Пролог

Ты свободен днем, под солнцем, и ты свободен ночью, под звездами. Ты свободен, когда нет ни солнца, ни луны, ни звезд. Ты свободен, даже когда закроешь глаза на все сущее. Но ты раб любимого тобою, потому что ты любишь его. И ты раб любящего тебя, потому что он тебя любит. 

Халиль Джебран

Неволя воняет смертью и потом, унижением и слабостью. Это отдельный мир, где человек превращается в животное. Кто-то в сильное, кто-то в слабое. Кто-то в охотника, а кто-то в жертву. Неволя меняет вас навсегда, нет ничего страшнее, чем потерять свободу над своими поступками и над своим телом.

Тюрьма лишь сосуд, в котором находится душа заключенного, но в данном случае именно сосуд влияет на то, во что превратится его содержимое. Да и сооружения, выстроенные огромным прямоугольником с узкими проходами между ящиками, отдаленно напоминали тюрьму. В свое время данный способ содержания и наказания заключенных был запрещен законом, но на то это и закон, чтобы его нарушать.

В огромных деревянных ящиках с железными дугами по бокам держали людей. Никто не знал их имен и откуда они. Раз в неделю кого-то забирали, кого-то привозили, а кто-то уже никогда не покидал пустыню. В лагере надзирателей не принято было спрашивать ни имен, ни возраста заключенных.

Ящики, сколоченные из досок в виде чемодана, стояли в ряд, пряча в своих утробах скрюченные тела заключенных. Их головы, просунутые в дыры, проделанные в досках, свисали беспомощно к песку. У некоторых со рта текла пена, а кто-то бился в конвульсиях. Кто-то истошно орал, а кто-то тихо молился.

За заключенными наблюдали два надзирателя и четыре пса алабая, которые ходили по рядам и нюхали головы заключенных. Одно неверное движение, и псина могла полакомиться лицом несчастного.

Надзиратели пили чай из пиал и обмахивались газетами. Вокруг ящиков летали мухи и надоедливо жужжали.

– Когда завтра вывозить трупы будут? Они начинают вонять!

Поморщился один из бородатых мужчин и хлопнул муху у себя на плече.

– Должны рано утром.

– Что насчет того сукина сына, который плюнул в лицо господина, его так и будут морить голодом?

– Может, он уже сдох. Пойди посмотри.

– Сам иди. Я к нему наклоняться не буду. Он чуть не откусил нос Баяру.

– Нам приказано подкармливать, чтоб не сдох. Давай, Очир. Твоя очередь.

– Ты корми. А я посплю. Вечером сменю тебя.

Примостился под зонтом на подстилке и отвернулся от своего дружка.

– Ладно. Посмотрю.

Мужчина направился к «сундукам» в самый конец своеобразного лабиринта из ящиков. Подошел к самому крайнему и самому большому из них и пнул ногой.

– Эй, ублюдок! Ты живой?! Или завонялся уже? Долго думать будешь? Скоро солнце поджарит твою физиономию до мяса. Вчера тебе было мало? Эй!

Заключенный не подавал признаков жизни, и надзиратель несколько раз толкнул его голову носком ботинка. Потом наклонился и схватил за длинные волосы, свисающие к песку, поднял за них вверх, всматриваясь в заросшее лицо пленника, покрытое ожогами, с облезшей кожей и растрескавшимися в кровь губами.

– Живой? Давай моргни! И я дам тебе воды! – с уголка рта заключенного потекла струйка крови.

– Твою ж мать! – надзиратель опустился на колени, приближаясь к безжизненно свисающей голове, стараясь уловить дыхание, и когда он придвинулся совсем близко, заключенный зарычал и впился ему зубами в скулу с такой силой, что тот заорал, завизжал. Отскочил в сторону, зажимая рану руками.

– Сукааа! Тварь! Ах ты ж мразь!

 Он бил заключённого по голове, а тот хохотал окровавленным ртом.

– Эй, Джамбул, что там у тебя? Машина едет! Заканчивай там! А то убьешь раньше времени!

– Черт!

Джамбул бросился между ящиками обратно к стульям и ящикам с водой и едой.

– Что с тобой? У тебя вся рожа в крови!

– Этот урод меня укусил. Что ты ржешь? Он отгрыз мне кусок мяса!

– Я тебе говорил, что он опасен. И я надеюсь, что эти его сегодня заберут.

– Если он согласится.

– Хрен его знает. Этот сукин сын конченый псих.

Они посмотрели друг на друга, а потом снова на приближающийся джип. Из-под колес клубилась пыль, и машина затормозила неподалеку от лагеря надзирателей. Из нее вышел мужчина с длинными волосами, собранными в хвост на затылке, и кивнул в сторону ящиков.

– Ну что?

– Ничего. Молчит.

– Веди его сюда.

– Да, господин.

Джамбул поклонился мужчине в красивом сером костюме и, продолжая кланяться, вместе со своим дружком пошел к ящикам. Они гремели засовами, открывая сундук и вытаскивая оттуда огромного мужчину, скованного цепями по рукам и ногам, одетого лишь в одну набедренную повязку. Его смуглое тело было покрыто ссадинами и кровоподтеками, шрамами и порезами, и он не стоял на ногах. Кряхтя и постанывая, надзиратели потащили заключенного к гостю и швырнули в песок под ноги.

– Ну что, псина, ты так и будешь упрямиться или все же надумал?

Мужчина пнул заключенного под ребра, тот даже не застонал. Дверца машины распахнулась, и на песок стала маленькая женская нога в лакированной красной туфле. Это все, что мог видеть заключенный, которого Джамбул держал за волосы.

– Что ты так неучтив, Наран, с самим… как там тебя называли, плебей? Напомни!

Она сдавила скулы пленника рукой в перчатке.

– Пошла на х*й! Шавка!

Удар ногой в лицо, и из носа заключенного хлынула фонтаном кровь. Его продолжали держать за волосы и бить, пока он не застонал, закатывая глаза.

– Я сегодня уезжаю... Если ты будешь упрямиться, я привезу тебе скальп. Золотой, переливающийся на солнце скальп, или, может, ты хочешь черный? С косичками?

– Пошла на х*й, я сказал!

Его снова ударили и били до тех пор, пока не потерял сознание.

– Три дня без еды и воды.

– Он сдохнет!

– А ты не дай сдохнуть. Я тебе за что плачу!?

Хотела уйти, потом вернулась и наклонилась к заключенному:

– Три дня на размышления! Три! А это, чтоб тебе хорошо думалось!

 И бросила в песок заколку с цветным бантиком из ленточки.