Глава 1

Домой добиралась бегом, спотыкаясь и роняя таз с бельём. Солнце успело скрыться за верхушками деревьев, но в селении ещё не зажгли дорожных факелов, и во мраке я постоянно натыкалась на брошенные скамейки.

В груди клокотало, сердце стучало, как у перепуганной мыши, а в носу свербел запах браги и пота. Я не знала, сколько ещё торговец сможет держать обещание. Но даже если сдержит, облегчение это принесёт совсем ненадолго.

С такими мыслями я неслась вверх по холму. Наконец впереди засветились окна домов, и я с облегчением выдохнула.

Мой дом, как и несколько других, принадлежащих семьям жнецов, располагается в восточной части деревни. Жнецов уважают за тяжкий труд и время от времени устраивают праздники, чтобы скрасить суровые будни пахарей. Мой отец один из самый сильных и умелых жнецов, и доход в семье есть. Даже в темноте видны цветные наличники с вырезанными на них животными.

В дом почти вбежала. И когда захлопнула дверь, прижалась к ней спиной, прикрыв веки, и приводя в порядок бешено колотящееся сердце.

- Шарлотта, - раздался низкий голос отца, и я, вздрогнув, открыла глаза.

- Здравствуй, отец, - проговорила я, опуская взгляд, чтобы он не заметил моего состояния. – Я думала ты со всеми в таверне. Празднуешь день третьего урожая.

Отец, крупный, плечистый мужчина с сединой на висках и обветренным от постоянной работы на солнце лицом, сидит за столом и жуёт куриную ногу.

- Уже отпраздновал, - сказал он сквозь еду. – Пара дураков валяется в свинарнике с расквашенными носами.

- Жаль, что так вышло, - проговорила я, искренне досадуя, что такой день омрачили.

Отец хохотнул, дожёвывая ногу, и сказал, откидываясь на спинку стула:

- Чего жаль? Какой праздник без доброй драки? Удался, ничего не скажешь. Тавернщик три стула выкинул поломанных, пять бочек хмеля опустошил! А ты чего бледная такая?

Я нервно сглотнула, боясь, что проболтаюсь. Но взгляд отца стал строгим и внимательным, и я поняла - он заметил моё смятение, едва вошла.

Пришлось повиноваться.

- Ну? – потребовал он. – Говори.

- Я встретила Грэма возле конюшни, - промямлила я.

Лицо отца нахмурилось, он сжал куриную ногу так, что та поползла между пальцами, рискуя выскочить и полететь на пол.

- Чего хотел? – спросил он и тут же ответил: - Понятно чего. Он вёл себя достойно?

В голове пронеслись образы с лицом мужчины, которое ухмыляется, а его сухие пальцы бесцеремонно сжимают мою грудь. Во рту пересохло, отвечать не хотелось, и я потупила взгляд.

Отец шумно икнул и проговорил:

- Шарлотта, дочь моя, ты ведь знаешь, что обещанная дева должна быть приветлива с названным?

- Знаю, отец, - согласилась я, хотя законы нашей деревни всегда вызывали у меня вопросы.

- И что названный должен с обещанной быть ласков.

- Да.

- Уверена, что он не позволил себе лишнего? – поинтересовался отец, вглядываясь в меня так, словно пытается прочитать мысли.

Я судорожно соображала, что подразумевается под «приветлива» и «ласков», но твёрдо понимала - дозволь он себе то, о чём молчат все замужние девы, я бы это заметила.

Посмотрев на отца, я покачала головой и сказала:

- Нет. Он не сделал дурного, вроде.

Отец облегчённо выдохнул и поднялся со стула. Доски пола под ним скрипнули, а отец произнёс:

- Вот и славно. Грэм достойный человек. С хорошим достатком. Ты и ваши дети будут одеты, обуты и всегда сыты. Тем более его отец родом из Неудержимых земель, что значит, их род плодовит. Уважай его.

Потом накинул сюртук и мимо меня направился к выходу. Когда дверь за ним захлопнулась, я выдохнула, плечи опустились.

В присутствии отца всегда робела и не знала, как себя вести. Хотя ко мне, как к младшей дочери, он всегда относился хорошо и, можно сказать, баловал. Позволил не выходить замуж до восемнадцати лет. Но, когда Грэм заслал свата, отказывать не стал.

Грэм всегда славился неуёмным нравом, затевал драки и разборки в таверне, на что отец говорил, мол, это хорошо. Горячий темперамент мужа – залог здоровых детей. К тому же он будет хорошим защитником. Сам Грэм гордился, что его уважает даже такой известный жнец, как мой отец. Мне же это замужество казалось пожизненным рабством без возможности освободиться. Но пойти против воли родителей не возникало даже мысли.

Поставив тазик на скамью возле печки, я тяжело вздохнула и некоторое время грела пальцы у очага. Дав дыханию время успокоиться, я вяло размышляла о своей судьбе с Грэмом, которой не избежать. Потом смахнула слезинку со щеки и, выпрямившись поднялась по ступенькам на второй этаж.

В коридоре встретила мать. Она расправляла занавески на единственном окне в самом конце коридора. Когда подо мной скрипнули половицы, она резко оглянулась. Взгляд испуганный, губы раскрыты, а в волосах застряла солома.

Лишь когда поняла, что это я, плечи расслабленно опустились, она выдохнула и произнесла:

- Шарлотта… Это ты. Я думала отец.

- Он ушёл, - сказала я тихо. – Наверное, в Таверну. Сегодня ведь праздник третьего урожая.

Она от чего-то облегчённо расслабила плечи. Отец всегда был строгим и не делал послаблений ни жене, ни сыновьям, ни дочерям. А мне, после произошедшего в конюшне, хотелось родительской заботы, но всё, на что был способен отец, он уже проявил.

Мама заметила моё настроение. Она подошла и заглянула в глаза.

- Что с тобой, дитя моё? – спросила она.

Мама всегда была чуткой и доброй женщиной. Сейчас, когда мы остались вдвоём, захотелось забраться к ней на колени и расплакаться, как маленькой девочке. Подбородок задрожал.

Мама охнула и, толкнув дверь, увлекла меня в комнату. Когда усадила на кровать, опустилась рядом и произнесла:

- Ну? Что такое? Расскажи мне как есть.

- Мама… - прошептала я, глотая рыдания, которые вот-вот вырвутся наружу, - я не хочу…

- Что не хочешь, милая?

- Замуж за Грэма, - всхлипнула я, а слёзы прорвали запруду и покатились горячими дорожками по щекам.

Страх и обида на несправедливость захлестнули с такой силой, что захотелось бросить всё и убежать в Терамарский лес, куда ни один человек в здравом уме и по доброй воле не сунется. Лес, которого сторонятся даже охотники.

Я упала на колени к матери и зашлась в рыданиях, а она стала гладить меня по голове и успокаивать.

- Ну-ну, милая, - говорила она, - поплачь. Поплачь. Женщинам надо плакать. Так горести выходят. Мало кто хочет замуж, но что поделать. Такая женская доля.

- Но мама… - прорыдала я, - почему Грэм? Я... я не люблю его.

- Это пока не любишь, - наставительно сказала мать, продолжая гладить меня по голове. – А потом слюбится.

- Но ты ведь любишь отца, - сквозь слёзы сказала я.

Лицо матери потемнело, она ответила явно нехотя:

- Люблю. Но у меня всё непросто складывалось. Слишком непросто. Уж лучше следовать законам деревни. Так будет правильней для всех. Позволь родителям решать, что лучше для их детей. Ты ведь понимаешь, мы для вас хотим только блага. Да и тебе уже давно пора завести свою семью. Сёстры давно с детьми, братья тоже. А ты всё в девках.

Я вздохнула тяжело и печально. Мама была права: у трёх моих сестёр по двое, а то и по трое детей. Все трое братьев уже сыновей женить начали, а я единственная всё ещё под родительским крылом.

Но, как и все девочки, я мечтала выйти замуж по большой любви, хотя для большинства деревенских это так и остаётся мечтой.

- Но почему он? – спросила я устало. – Почему Грэм?

Мать пожала плечами.

- А почему нет? – сказала она. – Грэм состоятельный торговец. Возит в город товар каждую неделю. Мясо, ткани, травы. Значит, будет достаток. Ты и ваши дети не будут знать нужды.

- Отец так же сказал, - тихо проговорила я.

- Отец дело говорит, - согласилась она. – Он суров, наш отец, но мудр. Его надо слушать, милая. Он дурного не посоветует. Тебя вон как избаловал. Остальные наши дочери слова не смели сказать, когда их сосватали. А тебе даёт выговориться. Балует тебя он. Потому как младшенькая. Но и ты на шею не садись. Сказал отец, что Грэм хорошим мужем будет, значит так и есть. Какие у тебя права сомневаться в отеческих словах?

Шмыгнув носом, я вытерла щёки и произнесла:

- Прости мама, я не хотела быть неблагодарной.

- Вот, - согласилась она, - будь покорной. Угождай мужу, и будешь счастлива.

Я промолчала. Советы матери и наказы отца я слушала всегда. Но почему-то казалось, что замужество должно приносить радость. Грэм же радости не вызывал, хотя всеми силами старалась быть любезной с ним. Он же регулярно хватал меня и прижимал к стенам то амбара, то конюшни, говорил такое, от чего пылали щёки, и зачем-то пытался пробраться под юбку.

Спросить у матери, почему он так делает, не решалась, боясь показаться грубой, но сёстры говорили, что так позволено делать только мужу. На другие подробности они не решались. То ли не хотели раньше времени открывать мне тайны, то ли боялись, что их сочтут неблаговоспитанными.

Убедившись, что я успокоилась, мать проговорила:

- Ну вот и славно, что ты всё поняла. Пойдём чаю погреем.

Мы спустились в большую комнату, где полыхает очаг. Мать достала из мешочка иван-чай, который всегда заваривала после трудных разговоров, а я набрала воды в чайник и повесила над огнём.

Когда вода закипела, мать указала на маленький заварник, куда насыпала крупные сухие листья. Я залила, листья закружились в хороводе, медленно всплывая и оседая.

- Сейчас попьём чайку, - сказала мама, доставая чашки, - и все твои дурные мысли уйдут. Женщине на надо забивать себе голову глупостями. Надо о доме заботиться, о муже, да о детишках. Чем их больше, тем лучше.

- И даже книги глупости? – робко спросила я.

- Особенно книги, - сообщила мать. – Женщине непотребно читать. Она и научиться-то не может, так что лучше не дурить ум.

Я снова промолчала. Читать мне всегда хотелось, но едва заговаривала об этом, натыкалась на бурный протест и ругань. Потом подумала, что маме сорок лет, но выглядит она так же, как повитуха с другого конца деревни, которая ещё принимала моего отца. Семь детей и тяжёлая работа по дому, таскание воды и вязанок с хворостом отразились на матери, даже если сама этого не признаёт.

Когда чай заварился, мать разлила по чашкам и достала с полки тарелку с сухарями.

- На вот, - сказала она, - погрызи. А то схуднула ты что-то за эти дни. А деве положено быть в теле. Иначе как детей вынашивать?

- Да, мама, - проговорила я, чувствуя, как тема с детьми, замужеством и пожизненной покорностью торговцу начинает раздражать.

Я приблизила чашку к губам, но отпить не решилась – даже нос ощутил, как горяча вода. Некоторое время дула на неё, сгоняя тонкий слой дыма, потом всё же решилась отхлебнуть.

- Ой, - вырвалось у меня. – Горячо.

- Осторожней, - сказала мама, - пей аккуратно. Обожжешь губы, станут некрасивыми. Наречённому твоему может не понравиться.

- А я могу делать то, что нравится мне? – спросила я, ощущая всё большее негодование. – Неужели мне всегда придётся делать лишь то, что хочется ему? А как же мои желания?

- Твои желания, - сказала мать строго, - это желания мужа. И в доме, и в спальне, и в жизни. Запомни это, дочка. Когда ты себе это усвоишь, обретёшь счастье.

- Но…

- Это отец тебя разбаловал, - проговорила она недовольно, не дав мне закончить. – Дозволил в девках долго ходить. А у тебя вон мысли какие-то появились.

- Разве я и думать не должна? – удивлённо спросила я.

Мать отмахнулась от меня, как от назойливой мухи, и произнесла:

- Сейчас за тебя думает отец. Когда будет муж – думать будет он. А ты должна быть хорошей женой. Поняла?

Я кивнула, хотя, на самом деле, с трудом представляла, что значит быть хорошей женой. Сёстры на семейных праздниках выглядели спокойными и смирными, улыбались кротко, говорили мало. Несчастными они не казались, но такое поведение не сочеталось с моим представлением о счастье.

Когда чай остыл, мне всё же удалось сделать несколько глотков. Но едва потянулась за сухарём, дверь распахнулась, и на пороге возник отец. Хмурый, как осенняя туча, брови сдвинуты, рубаха на груди разорвана.

- Мэри, - гаркнул он с порога, - новую рубаху неси!

Мама подскочила и бросилась к сундуку. Пока отец стягивал разорванную, она вытащила красного цвета рубашку и подбежала к нему.

- Вот, свеженькая, выстиранная, - сказала она, протягивая ему одежду.

Отец цапнул, швырнув испорченную в угол, и сказал:

- Старейшина совет созывает.

Я насторожилась, а мать охнула и произнесла:

- Как же это… Уже лет десять не созывали. Случилось что?

- Не знаю, - мрачно ответил отец. – Там скажут. Но наказали нашей семье явиться.

В груди ухнуло, мать зажала рот ладонью, а отец выразительно посмотрел на меня.