Часть 1 - Глава 5

V

Я перехожу к тому не самому длинному (четыре с половиной года) и теперь, думается мне, к хорошему, к худому ли, но бесповоротно завершившемуся периоду своей жизни, о котором мне не очень приятно повествовать. Не мучительно, как об ином, а вот именно что просто не совсем приятно. Он был полностью прозаичен, этот период, и я в нём себя проявлял просто в качестве управленца, одного из огромной армии директоров муниципальных образовательных учреждений, причём проявлял себя, возможно, не с лучшей стороны, и я не собственные управленческие решения имею в виду, а мои нравственные качества. Не исключаю, что любая должность является своего рода компромиссом с нравственностью. Может быть, это не так у людей огромной нравственной силы и чистоты, у кого-то вроде Махатмы Ганди, но у людей вроде меня, не святых, это почти всегда обязательно так. Напоминаю, что я проработал на должности директора четыре года с половиной, и если вначале ещё чувствовал её некоторую для себя чужеродность (первое время, просыпаясь по утрам, я себя спрашивал: Кто я? Директор школы? Правда? — и это сомнение наполняло не радостью, а страхом), то потóм уже вовсе со своей должностью сроднился. Меня находили хорошим директором, меня умеренно похваливало начальство, мне туманно намекали на повышение через пару лет. А ведь «ненормальный» директор и двух месяцев бы не прослужил, пожалуй. Следовательно, никем не замечалась неестественность этого насквозь земного поста (что не в укор директорам говорится) для бывшего идеалиста и санньясина; следовательно, и я сам все эти годы (только за малым исключением последнего) не ощущал никакой неестественности. Я постепенно стал «насквозь администратором», прирос к этой шкуре полностью. Зачем, спрашивается, сейчас вспоминать бывшее за эти четыре года, если вспоминать не приносит никакой особой радости? Почему не ограничиться одним лаконичным абзацем, или уж подробным абзацем, но всё-таки одним, зачем нужно несколько дальнейших глав посвящать прозе директорства? Я ведь пишу в первую очередь для себя! Что ж, именно потому, что делаю так, мне стóит вспомнить, ещё раз напомнить самому себе, как совершилось моё «воплощение в администратора», какие подробности оно имело. Эти подробности кажутся мне — сейчас — настолько маловажными, что, может быть, я их вскоре забуду и через несколько лет стану смотреть на себя ещё недавнего как на диковинное, инопланетное существо. Именно таким взглядом, жалостливо-презрительным, современный немец глядит на ужасы национал-социализма, а современный русский, особенно русский из когорты «креативного класса» — на «помчаша красная дљвкы половецкыя, а съ ними злато, и паволоки, и драгія оксамиты» и прочие жестокости «Слова о полку Игореве». Но «Слово о полку Игореве» есть часть нашей национальной истории, а моя служба в муниципальном образовательном учреждении — часть моей личной истории. Современность учит нас, что нации, стыдящиеся своей истории и не решающиеся на неё смотреть широко открытыми глазами, боящиеся признать духовную связь настоящего и бывшего, вступают на тот путь, в конце которого их ожидает самоубийство.

Первый год моей директорской службы, вопреки предсказаниям Александра Фёдоровича, не был самым сложным, просто потому, что был он тренировочным. Я приглядывался к сотрудникам, а они — ко мне. Почти сразу (и снова — против ожидания) у меня установились тёплые отношения с «непедагогическими работниками»: двумя бухгалтерами учреждения, двумя поварами пищеблока (наша школа обеспечивала учащихся полноценным горячим питанием, хотя во многих имеется просто буфет), медицинской сестрой, завхозом, рабочим по комплексному обслуживанию здания, техническими служащими, дворниками, сторожами. Не то чтобы эти отношения были полностью идиллическими, доходило не раз до взаимного недовольства, но всем этим людям, сформированным в советское время, даже в голову не забредало оспорить моего «начальства». Они знали твёрдо, что директор, даже новоиспечённый и совсем молодой, может наложить порицание, может распекать у себя в кабинете, закрывшись с работником на ключ, может выбранить прилюдно, может лишить премии, может, в итоге, уволить, а с их квалификацией и в их возрасте работу будет найти непросто. Это не вполне относилось к бухгалтерам, людям с высшим образованием, которые теоретически могли из муниципального учреждения уйти в частный бизнес… но вот ведь не ушли, значит, имели причины оставаться? Кроме того, с бухгалтерами мне было не о чем ссориться: я никак не мог значительно испортить им жизнь и никак не мог её значительно улучшить. Никому из «непедагогических работников» и в ум не могло бы взойти плести против меня хитроумную интригу, копать под меня яму, в которую я мог бы свалиться, по той простой причине, что технические служащие и медсёстры директорами школ не становятся, как не становятся ими, кроме редчайших исключений, и бухгалтеры.

За сотрудниками оставалось право выдать возмущённую тираду или, наоборот, бабскими слезами поплакаться на свою горькую долю. Отмечу на полях, что кроме меня в трудовом коллективе школы числилось только пятеро мужчин: рабочий по комплексному обслуживанию, учитель труда и основ безопасности жизни (отставной офицер, как это сплошь и рядом бывает), учитель физкультуры, учитель мировой художественной культуры, молодой парнишка с густыми курчавыми волосами, да один из дворников и по совместительству сторожей, которого я и видел-то всего пару раз. Даже завхоз была женщиной.

К концу моей службы эти отношения и вовсе приобрели патриархальную похожесть на общение барина с мужиками, Я, впрочем, не барствовал, да ведь и они передо мной не лебезили, но что-то такое отеческое и полностью русское чувствовалось в этом простом и прямом стиле управления. Подозреваю, что и настоящие мужики перед барином не пресмыкались, а держались с гордым достоинством работника; угождали же и низкопоклонствовали перед помещиком только его дворовые люди. Ко мне приходили с огорчением, с «накипевшим», я быстро решал проблему, или объявлял срок, в который смогу её решить, или, иногда, признавался, что сделать ничего не могу, меня благодарили; в иное время здоровались приветливо, даже, пожалуй, сердечно. Повара заботились о том, чтобы я никогда не остался голодным; бухгалтеры показывали мне на экранах компьютеров котиков и прочих милых зверушек; рабочий по комплексному обслуживанию здания предлагал б*******о починить брелок; старшая медсестра, которую я пару раз оставлял исполняющей обязанности директора (не удивляйтесь, это был немолодой и опытнейший человек), покрывала мои отлучки перед начальством.

Совсем иначе, по крайней мере, вначале, выстраивались мои отношения с педагогами, то есть с работниками, наиболее близкими мне и в силу моего образования, и по единственной до директорства мной испробованной профессии. Почти любой педагог есть человек, высоко ценящий свой ум, свои знания и свою интеллигентность (да и как ему иначе трудиться?), но учитель государственной школы часто унижен большим объёмом работы, не самой большой зарплатой и — более всего — равнодушным либо пристально-подозрительным отношением к его труду родителей и всего общества. Всё это не способствует простой жизни и добродетельной безоблачности ума, раздражение выплёскивается на коллег, иногда — на учеников, а уж если под руку подворачивается директор, немудрено, что порой и он может стать громоотводом раздражения. Одна, к примеру, не получила премию вследствие ошибки бухгалтера (а и не было никакой ошибки: не было в этом квартале достаточно средств в «надтарифном фонде», и решили её не премировать); другая не сумела отправить ребёнка на олимпиаду; третья полгода готовила к конкурсу талантливого ученика, но перед конкурсом, как на грех, заболела, и вот уже в грамоте упомянута другая коллега, к победе школьника непричастная, которую первая, вдобавок, терпеть не может — а кто во всём этом виноват, спрашивается?

Педагоги старшего возраста осознавали отчётливо, что директор в любом случае остаётся именно начальником. Прекрасно помню, как во время одной планёрки молодая учительница заговорила о чём-то постороннем со своей подругой, а один из пожилых педагогов немедленно и гневно шикнула на неё: «Вы с ума сошли! Разговаривать, когда говорит директор?!» Но и те как будто поглядывали на меня без должного уважения, видели во мне назначенца, постороннего «их дружному коллективу» (ни в малейшей мере не дружному, и даже не знаю, нужно ли было писать про эту очевидность), временщика, который через пару лет сменится (проявит себя хорошо — уйдёт на повышение; оскандалится — снимут с должности, но в их маленькой школе он, в любом случае, не задержится); который, вдобавок, ни дня своей жизни не отработал в школе, а преподавал в «стерильных» (то есть в их уме, конечно, стерильных) условиях университета, не нюхал настоящего пороху, оттого их проблем не понимает, их чаяний не ведает и по справедливости ничего решить не может.

Молодые педагоги вначале и вовсе заходили ко мне в кабинет без стука. Пожалуй, я сам был виноват в этом: я сам на первом педсовете призвал к полной открытости и сам всем сотрудникам сообщил номер своего мобильного телефона. Но вот уже кое-кто рискнул меня называть на «ты»: правда, ещё это было «ты, Владимир Николаевич», не «ты, Володя», но ведь от первого и до второго недалеко, правда? Пожалуй, думали они, что их пол, их возраст (все эти девицы, верней, молодые женщины были моложе меня, многие работали первый год после вуза), а также моя неженатость им давали право на эту «доверительность». Полгода я сносил такое положение, но после одной особенно неудачной фразы одной особенно разбитной учительницы начальных классов, работающей только второй год, выпускницы педагогического колледжа, резко её оборвал:

— Анна Семёновна, я Вам родственник, чтобы мне «тыкать»? Вы вообще кто? — я постепенно распалялся; верней, не так уж постепенно, а быстро вскипел и сам быстро перепрыгнул уже на подлинную грубость, чего раньше со мной не бывало: — Закончила педколледж и считаешь, что педагог? Ходишь тут, жопой вертишь, глазами стреляешь и считаешь, что педагог?! Вырез себе сделала, что скоро всё молочное хозяйство вывалится — это педагог, по-твоему?! Про воспитание как составляющую педпроцесса слышала, нет? Кого воспитываешь-то: юных бл...й и побл.дков? И ты мне, кандидату наук, директору образовательного учреждения, «тыкаешь», и считаешь, что буду терпеть за твоё молочное хозяйство?! Так, знаешь что, Анна Семёновна? Пошла вон отсюда! В бухгалтерию зайдёшь после уроков и приказ на свой выговор подпишешь, что ознакомлена. Ещё раз мне «ты» скажешь — квартальной премии лишу. И завтра, будь любезна, на работу приходи в приличном виде.

Этот мой «окорот» стал очень быстро известен по всей школе. Аня после того, как я её отчитал, бросилась в бухгалтерию, чтобы выплакаться второму бухгалтеру, с которой дружила. Я-то ей как мужчина, пожалуй, нравился, и искренне она не понимала, за что ей, бедной, так досталось. Да и не дружи она с бухгалтером, все равно бы не миновала ознакомления с приказом под роспись и, следовательно, бухгалтерии, в которой, кроме двух бухгалтеров, сидел ещё и мой секретарь («делопроизводитель» было гордым названием его должности). В женском коллективе новости распространяются моментально. К концу рабочего дня ко мне в кабинет вошла Ирина Дмитриевна, заведующая учебной частью, невысокая пухловатая женщина в круглых очках, очень умная тётка.

— Молодец, Владимир Николаевич! — сказала она с чувством. — Молодец! Давно надо было пресечь! Мы все с неудовольствием на это панибратство глядели! Особенно педагоги в возрасте, Людмила Ивановна, например: «Ты» — и директору, ведь в голове не умещается. Это Вам к ним на «ты» позволительно, а не наоборот. Они с этого дня язычок прикусят. То есть если бы Вы ещё… Вы позволите, я откровенно, по-женски? Если бы Вы ещё спали с ними, можно было бы понять, а так, ни за что ни про что, за здорово живёшь, терпеть это хамство — кому оно нужно?

— Ирина Дмитриевна, у меня и в мыслях не было с ними спать! — поразился я этому неожиданному, в самом деле, ходу педагогических размышлений.

— Если бы и было, то это Ваше личное дело, как Вы понимаете, — парировала завуч. — И сомнения, знаете, имелись у педколлектива… Но теперь мы верим, что не было! Даже в мыслях! И то: разве она Вам ровня?