Онисидели за столом рядом… Она и этот ее жених. Альварес до сих пор не понимал,какого хрена позволил привести в дом этого недоноска, который вставлял черезслово английский сленг и явно считал себя остроумным.
Ещеникогда им не овладевала такая мрачная, такая черная ревность. От одной мысли,что этот лощенный хлыщ, так похожий на коммивояжёра, протягивает к ней своибелые ручонки и лапает ее роскошные волосы. Кулаки зудели от едкого желаниядвинуть ему по морде, когда он говорил «май дарлинг» и гл
Да, онза ней следил. Как идиот, как мальчишка. Давно с ним такого не творилось. Давноне ощущал себя настолько глупцом. Даже с той… Там было изначально понимание,что у нее есть муж, а здесь чувство собственничества зашкалило с первойсекунды. Как осознание, что не согласится больше на тот же ад, не станет скем-то делить. Он хочет ее себе. Хочет ее. До трясучки и боли в суставах. Такуюмаленькую, беззащитную и любящую его сына, как не любит даже родная мать. Какбудто в этой женщине прятался тот самый идеал, который он искал…как будто в нейживет та Таня, которую он нарисовал в себе на первых встречах и так сильноошибся.
Онспециально такой… Это игра. Только сердце замирает и бьется, замирает и бьется.Арманд никогда не был таким с Таней. Точнее, был. Один раз. В том парке счертовым колесом. И все. Потом она видела только циничного зверя-потребителя,который унижал и топтал, понукал и ласкал через унижение. И внутри диссонанс.Как будто меня разорвало на две части. Одна из них Таня, которой сердце и душувырезали тупыми ножницами, а вторая Нина… и они готовы сцепиться насмерть.Сцепиться за него и уродовать друг друга с бешеной яростью. Одна за то, чтовторая предает, трахается с врагом и кончает с ним, а вторая за то, что перваямешает наслаждаться… мешает радоваться и чувствовать эйфорию. Как же сильнохочется забыться, отдаться этому смерчу, позволить закрутить себя
– Кудамы едем? – спросила шепотом, чтобы не разбудить Мати. – Водно тихое и очень красивое место. Хочу отдохнуть от всего… и чтоб вы оба былирядом.Быстропосмотрел в насыщенные синие глаза и ощутил прилив адреналина, приливэндорфинов. Как б
Этобыла неделя рая. Он продлил это безумие на целую неделю. Если бы мог, заперсябы там на месяц, а то и на полгода. Она порывалась уйти. Дня через два,говорила, что ей надо… что надо хотя бы поговорить с Джонни, который вот-вотдолжен был уехать.– Нет.Я не пущу тебя к нему. Говори по телефону. При мне.
– Чтос тобой? Кладетголову на плечо, гладит по груди, а его передергивает, и ощущение мерзкое. Хочетсяобнять ее, хочется притянуть к себе, а перед глазами дом этот, расческа, очки. – Такпросто, о суде думаю.
Этобыли странные ощущения, смешанные, дикие по своей силе. Ему хотелосьодновременно и свернуть ей шею, и в то же время схватить обеими руками и жаднорассматривать. Каждую черточку, каждый штрих на ее коже. Рассматривать исравнивать до посинения, пока не убедится, что не сошел с ума. Его челюсти,сжатые до боли, трещали от напряжения. Все мысли в хаосе, пляшут, дергаются,бьются о черепную коробку, отдавая набатом в висках. – КакуюТаню ты ищешь? – спросила с вызовом, задрав подбородок. Ему до че
– Я сейчас скажу банальщину. Ее любят говорить в дешевыхмелодрамах. Если ты смотришь это видеосообщение, то меня уже нет в живых. Я быникогда не писал тебе… если бы не она. Не писал бы, потому что ты ничтожество.Ты не мужчина для меня. Но она…она тебя любит и любила всегда. И сын твой любит.Несмотря на твое скотское отношение к ней. Да что там к ней. К ним обоим. Нихрена из-за карьеры своей дурацкой не видел. За женой психопадочной не смотрел.Несмотря на то, что вы сделали с Таней. Ты… и твоя жена…ее мать. Может быть, тыи не знал. Предполагаю, что не знал… но разве это что-то меняет?
– Тольконе реви, ладно? Я уверен, ты и так выревела все глаза, а я, знаешь ли, немалонад ними работал в свое время. Улыбнуласьсквозь слезы, глядя на изможденное лицо Владимира.– Да,я умер. Но мне там хорошо, уж поверь. Я точно знаю. Поэтому
– Тольконе реви, ладно? Я уверен, ты и так выревела все глаза, а я, знаешь ли, немалонад ними работал в свое время. Улыбнуласьсквозь слезы, глядя на изможденное лицо Владимира.– Да,я умер. Но мне там хорошо, уж поверь. Я точно знаю. Поэтому
– Я сейчас скажу банальщину. Ее любят говорить в дешевыхмелодрамах. Если ты смотришь это видеосообщение, то меня уже нет в живых. Я быникогда не писал тебе… если бы не она. Не писал бы, потому что ты ничтожество.Ты не мужчина для меня. Но она…она тебя любит и любила всегда. И сын твой любит.Несмотря на твое скотское отношение к ней. Да что там к ней. К ним обоим. Нихрена из-за карьеры своей дурацкой не видел. За женой психопадочной не смотрел.Несмотря на то, что вы сделали с Таней. Ты… и твоя жена…ее мать. Может быть, тыи не знал. Предполагаю, что не знал… но разве это что-то меняет?
Этобыли странные ощущения, смешанные, дикие по своей силе. Ему хотелосьодновременно и свернуть ей шею, и в то же время схватить обеими руками и жаднорассматривать. Каждую черточку, каждый штрих на ее коже. Рассматривать исравнивать до посинения, пока не убедится, что не сошел с ума. Его челюсти,сжатые до боли, трещали от напряжения. Все мысли в хаосе, пляшут, дергаются,бьются о черепную коробку, отдавая набатом в висках. – КакуюТаню ты ищешь? – спросила с вызовом, задрав подбородок. Ему до че
– Чтос тобой? Кладетголову на плечо, гладит по груди, а его передергивает, и ощущение мерзкое. Хочетсяобнять ее, хочется притянуть к себе, а перед глазами дом этот, расческа, очки. – Такпросто, о суде думаю.
Этобыла неделя рая. Он продлил это безумие на целую неделю. Если бы мог, заперсябы там на месяц, а то и на полгода. Она порывалась уйти. Дня через два,говорила, что ей надо… что надо хотя бы поговорить с Джонни, который вот-вотдолжен был уехать.– Нет.Я не пущу тебя к нему. Говори по телефону. При мне.
– Кудамы едем? – спросила шепотом, чтобы не разбудить Мати. – Водно тихое и очень красивое место. Хочу отдохнуть от всего… и чтоб вы оба былирядом.Быстропосмотрел в насыщенные синие глаза и ощутил прилив адреналина, приливэндорфинов. Как б
Онспециально такой… Это игра. Только сердце замирает и бьется, замирает и бьется.Арманд никогда не был таким с Таней. Точнее, был. Один раз. В том парке счертовым колесом. И все. Потом она видела только циничного зверя-потребителя,который унижал и топтал, понукал и ласкал через унижение. И внутри диссонанс.Как будто меня разорвало на две части. Одна из них Таня, которой сердце и душувырезали тупыми ножницами, а вторая Нина… и они готовы сцепиться насмерть.Сцепиться за него и уродовать друг друга с бешеной яростью. Одна за то, чтовторая предает, трахается с врагом и кончает с ним, а вторая за то, что перваямешает наслаждаться… мешает радоваться и чувствовать эйфорию. Как же сильнохочется забыться, отдаться этому смерчу, позволить закрутить себя
Да, онза ней следил. Как идиот, как мальчишка. Давно с ним такого не творилось. Давноне ощущал себя настолько глупцом. Даже с той… Там было изначально понимание,что у нее есть муж, а здесь чувство собственничества зашкалило с первойсекунды. Как осознание, что не согласится больше на тот же ад, не станет скем-то делить. Он хочет ее себе. Хочет ее. До трясучки и боли в суставах. Такуюмаленькую, беззащитную и любящую его сына, как не любит даже родная мать. Какбудто в этой женщине прятался тот самый идеал, который он искал…как будто в нейживет та Таня, которую он нарисовал в себе на первых встречах и так сильноошибся.
Онисидели за столом рядом… Она и этот ее жених. Альварес до сих пор не понимал,какого хрена позволил привести в дом этого недоноска, который вставлял черезслово английский сленг и явно считал себя остроумным. Ещеникогда им не овладевала такая мрачная, такая черная ревность. От одной мысли,что этот лощенный хлыщ, так похожий на коммивояжёра, протягивает к ней своибелые ручонки и лапает ее роскошные волосы. Кулаки зудели от едкого желаниядвинуть ему по морде, когда он говорил «май дарлинг» и гл