать и обниматься на дороге, Мия-сан. Пойдем-ка в храм. Надо успеть развести костер, пока совсем не стемнело. Я и вправду голоден, как сотня голодных демонов гаки.

 

* * *

 

Болезненно ныли и нарывали укусы на руках и ногах, а еще отчего-то стало жарко, несмотря на вечер и холодное дыхание зимы со стороны гор. В ушах звенело, словно сейчас лето и цикады завели свою несмолкаемую песню.

 

Лето… и правда, лето — жара, цикады…

 

Он покачнулся и оперся рукой о скалу. На сером камне остался темно-красный след.

 

Отдохнуть бы сейчас, после бега и боя. Закрыть глаза. Ненадолго.

 

«Нельзя! — Мысли ворочались в голове медленно, словно нехотя. — Найдут!»

 

Он сделал шаг. Еще шаг. Покачнулся и рухнул на колени, а после на четвереньки.

 

Взгляд уперся в стрелку дикого чеснока. Снова вяло шевельнулась в голове какая-то мысль. Почти бездумно Джин протянул руку…

 

Резкий запах ненадолго привел его в чувства. Следы! Пустят еще собак… Надо, чтобы не нашли… Хорошо, что горы — ветра да камень… чеснок…

 

Лезвие танто врезалось в резко пахнущую белую мякоть. Джин натирал соком чеснока ладони и ноги, чувствуя, как жжет кожу от сока там, где собачьи клыки оставили глубокие раны.

 

Теперь вверх.

 

Подъем он запомнил урывками. Большую часть времени Джин не шел — полз, превозмогая беспамятство, слабость и внезапно начавший жар. Позже жар перешел в озноб и стало еще хуже. «Лихорадка», — поставил он сам себе диагноз, остановившись, чтобы снова натереть чесноком ладони. Вряд ли из-за укусов, прошло слишком мало времени. Скорее стрела…

 

И снова все сливалось в тяжелый путь меж камней. Путь, который уже не имел смысла — не люди, так начавшаяся болезнь его прикончит.

 

Потом была удача — русло горного ручья. Почти пересохшего, но все же меж камней струилась вода.

 

Собаки… не найдут… не возьмут след…

 

Нога скользнула меж двух камней. Жутковатый хруст он услышал даже сквозь журчание ручья. И сразу от боли потемнело в глазах.

 

Джин пришел в себя от того, что вода заливалась в нос. Ощупал пострадавшую лодыжку. Малейшее прикосновение к ней отзывалось острой болью.

 

«Сломал», — понял Джин. Постанывая, вынул ногу из ловушки меж камней и пополз вперед, оскальзываясь на мокрых камнях.

 

Без мыслей, без надежды. Просто потому, что остановиться означало сдаться.

 

Когда русло вывело к стенам заброшенного храма, у Джина не осталось сил радоваться или удивляться. Он вообще уже не думал, только полз, повинуясь не мыслям, но звериному инстинкту. Этот же инстинкт заставил его переползти порог.

 

Храм был покинут уже давно. Деревянная крыша частично сгнила, но каменные стены стояли крепко. Во внутреннем дворе бил родник. Прозрачные струи с журчанием стекали в огромную каменную чашу — при желании Джин мог бы поместиться в ней целиком. Стекавшая из чаши вода уходила по желобу, давая начало ручью.

 

Он почти успел проползти двор, прежде чем темное беспамятство накрыло его окончательно.

 

* * *

 

— Не бывает невкусной птицы, бывают неумелые повара, — распинался тануки. — Дай мне три часа, и увидишь — я приготовлю ее так, что ты забудешь собственное имя, Мия-сан.

 

При желании оборотень вполне мог сожрать птицу сырой, даже не ощипав. Но Дайхиро был гурманом.

 

— Не увижу, — фыркнула Мия. — Через два часа я должна быть в школе.

 

Оборотень насупился:

 

— Вот так всегда. Всегда, Мия-сан. Ну что за жизнь: вставай, когда скажут. То нельзя, это нельзя, за ворота не ходи, с тануки дружбу не води. Кушать только два раза в день. — Он укоризненно покачал головой. — Послушай мудрого Дайхиро — перебирайся ко мне.

 

— В горы?

 

— Чем плохи горы? Ты была в этих ваших человеческих городах? Грязь, толкотня и шум. Воняет опять же. — Оборотень наморщил нос. — Да и в деревнях воняет, — совсем грустно закончил он.

 

— То-то ты уходишь туда каждый месяц.

 

— Ах, — картинно вздохнул тануки. — От доброты, сугубо от доброты моей страдаю, Мия-сан. В мире так много несчастных вдов и одиноких женщин, томящихся без мужской ласки. Разве могу я бросить бедняжек? Они снятся мне ночью. Зовут, протягивают руки, просят: «Где же ты, наш Дайхиро? Приди, утешь, утоли нашу страсть!» Вот я иду…

 

Он почесал пузо.

 

В этот раз Мия смеяться не стала. Дайхиро и впрямь обладал необъяснимой привлекательностью для женщин. В каждой окрестной деревеньке у него было по вдовушке, всегда готовой принять, накормить и приласкать толстячка-монаха.

 

И наличие у этого монаха усов и хвоста их совершенно не смущало.

 

К заброшенному храму они вышли уже в сумерках. С гор дохнуло холодом, и Мия охватила себя за плечи,  тщетно пытаясь согреться. Этот жест не укрылся от Дайхиро.

 

—  Замерзла! — Тануки смешно засуетился. — Давай-давай, быстрее внутрь. Сейчас разожжем костер, дровишки-то никуда не делись, я их много в прошлый раз натаскал…

 

— Ой! Что это?!

 

Черный распластавшийся у ступеней силуэт она заметила, только когда чуть не наступила на него. И не сразу поняла, что это человек.