Глава 4

Видеть свое лицо и в то же время не свое, касаться его руками, проводить по щекам кончиками пальцев и понимать, что там я… но этот человек мне незнаком. Красивая, недосягаемая, журнально-киношная. Я такой быть не могу. Такими только где-то в Голливуде бывают.

Обернулась на врача – Владимир стоит сзади и улыбается уголком рта.

– Нравится?

– Не знаю.

– Ничего. Надо привыкнуть. Но если измерять ваши черты линейкой, то у вас будет идеальное соотношение всех параметров. Вы – совершеннейшее произведение искусства. Лучшее из всех, что у меня когда-либо получались.

Мои волосы струятся по плечам. Длинные, шелковистые, темно-каштановые, почти черные. Трогаю их рукой, там, где были вырваны клочья, ощущаются мелкие капсулки. Нарастили… Красиво. Тряхнула головой, и пышная шевелюра упала мне на глаза. Пахнут шампунем, рассыпаются по пальцам.

– С телом тоже работали. Немного, но все же. Увеличили грудь, подправили ягодицы и бедра.

Я не хотела смотреть, пока все не будет готово и не заживет. Боялась испугаться, боялась отказаться и не решиться меняться дальше. Как будто я убивала Таню, закапывала ее по кускам в могилу. Туда, куда ее отправили Альварес с женой. Это они ее растерзали.

– Я просила убрать родинки и родимые пятна. Вы убрали?

– Конечно. Хотя не знаю, зачем вам их надо было убирать. Все они эстетически красивы и совершенно не портили вашу внешность.

– Они мне не нравились.

Я развязала тесемки халата и позволила ему упасть к моим ногам, рассматривая свое обнаженное тело. Сравнивая с тем, которое помнила. Да, это совершенное, как с обложек журнала. Не придерешься ни к чему. Каждый изгиб идеален. Провела руками по груди, по плоскому животу, по тоненькому шраму после кесарева, который тоже подшлифовали. Предлагали убрать совсем, но я отказалась. Я хотела на себе этот след. След рождения моего сына. Напоминание о том, что он у меня есть. Владимир отвел взгляд. Отвернулся. Я не воспринимала его, как мужчину. Разве не он это тело ваял и лепил? Он видел каждый его изгиб во всех ракурсах. Меня больше волновало – понравится ли это тело Альваресу? Как он будет на него смотреть? Не узнает ли меня? Отличаюсь ли я от себя прежней? Не осталось ли каких-то следов, шрамов?

– У вас сохранились фото меня прежней?

– Конечно. Во всех ракурсах.

– Уничтожьте.

Улыбнулась, пытаясь смягчить свою резкость, чтоб голос звучал мягче.

– Пожалуйста, уничтожьте. Не хочу, чтобы та… я оставалась где-то.

– Хорошо.

Проклятому испанцу должно понравиться. Иначе зачем все это? Зачем столько операций, столько боли, столько сил и времени.

– Хотите прогуляться?

Так и не поворачиваясь ко мне, как будто смущен, а я продолжаю себя рассматривать. Потом подняла халат, набросила на плечи.

– Вы привезли мою собаку?

– Да… она здесь, но в здание больницы я ее впустить не могу. Она живет возле сторожки. Ее хорошо кормят.

– Тогда идемте погуляем.

– Вы так и не сказали, понравилось ли вам ваше новое лицо и… ваше тело?

Усмехнулась уголком рта. Чужого рта. Пухлого, очень сочного, большого. Очень странно, что я говорю, а он двигается.

– Пока не знаю, нравится ли оно мне, но женщина в зеркале очень красивая. Пока что я не считаю ее собой. – потом повернулась к нему и тихо добавила. – Спасибо. Вы великий человек и художник.

Я и понятия тогда не имела, что хозяин клиники никогда не проводил столько времени со своими пациентами. Их у него были сотни… и я всего лишь одна из них. А на моем месте мечтали оказаться многие.

Вышла на улицу, вдохнула воздух всей грудью. Немного страшно – узнает ли меня с таким лицом Гроза? Не покажусь ли я ей страшной и чужой?

Приближалась к сторожке, всматриваясь в лежащую там исхудавшую собаку. Она приподняла морду, пошевелила ушами, а я остановилась. Потом не выдержала и громко крикнула:

– Гроза!

Она вскинулась, взвизгнула и ко мне сломя голову, так, что уши ветром назад уносит, язык на бок, и бежит. Моя девочка. Моя преданная малышка. Сколько ждала меня.

– Грозушка моя хорошая, моя девочка. Узнала.

Лицо облизывает, руки целует, скулит, прыгает. И я сама плачу, обнимаю ее, целую в нос.

– Еще немного, и я выйду отсюда. Выйду и заберу тебя с собой. Ты больше не будешь жить на улице.

Говорят, люди создают себя сами. Они – то, чем хотят и могут быть. Я еще никогда не была настолько согласна с этим, как сейчас. Но у меня нет средств, чтобы себя создавать. Я осталась ни с чем, и как только выйду из клиники, мы вместе с Грозой окажемся на улице.

К выписке я не готовилась. Я просто думала, что делать дальше. Куда идти. Ни документов… ничего абсолютно. Чистый лист.

– Куда поедете? – вкрадчиво спросил Владимир, записывая что-то в моей карте. Его аккуратные, длинные, холеные пальцы сжимали шариковую ручку очень изящно. Настоящие руки хирурга. Стерильно чистые с аккуратно постриженными ногтями. Я помнила руки Альвареса со сбитыми костяшками, со вздутыми венами. Сильные, мощные, подвижные. Я так отчетливо представила их себе, что невольно вздрогнула и тряхнула головой.

– Не знаю. Пойду устраиваться на работу.

– Куда? – поднял на меня взгляд, и я ощутила то, что обычно ощущают женщины, когда точно знают, что нравятся мужчинам. Мне это не доставило ни удовольствия, ни отвращения. Полное ничто. Отсутствие любых мыслей. Как будто внутри меня умерла женщина. Атрофировалась. Ее выжгли вместе с моим лицом.

– Горничной, – я усмехнулась и села напротив него на стул, – я не так много умею.

– Горничной? С такой внешностью? Вы можете блистать на подиумах и украшать обложки журналов.

– Ну да. Меня там ждут с распростертыми объятиями.

– А если бы вас там ждали? Вы бы пошли?

Внимательно на меня смотрит, а я на него, пока не понимая, что это все означает.

– Я работаю с крупными модельными агентствами, как в столице, так и за рубежом. Ко мне обращаются известные личности. Ваше лицо идеально, ваши волосы, тело, кожа – вы само совершенство. В вас нет изъяна, недостатка. Каждый фотограф может вылепить любой образ… Я вложил в вас все свое вдохновение, весь нажитый мною опыт. Вылепил вас по эскизам. Просчитал каждую черточку. Вы даже не представляете, насколько идеальны и прекрасны…

Наверное, другая на моем месте испытала бы волну дикого восторга, но не я. У меня отобрали меня. Это не я идеальна и совершенна. Это кто-то другой, сшитый из кусков, отполированный, ненастоящий. Кукла. Изготовленная по супер молду. Точно не я. Но… разве для моей цели мне не нужны деньги? Много денег. Связи, возможности. И, пожалуй, это единственный шанс, заработать эти деньги. Но… Ведь во всем есть пресловутое «но».

– Владимир… я вам безмерно благодарна за все, что вы для меня делаете. Очень благодарна. Но я знаю, что за все в этой жизни нужно платить. Ничего не бывает просто так. А я не готова платить… понимаете? Я не хочу никому и ни за что быть обязанной. Лучше горничной. В две смены. Зато честно и своими силами.

Положил ручку, снял очки и посмотрел мне в лицо, в глаза. Загадочный человек. Я его совершенно не понимала. Но в его взгляде был азарт, интерес, любопытство.

– Понимаю. Никто не попросит у вас плату.

– Иногда так говорят…

– Я никогда ничего не говорю просто так. Мне не нужна оплата. Деньги у меня есть, слава есть… есть все, что можно пожелать.

– Тогда зачем вам это все?

– Мне так хочется. Очень хочется вам помочь.

– Всего лишь?

– Нет… не всего лишь. Зачем притворяться. Не люблю ложь. Вы мне нравитесь. Нравится то, что я создал. Как садовник, который выращивал диковинные, необычайные цветы и вдруг узнал, что кто-то может их истоптать, или они завянут. Ведь диковинным цветам нужен особый уход и условия.

– И вы хотите предоставить свою оранжерею… – усмехнулась своими-чужим губами. Поправляя волну волос. Мягкие, шелковистые. Пахнут дорогим шампунем.

– Именно. Я хочу дать достойную огранку своей самой уникальной работе. Я не женат. У меня нет детей. Нет родственников. Я живу один в огромном доме. Приглашаю вас пожить у меня… Разумеется с вашей собакой, и я позабочусь о том, чтобы эту красоту увидели другие.

– Оценили вашу работу?

– Именно так. Оценили мою работу. Скажем так – я хочу потешить себя. Тщеславие, знаете ли.

Его предложение было заманчивым, оно решало все мои проблемы одним махом. Но соглашаться было страшно. Я уже согласилась на несколько сделок в своей жизни… и это были самые страшные, самые жуткие сделки, которые стоили мне всего… которые стоили мне моей жизни, ребенка, счастья.

– Владимир, – я подалась вперед, – я не восторженная девочка, которая мечтает о съемках, я не ищу папика для содержания, понимаете? Я ничего не дам вам взамен. Я не стану с вами спать, ублажать вас и расплачиваться за вашу щедрость тем или иным способом. Это неверные ставки и ожидания.

Он тоже подался вперед.

– Если я захочу женщину, у меня будет любая, на любой вкус. А я разве просил вас об этом? Ставил условия? Давайте будем считать это спортивным интересом. Мне от вас ничего не нужно. Уйдете, когда захотите. Скажем так – вы разрекламируете новый уровень моего мастерства.

На улице залаяла Гроза. Я так отчетливо различала ее лай, даже когда сторожевые псы вторили ей.

– Хорошо. У меня нет вариантов… мне некуда идти, и какое бы жилье я сейчас не нашла, вряд ли кто-то возьмет мою собаку. Я согласна.

– Из-за какой-то собаки? – он засмеялся. – Вы соглашаетесь на мое предложение ради… вашей собаки?

– Да… это не какая-то собака. Это мой друг. Единственный. Преданный и самый любимый.

***

Я переехала в дом Владимира. И он сдержал свое слово. Ни разу ничем, ни единым намеком он не потребовал какой-либо платы за то, что я жила в его доме, за то, что сделал из меня звезду. Не побоюсь этого слова. Всего лишь год, и мое лицо украшало журналы, мелькало в рекламе, светилось на баннерах известных косметических фирм.

«Идеальная красота, невероятные черты, как будто нарисованные. Говорят, здесь потрудилась рука самого Артемова».

Съемки приносили мне необыкновенный доход. Я никогда в жизни не зарабатывала такие деньги, и когда видела свой гонорар, у меня сыпались искры из глаз. Дорогие вещи, косметика, духи. Спа-салоны, визажисты, массажисты. Маленькая, изуродованная Танечка внутри меня забилась в угол и тревожно наблюдала за всей этой роскошью. И ни одна покупка не доставляла ей удовольствия. Она боялась, что деньги закончатся.

Но это было лишь начало. Все свое свободное время я посвятила саморазвитию. Я ходила на хореографию, я занималась борьбой, аэробикой, шейпингом, гимнастикой и йогой. Я учила сразу два языка. Я занималась музыкой и изучала детскую психологию. По вечерам и по утрам я бегала вместе с Грозой по парку и думала о том, насколько мое тело станет еще более совершенным. Это оружие, которым я собираюсь воспользоваться.

Я не слушала музыку. Нет. Она была мне не нужна. Я слушала голос Альвареса. Слушала, как он говорит:

«Для меня карьера футболиста – самое главное в моей жизни. Это спорт, которым я дышу, живу, и это единственное, что я по-настоящему умею делать. Отберите у меня спорт, и вы лишите меня жизни, отберите у меня возможность тренироваться, и я перестану быть человеком. Я хочу быть примером для подражания для своего сына. Я хочу, чтоб он вырос и заменил меня на футбольном поле. Игра и мой сын – это единственное, ради чего я живу».

Ничего… я отниму у тебя все… отниму постепенно, по кусочку, по молекуле, но каждая твоя потеря будет больше и страшнее предыдущей. Отниму у тебя и у той бесчувственной суки, с которой вы меня убивали. Это не твой сын – это мой сын. Мой мальчик, которого ты у меня отнял. И я верну его себе любой ценой.