Рассветунылого молочно-серого цвета, разбавленный туманом, расползался вокруг особнякарваной, липкой паутиной. Хан ощущал, что его самого поглотили сумерки. Оночнулся уже дома, куда его доставили под жесточайшей охраной деда. УДугур-Намаевых правило – никаких больниц. Даже подыхать надо только дома. Но онне сдох. Получил очередной нокаут в голову с рваной раной на черепе, отделалсянебольшим сотрясением и сломанными ребрами. А мог…мог сдохнуть прямо на ринге,между пальцев Мухаммада были примотаны битые стекла. Ровно настолько, чтобыудар был более сокрушительным и рвал плоть. Учитывая нестабильное давление,действие наркотика – удар должен был стать для Хана смертельным. Кто-то оченьхорошо изучил его медицинскую карту и сделал домашнее задание. И
– Сними эти белые тряпки! Мне они не нравятся.Обернулась и вздрогнула от ужаса. Это был не мой Павлик, а тот жуткий человек с раскосыми черными глазами. Он стоял возле двери, прислонившись к ней спиной и сложив руки на мощной груди, покрытой черной порослью вверху и татуировками, переходящими на плечи. Голый по пояс, в шелковых штанах с низкой посадкой, открывающих его плоский живот почти до самого паха. Ниже опустить взгляд я не решилась, стало нечем дышать. Огромный, как скала. Весь словно отлитый из темной бронзы. Широченные плечи, сильная бычья шея и рельефные накачанные мышцы, перекатывающиеся под лоснящейся темной кожей, как бугрящиеся канаты. Казалось, мужчина занял собой все пространство гостиничного номера. Он может переломать меня пополам одной рукой без особых усилий или свернуть мне шею. И этот страшный взгляд из-под густых черных бровей, который пронизывал меня насквозь еще там на церемонии бракосочетания и потом в зале, полной гостей, заставляя покрыться
– Простите. Каким-то образом эта оборванка пробралась на кастинг. Ее сейчас выведут. – охранник уже сцапал меня за шиворот и тряхнул, как тряпку.– Я не оборванка! Я — Вера Измайлова. Меня пригласили. Или это шоу не для всех?– Как-как? Измайлова? Не помню такую, – пожав плечами сказал Павлик, а я на секунду потеряла дар речи от его близости и красоты, но времени на молчание у меня не было, так как жесткие пальцы охранника-мордоворота сдавили мой локоть, чтобы дернуть к себе снова.– На видео… я танцевала и стихи для вас написала.Сиваков что-то шепнул Павлику, и тот, изменившись в лице, повернулся ко мне.– Черт… Да, вы правы. Я забыл… Возьмем ее.Посмотрел на меня и снова на Сивакова:– Не хватало еще потом выслушивать, что набирали только из своих. Пусть разбавит элиту, – шепнул ведущий, – ну и заказ… ты ж знаешь. Она подходит.&nda
Мне было страшно, и в то же время по телу проходила дрожь предвкушения. Сегодня я буду принадлежать Павлику и только ему. Стану по-настоящему его женщиной. И страшно, потому что никогда и ни с кем ничего не было. Берегла себя. Хотела, чтоб красиво и по любви, хотела, чтоб помнить и не стыдно было. Тетя старой закалки у меня, она всегда говорила «умри, но не давай поцелуя без любви»*1.Со мной все было очень сложно в плане любви и свиданий. Парни меня мало интересовали. Настоящие. Я Павлика любила. Все песни его слушала, знала наизусть… и мечтала… мечты, оказывается, сбываются. Я много и хорошо училась, сидела дома за книгами, балетная школа, потом художественная. Времени на мальчиков не было. Да и не нравилась я особо тем, кто обычно учит хороших девочек плохому. У меня была тетя с ее безграничной любовью, мои книги и учеба. А еще мои мечты и фантазии, в которых я была только с одним мужчиной – с Павлом.С тех пор как я побывала на его к
– Вы лжете…, – мой лепет был еле слышен. От ужаса я не могла сказать ни слова. Хан смотрел на меня исподлобья и сделал тяжелый шаг в мою сторону, отодвигая меня к стеклянному столу с шампанским.– Я не пришел сюда болтать, я пришел трахаться. Закрой рот и откроешь его тогда, когда я разрешу.Приказной тон, полная уверенность в своем превосходстве. Подавляющая, жесткая. Он явно привык, что ему все подчиняются, а кто не подчиняется, он подчиняет сам. Да так, что кости хрустят. Протянул лапищу и с треском без усилий порвал кружевной лифчик. Я тут же закрыла грудь руками, но он силой сдавил запястья и опустил мои руки по швам. Несколько секунд смотрел мне в глаза своими страшными раскосыми азиатскими глазами, потом опустил взгляд на мою грудь, и я дернулась всем телом. На меня никто и никогда не смотрел без одежды, от стыда и от ужаса хотелось кричать, и я дернулась еще раз, пытаясь освободиться. Хан поднял голову, и у меня дух захватило от этого ж
Приподнялась с трудом, скрещивая дрожащие колени. Волосы на лицо упали. Я не уверена, что смогу дойти потом до душа. У меня болят ноги и там… там как будто клеймо поставили, а бедра изнутри мокрые, и я знаю, что это моя кровь. Что теперь будет? Он ведь уйдет? Как я Паше в глаза посмотрю после всего? Я ведь могла кричать и сопротивляться? Могла… а я струсила и позволила. Надо встать, вымыться и уехать отсюда. Забыть, как страшный сон.Хан вышел из душа. Остановился. Я голову подняла и сквозь слезы на него посмотрела. Стоит возле ванной, обмотанный полотенцем, расставив сильные, длинные, покрытые черными волосами ноги. На икрах тоже татуировки. Издалека не видно, что там набито. Какая мне разница… пусть просто оденется и уйдет.– Чего сидишь? В душ иди.На него не смотреть, только на пол. На ковер. Попробовала встать, но ноги подогнулись, и я чуть не упала. Не успела ничего сделать, как он на руки подхватил и отнес в ванну,
Так и стою на коленях, не в силах справиться с дрожью и с паникойи посмотреть на него снова. Мне страшно. А он отвел с моего лица волосы,погладил их. Медленно, перебирая пряди, опускаясь к затылку. И это неуспокаивает, а наоборот, заставляет затаиться, очень тяжело дыша. – Зачем? – едва шевеля губами. – Зачем я вам?
Особняк Батыра Дугур-Намаева походил на ханский дворец и выделялсярядом с соседними домами вычурным массивным забором и куполами на крыше. Повсему периметру видны глазки видеокамер, со двора слышен низкий лай собак. Уособняка остановился джип, ворота медленно открылись и пропустили машину водвор. Видно было, как засуетились люди в черных национальных монгольскихкостюмах (очередной выбрык старого хозяина) и молчаливо склонили головы,встречая гостя. Со стороны можно было подумать, что все они немые роботы,готовые простоять в неудобных позах часами. Им запрещено разговаривать безнадлежащего указания хозяев дома.
Сон был тревожным и очень поверхностным, уснула я только под утрои открыла широко глаза, когда солнце начало щекотать мои голые ногивыпорхнувшими тонкими лучами из-за темных штор. Приподнялась на постели,оглядываясь лихорадочно по сторонам в поисках своего мучителя, но я была вкомнате совершенно одна. Встала и подошла к окну, слегка раздвинула шторы и тутже замерла – увидела его внизу на площадке, полуголого, в черных спортивныхштанах, босиком. Хан тренировался. Даже
Рассветунылого молочно-серого цвета, разбавленный туманом, расползался вокруг особнякарваной, липкой паутиной. Хан ощущал, что его самого поглотили сумерки. Оночнулся уже дома, куда его доставили под жесточайшей охраной деда. УДугур-Намаевых правило – никаких больниц. Даже подыхать надо только дома. Но онне сдох. Получил очередной нокаут в голову с рваной раной на черепе, отделалсянебольшим сотрясением и сломанными ребрами. А мог…мог сдохнуть прямо на ринге,между пальцев Мухаммада были примотаны битые стекла. Ровно настолько, чтобыудар был более сокрушительным и рвал плоть. Учитывая нестабильное давление,действие наркотика – удар должен был стать для Хана смертельным. Кто-то оченьхорошо изучил его медицинскую карту и сделал домашнее задание. И
–Сукааа! Ублюдок! Мраааазь! Урою! Ханревел, вбивая кулаки в грушу, обрабатывая ее со всех сторон, а перед глазамияма, деревянный ящик, в который он сам положил Киару и прикрыл мягким пледом, апотом забил крышку и засыпал землей. Они стояли там втроем Он, Ангаахай иЭрдэнэ. Никто не плакал. Никто, кроме него. Изнутри. Он был привязан к кошке,настолько сильно, что сейчас вместе с дикой яростью ощущал горечь утраты.Долгие годы она была рядом, и он… да, он ее любил.
Он смотрел в окно, как они съезжаются к его дому. Многочисленныекрутые тачки с купленными номерами. Внизу снуют слуги в белых накрахмаленныхрубашках, серебряные подносы сверкают в бликах от вывешенных по периметрупоместья гирлянд. Последний раз в этом доме были гости после свадьбы с тойлживой сукой, чье имя вызывало гадливую дрожь во всем теле. После ее собачьейсмерти здесь не было ни единой души, кроме него самого и Эрдэнэ. И не было быеще тысячу лет. Когда дед насто
– Скучала?Повторил за ней и жадно привлек к себе, сжимая ладонями тонкуюталию, чувствуя, как загорается, как воспламеняется его кожа, как наливаетсячлен. Кивает и продолжает улыбаться. Если лжет… если она лжет, он ведь способеноторвать ее золотистую головку голыми руками.
– Возвращайся к себе. Кто тебе разрешил сюда приходить?Почему мне раньше казалось, что голос Тамерлана жуткий и оченьнизкий? Сейчас я прислушивалась к тембру, и мне нравилось его гортанноезвучание. То, как он произносит буквы, как тянет их с характерным акцентом.
Темнота похожа на жесткую вату, испачканную в черную краску, и продиратьсясквозь нее все равно, что идти наощупь через болтающиеся, обмазанные клееммарлевые лохмотья. Я словно брала жесткую темень руками и раздвигала в стороны,а за ними еще один слой темноты. Лабиринт из мрака. – Вераааа, Верочка, доченька… иди сюда. – голос чужой, но мнекажется, что я его давно знаю, и он очень родной.
Чуть прищурился, и этот взгляд… я не могу понять, что он означает,и мне страшно до такой степени, что в горле не просто пересохло – глоток слюнысделать больно. – Я не могу, – сказал как-то сухо и совершенно отрешенно, толькоголос очень севший, как будто ему надо прокашляться. Но эти слова… они несочетались с ним, как будто их произнес какой-то совершенно другой человек,незнакомый мне ранее. Потом он вдруг потянул в себя воздух, схватил меня заталию и попытался перевер
Сделал несколько шагов ко мне и схватил за горло всей пятерней.Настолько огромной, что казалось, он зажал всю мою шею в тиски. И отступать ужепоздно. Сама виновата. – Кто тебе разрешал сюда ходить? – Ник
Я уснула не сразу. Долго лежала и смотрела в полумрак, вспоминаяличико ребенка и совершенно взрослые глаза на матовой коже. И ничего непонимала… как будто наткнулась на какой-то чудовищный ребус или куски пазла,настолько изодранные и запутанные, что мне оставалось только смотретьрасширенными глазами и думать… что это было? Девочка в этом доме стала для меня полной неожиданностью. То, чтоона дочь Хана — это шок. Его образ совершенно не вязался у меня с детьми.Особенно