20
В нашем городе есть очень талантливый молодой скульптор по имени Лев Голубев. (Даже я, врач, человек от искусства совершенно далёкий, что-то однажды слышал о нём.) Скульптор этот, сообщила Лилия, прошлую жизнь, а то и две, прожил в Индии, и до сих пор чувствует сильнейшую связь с её культурой. Он уставил комнатку изображениями индуистских божеств, сам, со своей смуглой кожей, волосами цвета воронова крыла и выразительными глазами, смахивает на индийца, и даже величает себя не Львом Голубевым, а Синим Львом, Ниласимха. Так и мы будем его звать.
В один прекрасный миг Ниласимха решает воплотить в камне Совершенную Женскую Красоту, Лакшми. Он забывает еду и сон — он ищет свой идеал: ищет в девушках, с которыми знакомится; ищет на полотнах старых мастеров; пытается увидеть своим духовным взором. Всё тщетно, хотя порой ему и кажется, что его пламенное стремление не остаётся без ответа. Это Л а к ш м и́ отвечает ему, но слова её быстры, тонк
21В тот день я решил отвести на сеанс полтора часа вместо одного: меня вдруг перестало беспокоить, что обо мне скажут. До конца беседы оставалось двадцать минут. Мне пришло в голову попробовать гипноз. Девушка согласилась.Я, как водится, выключил верхний свет, зажёг настольную лампу, попросил мою пациентку принять то же положение, что и при аутогенном тренинге. Оба метода во многом схожи, но различаются, прежде всего, тем, что при последнем терапевтическая работа производится самим пациентом, его активной волей, а при первом эта воля подавляется.На магнитофоне я запустил кассету с громким звуком тикающих часов: при гипнозе очень помогают монотонные импульсы, или зрительные, или слуховые. Выбрался из-за своего стола и, неслышно передвигаясь, начал стандартное внушение:— Дыхание ровное, спокойное, руки тяжелеют, тяжелеет всё тело, меня неудержимо клонит в сон. Я загибаю пальцы рук по одному: когда все пальцы будут загнуты, я засну, в
22Восемнадцатого марта, в среду, едва я закончил заниматься Клавдией Ивановной и выпроводил её, в кабинет постучали, затем дверь приоткрылась, просунулось любопытное, весёлое лицо Тани.— Можно?— Дурацкий вопрос, Таня!Сестра впорхнула в кабинет, присела, быстрым движением огладив халатик.— Я вам сейчас такую интересную штуку расскажу, Пётр Степанович! — она кокетливо прищурилась.— Ну, и рассказывай!— Ну, и расскажу! Хотя надо бы с вас чего стребовать, чтобы сплясали вы, например… В воскресенье аккурат дежурила я, а вас не было. За обедом сидят наши дамочки, и Алёна Сашку ну давай дозорять!Напомню, что Алёной звали молодую женщину с психопатией, неприятную в общении, ожесточённую, недоверчивую, но при том отнюдь не подавленную, а наглую, циничную, похожую на распущенного ребёнка: сама она устраивала нечто омерзительное, например, неожиданно плевала кому-нибудь
23— Ну, что, Сашуля, выписываться будем? — ободрил я новую пациентку, едва та вошла. Саша, высокая, нескладная, села на стул, слабо улыбнулась.— Как скажете.— Я-то здесь при чём? — удивился я. — Это от тебя зависит: мы разве с тобой не говорили на эту тему? Мужиков-то не боишься теперь?— Нет.— Желания в сочетании с комплексом вины имеются?— Нет…— Ну, так за чем дело стало?— Как скажете, доктор. Я-то хоть завтра на комиссию, и то, надоело уже в дурке… Только не знаю я, как вы отнесётесь…— К чему?— К тому, что я влюбилась, — выдала она.— Прекрасно отнесусь! Отлично, превосходно, всё в норме!— В девушку влюбилась, — уточнила Саша. Я так и рот раскрыл.— В кого? — вопросил я с подозрением.— В Клавдию Ивановну, — сообщил
24Время с семи часов вечера до полвосьмого в ту среду я провёл незамысловато: выключил верхний свет, включил настольную лампу, развалился в кресле для пациентов — и дремал. Последние десять минут от этого получаса я, может быть, и вовсе спал. Пробудил меня к активной жизни стук в дверь.— Пётр Степанович, можно? Вы ещё не ушли? Как хорошо! А я освободилась на часик!— Таня, — пробормотал я спросонья. — Ты по какому вопросу?— Ка-ак! — изумилась она. — Вы же обещали рассказать про случай Селезнёвой! Что — отказываетесь?!Я встряхнулся, похлопал себя по щекам, прогоняя сон.— Нет. Что ж, проходи, садись.— Куда?— Да хоть на моё место!Таня прыснула в кулачок, но всё же прошла, села на место врача.— Давно мечтала здесь посидеть, — заявила она бесхитростно.Я подался немного вперёд и стал рассказывать. Воистину,
RESUMPTIO [ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ]1Весь четверг, девятнадцатого марта, я не покидал своей комнаты, и воздух в ней сгустился до того, что можно было вешать топор. Открытая форточка не помогала, только разве немного остужала голову. Не от дыхания моего воздух загустел: от хождений взад и вперёд, от мысли.Пора, пора было уже завершить анамнез и перейти к окончательному диагнозу, к направленной, целевой терапии! Более чем достаточно было собрано симптомов! И отнюдь не симптомы «бреда воздействия» являлись здесь главными.Я ел, пил, ходил в туалет, возвращался в комнату, мерил её шагами, ложился на диван, вставал, качался на стуле — думал. И, в один миг, меня осенило.Это не была параноидальная шизофрения! Более того, это, возможно, вообще не укладывалось в рамки шизофрении, хотя шизофреническая симптоматика и прослеживалась. Это был особый случай, эндогенное расстройство особого рода, с у
2Двадцать первого марта, в субботу, я приготовился к решающей схватке — девушка, однако, моё настроение не сразу почувствовала: она вошла в кабинет, радостно улыбаясь.— С добрым утром, Пётр Степанович! Что-то вас на обходе не было сегодня?— Встретил на проходной главврача, заболтался с ним. Саше комиссию назначили на среду.Лилия захлопала в ладоши.— Я очень рада!— И я очень рад. И видеть вас сегодня тоже очень рад. Мне кажется, Лилечка, пора уже серьёзно приступить к вашей болезни.Та прикусила губу.— Так, значит, всё-таки болезни?— Да, но это особая болезнь.Я поднялся с места, будто проповедник, взошедший на кафедру.— Лилия Алексеевна! Вы — прекрасный, добрый, чуткий, умный человек! Человек высоко талантливый…— Начало ничего хорошего не предвещает, — пробормотала она, силясь улыбнуться.— Н
3Художник проворно встал и поспешил ко мне, видимо волнуясь.— А вы ведь мне так и не позвонили! Доктор, она у вас?— Совсем не было времени, ни одной свободной минутки… («От кого я это уже слышал?» — подумалось немедленно.) Анатолий Борисович, миленький, — пробормотал я, — вы сейчас ужасно некстати... Более чем... Только что такое нервное потрясение...— Но мне нужно с ней поговорить! — заявил он настойчиво, как ребёнок в магазине игрушек.— Я спрошу у неё...— Разве врач должен спрашивать разрешения у пациента? — удивился Тихомиров.Я посмотрел на него в упор:— Вы хотели сказать, что согласие душевнобольного не требуется? — уточнил я.Тот замялся.— Я... э-э-э, нет...— Анатолий Борисович, Лилия только что пережила своего рода шоковую терапию. Любое новое волнение скажется на лечении край
4Едва Анатолий Борисович вошёл, девушка встала и пересела на стул. Тот принял это как должное и опустился в кресло, развернув его к своей невесте.Я занял обычное место и притворился, будто занимаюсь бумагами.— Не обращайте на меня внимания! — попросил я. — Я даже не прислушиваюсь…Конечно, я ловил каждое слово.Тихомиров откашлялся.— Да, так вот, — медленно начал он. — Как грустно, дорогая моя Лилечка, до сих пор видеть тебя в этом учреждении...Последовало молчание.— И ведь я, дорогая Лилечка, — Тихомиров был похож на человека, который бредёт вслепую, на ощупь, — я давно уже, очень давно предупреждал тебя о пагубности! О пагубности чрезмерного… увлечения страстным, так сказать, оргиастическим элементом актёрской игры…(«Если он считает, что у неё расстройство умственных способностей, — пришло мне на ум,
2 Неужели, спросят меня, неужели и я, трезвый и разумный человек, так скоро поверил чудесной, дивной сказке, а не изыскал сотню объяснений, куда более вероятных, когда сама версия Тихомирова про пресловутых сионистов не звучала так фантастично? О, я не вполне уверен, что поверил до конца, что верю сейчас! Возможно, я ошибся и выпустил на волю сумасшедшую, которая своим безумием соблазнит ещё многих и многих. Но возможно и то, что я был прав — и это значит, что ныне где-то проходит своим путём в е с т н и ц а м и р о в г о р н и х, оборачиваясь то Гретхен, то принцессой Мандаравой, то валькирией, то девой Февронией, то Василисой Премудрой, то Вечной Сонечкой, то плакучей берёзой, неся осуждение порочным, предостерегая нестойких, освобождая пленённых в духе, утешая тоскующих, окормляя алчущих правды, вдохновляя отчаявшихся. Пути Господни неисповедимы, и это говорю я, врач-психиатр, психотерапевт высшей
EPICRISIS[ЭПИКРИЗ]1Моё повествование близится к концу.В ночь на 26 марта 1997 года, как я и ожидал, девушка бежала. Окно моего кабинета она заботливо притворила, чтобы распахнутые створки не бросались в глаза; я, придя рано утром, плотно закрыл их и запер. Я же и поднял тревогу, утром обнаружив побег пациентки и перепуганным представ перед заведующей отделением.Скандал разразился большой. Едва ли кто способен был даже подумать о моём соучастии в этом побеге, но, так как именно я был лечащим врачом бежавшей, именно меня и постарались обвиноватить. Я не стал ждать новых шишек на свою голову и уволился по собственному желанию.26 марта, в день большого переполоха, уже выйдя после работы через проходную, я увидел на улице… Таню.— Таня! — поразился я. — У тебя ведь ещё дежурство?— Плевала я на дежурство! — сообщила мне сестра. — Идите сюда
10Мать подошла ко мне вплотную и пристально оглядела с ног до головы, заглянула в глаза.— Всё такой же… У-у, баран кучерявый! — она потрепала меня по голове.Это верно, так она меня при жизни и называла.Я кашлянул.— Ты, это, мам… садись, что ли.— Ты мне не мешай! Хочу ходить и буду! — Она обошла помещение. — Кабинет твой, да, Петруша? Тесновато…— Ты как… живёшь т а м?— Нормально я живу! — сообщила мама, с любопытством рассматривая свои (чужие) ногти. — Ну, угораздило ведь… Нормально, не хуже других людей! Странно только т а м немного.— Почему странно?— Животных нет, совсем. А я бы кошечку завела… И небо…— Что небо?— Небо зелёное… Вот дурь рассказываю-то, а? Тебе разве интересно? У тебя самого какая жизнь? — требова
9— Что это? — прошептала девушка: я напугал её.— Ключи.— От чего?— Вот этот — от моего кабинета. Ночью дежурная сестра обычно спит в сестринской. Окна открываются легко. От окна до земли — полтора метра, это не так высоко. Были же вы ивой! — не удержался я. — Так станьте на минуту снежным барсом!— А что дальше?— А дальше — второй ключ. Знаете старые чёрные ворота в углу сада, которые теперь не используют? Прямо в воротах — дверь, на двери — замок.— Откуда у вас этот ключ?— Ночью я перепилил дужку старого замка и повесил новый.— Это… это провокация какая-то?— Ничуть. Слово вам даю, что правда.— Но я больна!— Нет.— Не надо, не надо, не мучайте меня! Я за ворота выйду — и дальше-то что? Куда я пойду, зимой, нищая?&mdash
8В среду, двадцать пятого марта, Сашу выписали. За радостными хлопотами я не имел много времени позаботиться о других пациентах и лишь мимоходом сообщил Лилии о сеансе в семь вечера, после ужина. Та не возразила ни слова, даже не удивилась, отчего так поздно назначена терапевтическая беседа.Около трёх я освободился: как раз к тому времени, когда начался тихий час, а потом в расписании стояла прогулка, затем — работа в мастерских, после неё — тридцать минут свободного времени и ужин. Долго, бесконечно тянулись эти наполовину праздные для меня часы.Девушка вошла, наконец, в мой кабинет, в своей простой одежде гимнастки, и снова, как намедни, в квартире Тихомирова, учащённо забилось моё сердце.— Здравствуйте, Лиля, — произнёс я с трудом. — Что вы какая тихая сегодня?— Потому тихая, что мне стыдно.— За что стыдно?— За то, что я вам наговорила в воскресенье. Наглая, самоу
7Во вторник, двадцать четвёртого марта, в половине пятого вечера, я подошёл к дому господина художника.Занавеси на окнах были задёрнуты. Ключ оказался именно там, где Таня указала.Я зашёл, запер дверь за собой, оставил ключ в замочной скважине, и, не снимая пальто, не зажигая света, тут же приступил к обыску.Самые большие надежды я возлагал, конечно, на ящики рабочего стола. Увы! Шкафы с одеждой и бельём тоже не дали никаких результатов. В книжном шкафу оказались одни книги. Нигде ни намёка на тайник или сейф! Увы, увы! Как много сил потрачено хорошей девушкой на эту авантюру, и всё без толку!Для порядка я решил заглянуть и на кухню. Куда там! На полках кухонных ящиков — хоть шаром покати! Кроме пустой посуды, разыскал я только одинокий пакет с макаронами-«рожками», осиротевшую банку варенья, жестянку кофе и твёрдую, как кирпич, буханку чёрного хлеба. В морозильной камере холодильника сыскались, правда, пельмени
6В отвратительном настроении, с чувством того, будто меня раздавили, как таракана, я в то воскресенье добрёл домой — и, едва вошёл, услышал радостный трезвон телефона. Звонила Таня.— Пётр Степанович! — весело закричала она в трубку. — Прыгайте от счастья!— Да, как раз собирался... Что за шум, а драки нет, Танечка?— Во вторник поедем с Тихомировым в Суздаль, на его машине!— Ну, рад за тебя...— Ой, какой вы дурак! — обиделась она. — Ради вас же еду! А вы в это время его квартиру обыщете!— Думаю, Таня, что это уже не очень актуально...— Пётр Степанович, вы с ума сошли? — зашлась она. — Я для кого тут целую неделю выкаблучивалась, влюблённую дуру из себя строила? Да я... я вам голову отверну за такие слова!— Не надо голову отворачивать, Танечка. Я... пойду, ладно.— Ну, то-то! Он ключ хранит за косяко
5День весеннего равноденствия, воскресенье, принёс мне две больших печали: первую — от моей пациентки, вторую — от заведующей отделением.— Ну, как самочувствие? — спросил я Лилию во время утреннего обхода (посещение двухместной палаты я оставлял напоследок, как самое приятное).— Спасибо, доктор, бывает и хуже... Нет, ничего не беспокоит. Я хотела сказать вам, что, наверное, сегодня мне стоит пропустить ваш сеанс.— Почему? — поразился я.— Я не отказываюсь, — пояснила девушка, — просто боюсь, что без толку вы будете со мной мучиться. Как с Клавдией Ивановной.— Ишь ты, и про Клавдию-то Ивановну она знает... Тогда будьте любезны, пройдите сейчас в мой кабинет и поясните, почему не будет толку.— Ну? — повторил я вопрос в кабинете.— Пётр Степанович! Я за вчерашний вечер многое передумала... Я вам искренне верю
4Едва Анатолий Борисович вошёл, девушка встала и пересела на стул. Тот принял это как должное и опустился в кресло, развернув его к своей невесте.Я занял обычное место и притворился, будто занимаюсь бумагами.— Не обращайте на меня внимания! — попросил я. — Я даже не прислушиваюсь…Конечно, я ловил каждое слово.Тихомиров откашлялся.— Да, так вот, — медленно начал он. — Как грустно, дорогая моя Лилечка, до сих пор видеть тебя в этом учреждении...Последовало молчание.— И ведь я, дорогая Лилечка, — Тихомиров был похож на человека, который бредёт вслепую, на ощупь, — я давно уже, очень давно предупреждал тебя о пагубности! О пагубности чрезмерного… увлечения страстным, так сказать, оргиастическим элементом актёрской игры…(«Если он считает, что у неё расстройство умственных способностей, — пришло мне на ум,