Капельки росы блестели в уголках паутины, подобно крошечным алмазам. Если бы не они, заметить тончайшую сеть, натянутую между нейлоновыми веревками, оказалось бы непросто. Впрочем, за месяц, что Алина жила в доме, у нее вошло в привычку, прежде чем развешивать белье, внимательно осматривать углы сушилки. Одним концом толстой трубы приспособление, похожее на выгнутый остов зонта, врастало в бетонный куб, от другого укропным венчиком расходились «спицы». И там, у основания «венчика», в дерматиновой обмотке прятался от утреннего солнца паучок.
– Опять вы за свое, Василий Степанович! – мягко пожурила его Алина, снимая сухой веткой идеально вытканную паутину. Не так давно паучок неосторожно показался из своего убежища, и Алина переселила его на жасминовый куст. Вынужденным переездом паук оскорбился, не прошло и дня, как он вернулся в свое старое жилище и с тех пор «троллил» девушку тем, что за ночь успевал оплести сетями все стороны сушилки. Алина терпеливо снимала палкой «художества» Василия Степановича, а на следующее утро на месте каждой снятой паутинки получала две новые.
– Красота! – выдохнула с улыбкой Алина и замерла с влажным полотенцем в руках. С этой площадки на верхней «террасе» каменистого сада открывался картинный вид на море. Его цвет менялся от бледно‑серого до почти черного в дождливые дни, а в ясные – от голубого до насыщенного синего. Сегодня море сливалось с чистым небом в единое полотно, однородность которого нарушали лишь белые завитки облаков да солнечные отблески на водной глади. Алина без спешки развешивала белье, подставляя под поцелуи апрельского солнца побледневшие за зиму веснушки и позволяя шаловливому ветерку играть с растрепавшимися локонами. Она расправила на веревке белую простыню, и ветер тут же надул ту словно парус.
– Вышли бы вы наружу, Василий Степанович, погода такая хорошая! Не трону я вас, – пообещала Алина, беря в руки пустой таз. Паучок то ли ее не услышал, то ли проигнорировал. Зато на забор вспрыгнул серый в темную полоску кот и, повернувшись спиной к морю, принялся вылизывать лапу.
– Жорик, а твой хозяин где? – спросила Алина, только сейчас она поняла, что еще не видела соседа. Обычно старик Кириллов поднимался ни свет ни заря. В любой день, хоть дождливый и ветреный, с его двора доносились шарканье метлы, стук топора, сухой треск раскалываемых полешек и другие уютные шумы, сопровождающие домашние хлопоты. Старику Кириллову стукнуло уже под восемьдесят, но энергии у него было как у молодого. Ежедневно после домашней работы сосед выпивал чашку сладкого чая, а затем совершал двухчасовой променад – к морю и обратно в гору. Перед прогулкой он обязательно заглядывал к Алине и спрашивал, не нужно ли той купить хлеба, потому что единственная булочная находилась под горой. Но сегодня старик Кириллов впервые за то время, что Алина его знала, не вышел утром во двор. Не раздавалось из‑за забора привычного насвистывания и шороха метлы. Тишина, нарушаемая лишь легким шелестом листвы, с учетом этих обстоятельств из умиротворяющей сделалась тревожной. Алина торопливо отнесла таз, сунула в карман куртки кошелек с ключами и вышла на улицу.
Она отворила калитку и пересекла соседский двор, отметив валяющиеся на земле возле пня, на котором сосед обычно рубил дрова, топор и целое полено. Чтобы старик, так бережно относящийся к своему имуществу, да бросил инструмент? Алина подняла топор и аккуратно положила его на пень. То, что дверь в дом оказалась приоткрытой, но за нею также царила тишина, встревожило девушку еще больше.
– Петр Евсеевич! – громко позвала она в проем.
– Алиночка, ты? – раздался приглушенный голос соседа, оборвавшийся неожиданным оханьем. – Заходи, милая.
Старика Алина нашла в небольшой гостиной, в которую вел короткий коридор. Кириллов сидел на диване, завалившись набок, и тер рукой поясницу.
– Напасть какая приключилась. Вот, представь себе, – проворчал вместо приветствия он, – замахнулся топором, а тут спину раз – и прострелило. Кое‑как доковылял до дивана, а вот с него теперь – никуда.
– Вызвать врача? – предложила Алина, вздохнув про себя с облегчением. Радикулит – это, конечно, напасть та еще, но она боялась другой беды, куда худшей. Сосед хоть и хвалится тем, что сердце у него – как мотор, но возраст все же коварно берет свое.
– Да ну брось ты, – отозвался Кириллов. – Придумала – врач! Из‑за такой ерунды. Настойка у меня на травах и перце, ею и разотрусь. Да в платок из собачьей шерсти, который еще моя Варенька вязала, укутаюсь. А завтра как огурчик буду!
– Где ваша настойка? – спросила Алина.
– Вон в том шкафу.
– Давайте я вас разотру, – предложила гостья, отыскав обычную водочную бутылку с темным содержимым в ней.
– Ты мне просто на ладонь полей, я сам дотянусь. Лучше поищи в одежном шкафу платок. На верхней полке он.
Алина помогла старику повязать на поясницу платок и сесть поудобней, а затем приготовила чашку чая и намазала, как любил Петр Евсеевич, ломоть вчерашнего хлеба медом. Придвинув к дивану журнальный столик, она постелила на него чистую скатерть и принесла завтрак.
– Эх, хлеб уже подсох, – вздохнул старик.
– Я сейчас пойду в поселок, куплю вам свежего, – откликнулась Алина. – Может, еще что вам надо? Лекарства?
– Лекарства у меня все, Алиночка, мед, чай да работа. Не надо ничего аптечного. Все у меня есть. Только хлеба, будь добра. И это… Я там топор бросил. Убери его, голубушка, на место. В сарае есть ящик для инструментов, ты знаешь. Неуважительно бросать топор на улице.
– Сделаю, Петр Евсеевич, – отрапортовала Алина и пообещала вскоре вернуться.
Дорога с горки будто сама ложилась под ноги. Девушка бежала по ней легко, едва ли не вприпрыжку. То, что сосед прихворнул, огорчало, но все же не портило яркого, как день, настроения. Морская картина стояла перед глазами, словно гигантское полотно, до тех пор, пока Алина не свернула налево. Теперь солнце било не в глаза, а целовало горячими поцелуями разрумяненную щеку.
Алина поздоровалась с жителем углового дома, хоть и не знала имени этого мужчины с бородой и вечно взъерошенными русыми волосами. Нередко девушка видела его на террасе за мольбертом. Но сегодня мужчина, одетый в темно‑синий халат и с кофейной чашкой в руке, просто задумчиво любовался видом.
Возле третьего в переулке дома Алина заметила карету «Скорой помощи» и невольно замедлила шаг. Опять. Раз‑два в неделю девушка стабильно видела возле этого одноэтажного домика, прячущегося за выкрашенным в солнечно‑желтый цвет забором, машину, от которой веяло бедой. Кто живет в этом доме? Одинокий старик вроде соседа Кириллова, который страдает повышенным давлением или сахарным диабетом и не может самостоятельно дойти до врача? Алина поймала себя на том, что опять старается прошмыгнуть мимо «Скорой» торопливо и незаметно, испытывая угрызения совести, будто это она повинна в болезни хозяина домика с солнечным забором. Не в болезни повинна, а в том, что не оказывает помощь, хотя могла бы… Девушка на секунду зажмурилась и задержала дыхание, как перед прыжком в воду, силясь отогнать непрошеные мысли, что и старику Кириллову она могла бы помочь куда быстрее, чем травяная настойка.
Нет, она поклялась себе, что больше не возьмет в руки кисть. Алина пробежала переулок, который не любила еще и по другой причине – из‑за углового пустующего дома, выставленного на продажу. Вернее, не из‑за самого дома, дом выглядел вполне ухоженным, а из‑за странного и отчего‑то пугающего ее сооружения в виде мачты. Когда‑то давно кто‑то выкрасил старый столб, на котором еще сохранился колоколообразный «абажур» с крупной лампочкой‑грушей, в пожарный цвет, обрезал провода и приделал к верхней части «мачты» деревянную «корзину». С последней свешивалась веревочная лестница с деревянными перекладинами. Алине даже страшно было представить, что кто‑то взбирался на такую верхотуру, хотя вид на море из дозорной «корзины» наверняка открывался захватывающий. «Мачту», похоже, никогда не реставрировали, потому что краска со временем облезла, ее куски повисли на досках «корзины» и на столбе крупной чешуей, под которой язвами обнажилось потемневшее дерево. Веревки лестницы обтрепались, сгнившие и переломленные перекладины щерились острыми обломками, которые не обтесали ни ветра, ни дожди. Сооружение казалось Алине таким пугающим, как застрявшая между рифами грот‑мачта затонувшего корабля. Разве что не хватало водорослей и облепивших дерево ракушек. На «мачту» было страшно смотреть, но тем не менее она притягивала взгляд. И каждый раз, проходя мимо этого дома, Алина боролась с двумя противоположными желаниями – зажмуриться и поскорей проскочить неприятный участок пути и, наоборот, приблизиться и рассмотреть сооружение до деталей в смелой надежде, что, может, оно перестанет казаться ей таким отталкивающим.
Она с облегчением выдохнула, когда наконец‑то вышла на центральную дорогу, ведущую к небольшой прибрежной зоне с магазином и тесным кафе. Этот маленький поселок в Краснодарском крае, льющийся, словно ручеек, с горы к морю, был малолюдным, туристы сюда не заглядывали. Может, потому, что на карте его не отметили даже ничтожной точкой. Всего в двадцати километрах отсюда, в городе, куда и съезжались в сезон отдыхающие, жизнь бурлила. Здесь же царило затишье. Может, со стороны выглядело странным, почему молодая женщина двадцати пяти лет выбрала для проживания излишне спокойный поселок, когда могла бы поселиться в местном центре культуры и развлечений. Но Алина устала от мегаполиса и сознательно искала уединения.
В магазине никого, кроме худой, будто высохшей, продавщицы не оказалось. Алина с улыбкой поздоровалась со скучающей за прилавком женщиной и выбрала для соседа еще горячий, прямо из печи, багет, а для себя – буханку серого хлеба и пару плюшек к чаю. Когда девушка, расплатившись за покупку, повернула к двери, вдруг услышала за спиной предостерегающий шепот продавщицы:
– Сегодня – полнолуние.
– Простите? – оглянулась Алина. Продавщица смотрела на нее со смесью странной жалости и сочувствия.
– Полнолуние, говорю, – повторила та и подняла брови.
– Да… – растерялась девушка, не понимая, на что намекает женщина.
– Двери хорошо закрывайте. И окна, – вздохнула продавщица и повернулась к вошедшему в булочную новому покупателю – молодому мужчине. Алина поспешила выйти на насыщенную морской свежестью улицу.
Отщипнув от своей буханки кусочек, она положила кисловатую ароматную корочку в рот и медленно прожевала. Соблазн прогуляться вдоль моря, любуясь на плещущиеся у каменистого берега волны, был велик, но девушка помнила о прихворнувшем соседе, который не столько ожидал свежего хлеба, сколько, может, помощи. Поэтому Алина, не задерживаясь, повернула к ведущей в гору дороге. Она уже почти пересекла прибрежную часть поселка, когда ощутила внезапный озноб и ломоту в костях, какие бывают при заболевании гриппом. Но надежда на то, что ее всего лишь сразил вирус, растворилась в тошнотворном головокружении. Алина еще успела бросить взгляд на ближайшую лавочку, но добраться до нее уже не смогла.
…Она умирала. Оранжевые всполохи жадно облизывали сухие ветви, подползая к босым ногам и наполняя нестерпимым жаром все тело, заставляя его извиваться в тщетных попытках отсрочить мучительную смерть. Растрепавшиеся волосы облепили взмокшее лицо и прикрыли обнажившуюся из разорванной робы грудь. Она кричала – не от боли и страха, а от вопиющей несправедливости, хоть и понимала, что взывать к разуму ополоумевшей толпы бесполезно. Еще вчера к ним приходили со своими бедами горожане, а сегодня те же люди с лицами, распаленными жаром от костра, с улюлюканьем наблюдали за ее гибелью. Ее крики только раззадоривали заполнившую площадь толпу, но не вызывали ни малейшего сочувствия. «Ведьма! Гори, ведьма!» – выкрикнул кто‑то в безумном экстазе, и толпа подхватила вопль. «Ведьма! Ведьма! Сгинь, ведьма!» И она сгинет – на потеху предавшим ее горожанам, привязанная цепями к столбу и заключенная в огненное кольцо. В тот момент, когда пламя обожгло ее ноги, а в волосах затрещали искры, она сквозь пелену дыма и слез увидела того человека, который и погубил ее. Он стоял в первом ряду и в отличие от толпы не выкрикивал проклятия. Черная маска скрывала половину его лица, открывая только бородку и сжатые в тонкую линию губы. Он следил за ее казнью, не отводил взгляда, глаза его холодно блестели в прорезях маски, и в их изумрудной зелени отражались огненные всполохи. Этот полный ледяного спокойствия взгляд причинил ей боль куда более сильную, чем огонь. Она подавила рвущийся наружу новый крик и, собрав остатки сил, плюнула в сторону мужчины в маске, сопроводив сухой плевок проклятием…
Алину привело в чувство прохладное прикосновение к лицу. Девушка открыла глаза и увидела склонившегося над ней мужчину. Оказывается, она лежала прямо на земле, а незнакомец стоял перед ней на коленях. Он хмурился, и в его светло‑карих глазах плескалось беспокойство. Когда мужчина заметил, что девушка пришла в себя, он отдернул от ее щеки руку. Алина внезапно пожалела об этом, потому что прохлада его ладони приносила ей успокаивающее облегчение. Пожалела и удивилась, потому что ей никогда не нравились чужие прикосновения к лицу.
– Как вы себя чувствуете? – спросил мужчина. Голос у него оказался приятным. Алина пошевелилась, проверяя, цела ли, а затем осторожно села. Затылок ныл, видимо, ушибся при падении. Но в целом, если не считать этого и легкой слабости, она была в порядке.
– Хорошо, – ответила она незнакомцу. Он перевел дух и улыбнулся, отчего его симпатичное лицо сделалось еще привлекательней.
– Я шел следом и увидел, что вы внезапно покачнулись. Я бросился к вам, но не успел. Вы упали и потеряли сознание. Вызывать вам врача?
– Нет‑нет, не стоит! – горячо запротестовала Алина, но машинально коснулась затылка, проверяя, не разбила ли голову при падении. Нехорошо как вышло… Упасть прямо на улице!
Мужчина будто вздохнул с облегчением. Но продолжал настаивать:
– Вы ударились. Нужно, чтобы вас осмотрел врач. К тому же вы отчего‑то потеряли сознание. От солнечного удара или…
– Я не позавтракала. – Алина сморщила нос. – На диете, понимаете. Кажется, перестаралась с голодовкой.
– Куда вам еще на диете сидеть! – возмутился ее спаситель. – Стройная до прозрачности! О боги, вас, наоборот, откармливать нужно! Простите, не хотел вас обидеть…
– Не обидели, сделали комплимент, – рассмеялась Алина, надеясь на то, что ее смех прозвучит непринужденно. Мужчина подал ей руку, помогая встать. А когда она поднялась на ноги, задержал ее ладонь в своей.
– Может, вас проводить? – спросил он, окинув ее коротким, но оценивающим взглядом.
– Спасибо, но я себя хорошо чувствую, – повторила Алина, улыбкой смягчая отказ.
– Пригласил бы вас в кафе, раз вы не завтракали. Но вы же и от завтрака откажетесь? – без всякой надежды спросил он.
– Сегодня откажусь. Тороплюсь. Но в другой день – почему бы и нет?
– Завтра? На этом месте, в десять утра.
– Хорошо, – кивнула Алина. Особых планов у нее не было. Так почему бы и не позавтракать в обществе любезного и симпатичного незнакомца.
– Тогда до завтра! – обрадовался он.
Алина кивнула и торопливо извинилась:
– Простите, мне в самом деле пора. Спасибо вам за беспокойство и помощь!
Она сбежала от него, наверное, излишне торопливо. И когда уже отошла на приличное расстояние, спохватилась, что так и не спросила имени своего спасителя. Это «знакомство» без имен странным образом подняло ей настроение. И пусть Алина по‑прежнему чувствовала сильную слабость, вместо того чтобы бороться, как случалось раньше, с тревогой, вызванной видением, она улыбалась.
Старик Кириллов хлеб принял с благодарностью, но от чая, который девушка предложила ему приготовить, отказался. Более того, вежливо, но твердо дал Алине понять, что хочет остаться в одиночестве. Хотя обычно ее обществу бывал рад. Девушка не обиделась – мало ли какие у старика могут быть на то причины? Может, он хочет отдохнуть. Но когда она уже выходила из комнаты, сосед окликнул ее:
– Алиночка, не забудь сегодня закрыть хорошо все двери и окна.
Она оглянулась и удивленно спросила:
– Почему?
– Буря будет, – буркнул Кириллов недовольно, чем вызвал у Алины воспоминания месячной давности. Она только приехала в поселок и занималась разбором коробок, когда к ней постучался сосед. «Закройте этой ночью все окна. Буря будет», – сказал старик, прежде чем успел представиться. И буря действительно тогда случилась. За окном завывал ветер, о стекла бились ветви и царапали с пугающим скрежетом жестяной подоконник, собаки в ту ночь скулили и выли так, что сердце леденело от ужаса. Если ожидается похожая буря, неудивительно, что местные жители торопятся предупредить об этом новую жительницу. Только вот связано ли ожидаемое ненастье с полнолунием, о котором упомянула продавщица?
– И это, шторы поплотней задерни, не высовывайся, – добавил старик и отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Алине ничего не оставалось, как покинуть его дом.
Машину пришлось оставить у подножия мыса и подниматься по узкой тропе пешком. И хоть гора была пологой, это восхождение каждый раз давалось Герману нелегко, а сегодня и вовсе показалось мучительным. Нога еще с утра давала о себе знать ноющей болью, а к ночи разболелась так, что и по дому ходить сложно. Что уж говорить о таком восхождении! Но отменить поездку Герман не мог. И теперь поднимался, стиснув зубы и сильнее, чем обычно, налегая на трость. Ее наконечник глубоко врезался в не просохшую после недавних дождей землю, оставляя вмятины‑пятаки, затвердевшие слепки которых еще долго будут напоминать о нем. Герман старался не думать о том, что ему еще предстоит подъем по винтовой лестнице маяка, и, чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей, обратил все внимание в слух. В обманчиво‑вкрадчивом шепоте моря он различал басовитые ноты поднимающегося из глубин гнева. А может, просто так казалось из‑за надвигающейся ночи. Какое отношение имеет море к тому, что вот‑вот случится? Никакого.
Дойдя до смотровой площадки, Герман остановился, но не для того, чтобы дать ноге отдохнуть, а, как обычно, полюбоваться видом. В этой части мыс нависал над морем, небольшой пляж, который так любили туристы в сезон, становился невидим, и поэтому легко можно было вообразить себя на носу гигантского лайнера. Герман не раз наблюдал, как люди, подойдя к перилам, огораживающим край площадки, раскидывали в стороны руки, словно в культовой сцене «Титаника». В такие моменты он невольно усмехался и обещал себе как‑нибудь закачать на телефон саундтрэк из фильма, чтобы затем над кем‑нибудь подшутить. Вид морской глади, сливающейся вдали с небом, обычно наполнял его умиротворением, но в этот вечер ни шорох плещущихся у каменного пьедестала волн, ни червонно‑золотой диск солнца, краем уже окунувшийся в темные воды, ни зефирные облака не вызвали в душе покоя. Герман оббил о край перил налипшую на кончик трости грязь и продолжил путь.
Захар словно почувствовал приближение гостя и, покинув свой «капитанский мостик» – маячную комнату, вышел навстречу. Герман с облегчением вздохнул: можно будет переговорить снаружи и избежать подъема по винтовой лесенке. Он махнул зажатым в свободной руке пакетом, приветствуя пожилого мужчину. На фоне каменной громады маяка смотритель казался игрушечной фигуркой.
– Ну, здравствуй, здравствуй, – заулыбался в седые усы Захар и раскинул руки, желая обнять гостя.
– Ты будто знал, что я приеду.
– Ну а как иначе?
Они крепко обнялись, и Герман, как случалось всегда, на короткий момент ощутил желанный покой. Когда старик разжал руки и отступил на шаг, Герман протянул хозяину маяка пакет с гостинцами – шоколадными конфетами, чаем, пряниками и коробкой с зефиром. Захар очень любил сладкое.
– Балуешь меня, – проворчал, не скрывая довольства, смотритель. – Идем? Чайник поставлю.
– Может, здесь поговорим?
– Торопишься? Или…
– Или, – усмехнулся Герман. – Не пытай уж подъемом. Хотя бы сегодня.
– В маяке изначально лифт задумывался, но что‑то не сложилось, – пробормотал, словно оправдываясь, старик. – Ну, пойдем тогда в нашу говорильню.
«Говорильней» Захар называл небольшое бетонное строение за маяком без окон и проемом без двери, предназначенное для каких‑то хозяйственных нужд. Смотритель как‑то принес туда пару старых стульев и журнальный столик, на который водрузил керосиновую лампу. И безликое кубоподобное сооружение превратилось в своеобразную беседку.
Они прошли к сооружению по узкой дорожке, которую аккуратный Захар всегда содержал в чистоте и порядке. Высокому Герману пришлось пригнуться, когда он следом за хозяином входил в помещение, чтобы не задеть макушкой низкую притолоку.
– Может, принесу‑таки нам чаю? – предложил смотритель.
– Нет, Захар, я тороплюсь. Хочу вернуться до темноты. Сегодня полнолуние.
– Мог бы остаться у меня, – проворчал старик.
– Не сегодня, – категорично отказался гость и без перехода произнес: – Я видел сегодня ее. Эту девчонку. Новенькую.
Старик тяжело вздохнул, словно на его плечи разом обрушился груз всех прожитых лет. А затем привстал и нагнулся через стол к гостю:
– Герман, оставь эту затею. Ты ничего не поправишь.
– Ты не понимаешь…
– Хорошо понимаю! – перебил его Захар.
– И все же…
– Герман, лучше уезжай отсюда! – В голосе смотрителя послышался металл, но гость и не думал сдаваться.
– Нет, – отрезал он.
– Упрямец! По‑хорошему, надо бы и девочку предупредить.
– И не вздумай!
Захар надолго замолчал, словно что‑то обдумывая. Его взгляд блуждал по потемневшей от сырости стене напротив него.
– Тебе пора, Герман. Уже темнеет, – наконец вымолвил смотритель. – Спасибо за гостинец. И заезжай, когда… будешь в другом настроении.
– Когда в другом настроении будешь ты, – усмехнулся гость. И, хромая, направился к выходу.
– Береги себя. Особенно этой ночью, – напутствовал старик. Герман лишь вскинул кулак и молча вышел.
Буря той ночью разыгралась нешуточная. Забравшись под одеяло и оставив ночник включенным, Алина слушала завывания ветра и треск обламывающихся под ураганными порывами сучьев. Ее переполнял не столько страх, сколько беспокойство – не сорвет ли ветром черепицу, не сломается ли растущее перед домом лимонное деревце. Стекла в окнах были надежно защищены ставнями, но ветер стучал в них с таким гневом, что те дрожали под его силой. Вдали ревело раненым зверем море, и его рык пробивался сквозь закрытые окна. Кажется, в прошлое полнолуние буря по накалу страстей уступала сегодняшней.Уснуть в таком шуме было невозможно, поэтому Алина пробовала читать. Но постоянно отвлекалась от сюжета на происходящее за окном. В какой‑то момент поняв, что чтением себя не увлечет, она отложила книгу и отправилась на кухню за чаем.Когда Алина пересекала прихожую, между завываниями ветра вдруг различила легкие шаги, словно некто топтался за входной дверью. Девушка испуганно замерла, присл
Поднимаясь в гору, Алина с радостью подмечала незаметные на первый взгляд признаки возвращающейся в поселок жизни. То трепетавшее на веревке в одном из дворов свежевыстиранное белье. То сидевшего на заборе полосатого кота. То еле слышное урчание мотора, доносившееся из‑за приотворенной двери гаража. Поселок словно просыпался после долгого сна, неспешно открывал ставни‑веки, позевывал с шумом, выдыхая через печные трубы дымок‑пар, поскрипывал ворчливо, как старик, калитками и подмигивал отражающимися от блестящих поверхностей солнечными бликами. Мужчина с бородой вновь выставил на террасу мольберт и монотонно наносил на холст мазки. Спокойствие и радость, утраченные во время короткой поездки с Германом, вернулись с прогулкой по поселку. К дому Алина подошла, забыв о неприятном осадке, вызванном неприветливостью и колючестью подвезшего ее мужчины. Из соседского двора доносился знакомый стук топора и щелканье раскалываемых под ним полешек. Алина с улыбкой толкнула калитку
Ее звали Исабель Гарсия, но отец, в память о матери, которой так нравилось чужеземное имя, звал ее Элизабет. Была она дочкой почитаемого в городе и за его пределами человека – аптекаря Гильермо Гарсия. Недавно ей исполнилось шестнадцать, и была она так хороша собой, что слава о ее красоте едва не опережала известность ее отца‑аптекаря. Отец говорил, что красоту Элизабет унаследовала от своей бедной матери, отдавшей жизнь ради рождения малютки. Нередко случалось, что отец, обернувшись на голос дочери или сам окликавший ее, занятую хозяйством, ошибочно называл Элизабет именем покойной супруги. А потом спохватывался и, глядя увлажнившимися глазами на дочь, с гордостью и затаенной болью выдыхал, что она невероятно похожа на свою мать: тот же гибкий стан и изящные белые руки, те же крупные и темные, как ночь, глаза, черные волосы и яркий, словно кровавая рана, маленький рот. Только вот характером и пытливостью ума дочь пошла не в свою кроткую молчаливую мать, а в отца. Упрет ру
Хорошо было вновь провести спокойный вечер дома. Последние дни выдались у Германа насыщенными не только событиями, но и непростыми походами. Приняв душ, переодевшись в домашнюю футболку и пижамные брюки, он расположился с ноутбуком в глубоком кресле. Рядом на журнальном столике стояла тарелка с бутербродами и открытая бутылка с ледяной минералкой. Правую ногу, пульсирующую болью, мужчина обложил холодными компрессами и с удобством пристроил на соседнем стуле. Таблетки пить не хотелось: они не столько снимали боль, сколько притупляли сознание. А терять возможность ясно мыслить ему было нельзя, особенно сейчас.В какой уже раз он перечитывал сообщения в попытках домыслить недостающее и попытаться спрогнозировать верные ходы. Беспокойство Захара было понятно Герману. Если бы не данное обещание, собрал бы он вещи и вернулся в столицу – туда, где протекала его настоящая жизнь и где он чувствовал себя гораздо лучше.Герман как раз заканчивал пролистывать фотографии, сд
Решение поехать в Гористый было спонтанным и потому рискованным. Двигал Германом вовсе не страх, а понимание того, что процесс запущен и назад хода нет. Чувства, похожие на те, что испытывал сейчас, он переживал в юности на американских горках – в тот момент, когда техник запускал аттракцион и поезд медленно начинал движение. Это уже потом захватывало дух, и мысли в противовес несущемуся поезду замедляли течение, а в «мертвой петле» ивовсе останавливались. Но в те первые секунды, когда гусеница из кабинок неторопливо вползала на первый подъем, чтобы потом ухнуть с высоты и на бешеной скорости пронестись по всем спускам и подъемам, сердце отбивало ритм не хуже каблуков танцовщицы фламенко, кровь пульсировала в висках, а в животе ворочался и бурчал разбуженный адреналином неведомый зверь.Герман ждал этого момента – когда неведомый «техник» запустит аттракцион, когда ему дадут понять, что игра началась. Но когда это случилось, неожиданн
Ветер той ночью поднялся нешуточный. Элизабет зябко куталась в мужской плащ, но влажный холод, ползущий с реки, пробирал до позвонков. Она встревоженно вглядывалась в темноту, откуда должна была появиться карета, и с каждым проведенным в одиночестве мгновением все глубже погружалась в отчаяние. Этой ночью все шло не так. Ей с трудом удалось скрыться из дома: отец простыл, мучился кашлем и долго не мог уснуть. Элизабет задержалась, ухаживая за ним: приносила горячее вино с медом и гвоздикой, подкидывала в очаг дров, клала отцу в ноги обернутый в тряпье подогретый камень. Тревога за больного смешивалась с боязнью опоздать, и нервозность дочери не могла скрыться от глаз старого Гильермо. Когда Элизабет забирала у него опустевшую чашу, он спросил, почему девушка так встревожена. Неужто из‑за его кашля? Так это пустяки, бывалое дело. Элизабет выдавила улыбку и бросила мимолетный взгляд на окно, за которым сгущалась темнота – в другие ночи ее желанная сообщница, но в эту обернув
Герман шел так быстро, что Алина едва за ним поспевала. Он не оглядывался, а она его не окликала, но раздражение на него, а еще больше – на себя за то, что позволила втянуть себя в сомнительную авантюру, возрастало с каждым шагом, с каждой кочкой, о которую она спотыкалась, с каждой рытвиной. Герман, похоже, забыл о ней – настолько, что, когда пришлось спускаться в какой‑то ров, перегородивший им дорогу, он не только не подал ей руки, чтобы помочь, но даже не оглянулся. Алина выбралась из рва самостоятельно и едва удержалась от того, чтобы не крикнуть в спину Герману что‑нибудь злое. Обидело ее не столько отсутствие у него хороших манер, сколько его вероломство: она ведь не только вытащила его из ямы, не только оказала помощь, но и нарушила данное себе обещание и сняла ему боль. А он сейчас вел себя так, будто ее не существовало! Знала бы, оставила как есть. И пусть хромал бы сам, куда задумал!–Герман!– не выдержала она, когда на их пути п
Захар принял их без лишних вопросов, провел в свою комнату и ушел ставить чайник. Девушка несмело обвела помещение взглядом, а затем потупилась, словно желая избежать разговоров. Герман ее понимал: ситуация для нее выглядела не только странной, но и пугающей. А может, Алина просто сильно устала и расстроена из‑за вероломства знакомых ей людей. Здесь Герман тоже ее понимал. Ему до сих пор было сложно принять то, что сосед Кириллов, которому он доверял почти так же, как Захару, стал другим. И не верил он в это сам до тех пор, пока однажды случайно не увидел отражение старика в зеркале своей машины.–Замерзла?– спросил Герман, заметив, что Алина зябко повела плечами. Она неопределенно качнула головой, на мгновение вскинула на него глаза, цвет которых в сумраке потемнел до оттенка жженого сахара, и вновь отвела взгляд.–Сейчас Захар горячий чай сделает. И еще попросим для тебя одеяло.–А одеяло с кровати сдерните!