Часть 2 - Глава 3

3

Конечно, я не сумел в один миг разглядеть всех четверых, а рассматривал каждого по очереди, потому и описывать их буду поочерёдно.

Мужчины вначале несколько растерялись, встав, как я, на пороге, но один из них, большой, немного грузный, с красивым, породистым, как говорят, хотя слегка отёкшим лицом, с мощной бородой, с густой нечесаной шевелюрой, воскликнул вдруг:

— Сольвейг!

(«Что это — ещё один потенциальный клиент?» — невольно подумалось мне.)

Не сводя глаз с Лилии, мужчина стремительно прошёл вперёд и стал в двух шагах от кровати, так что теперь нависал надо мной, как громада, и притом не обращал на меня ни малейшего внимания.

— Сольвейг! — повторил он. — Почему здесь?

— Эта девушка к вам приходила? — немедленно вмешался второй.

Второй был высоким, суховатым, даже почти костлявым субъектом, слегка сутулым, с тонкой полоской чёрных усов, с запоминающимся, выразительным лицом испанского идальго; спросил он быстро, нервозно, и в глазах его блестело какое-то нездоровое возбуждение, которого он сам, видимо, стыдился, так что старался затем умерить скорость речи.

— Да, — отозвался первый, всё продолжая смотреть на свою Сольвейг, не шевелясь.

— Она называла себя Сольвейг? — продолжал допытываться второй.

— Как это?.. — первый оглянулся, наконец.

— Перед вами, — выговорил второй чётко, твёрдо, как бы принуждая себя к строгости и удерживая в границах шага слова, готовые поскакать галопом, — Лилия Алексеевна Селезнёва, бывшая актриса ***ского государственного театра. Сейчас она безработная. Впрочем, я ведь могу ошибаться, давайте спросим её саму. Вы — Сольвейг? — требовательно спросил он девушку. Тут же уронил взгляд на меня и скривился. — Простите, доктор — ведь вы доктор? — наверное, это вы хотели спросить? Я вам мешаю?

Я пожал плечами, сказав первое, что на ум пришло:

— Нет. Я и не собирался пока…

— Так вы Сольвейг? — снова настойчиво вопросил второй (впоследствии я узнал, что его зовут Альбертом, поэтому дальше буду называть так).

Первый мужчина вновь смотрел на Лилию, не мигая. Она — на него, и быстрая, еле заметная улыбка тронула её губы.

— Да, — сказала девушка.

— Да? — торопливо переспросил Альберт.

— Да, да, я же сказала вам, —  отозвалась она устало.

Альберт кашлянул, и как будто заключил в этот кашель сдержанную радость, радость такого рода, которой неприлично радоваться на людях.

— Ну, Михаил Андреевич, —  продолжил он, — что вы теперь об этом думаете? Михаил Андреевич?

Михаил Андреевич (фамилия его была Чернышёв) вздрогнул, будто разбуженный; медленно обвёл присутствующих каким-то затуманенным взором.

— А? Что я думаю? Я… —

Он опустил глаза, сложил руки  на груди.

Вдруг сжал свою немалую бороду в кулаке и решительно, едва не с вызовом посмотрел на меня, затем на Альберта, на мать, на Анжелу, на других мужчин. Мы все, встретившись с ним взглядом, стремились отвести глаза, как пикадоры, разбегающиеся от быка.

— А я вам вот что скажу, — начал Чернышёв. —  Я не знаю, как её зовут по паспорту. И зачем здесь доктор, не знаю. И знать не хочу. Для меня она, когда пришла ко мне, была Сольвейг. Она и сейчас Сольвейг. Она была, есть и будет Сольвейг. Во веки веков, ты, святой отец, слышишь! — почти яростно обратился он к православному монаху, который вошёл в числе прочих гостей. Монах улыбнулся с весёлым недоумением, развёл руками. — Она Сольвейг. А вы… вы черви! Тьфу! — Абсолютно неожиданно для всех он плюнул слюной на пол и вышел из квартиры вон размашистым шагом, хлопнув на прощание дверью.

— Как люди упорствуют в защите своих воздушных замков,  — сухо определил Альберт после того, как все немного помолчали.

— Ну, что с него взять: режиссёр, творческая личность… — приятно улыбаясь, низким голосом произнесла Анжела.

— Гениальность очень часто немного граничит с, э-э-э… нездоровьем, — глубокомысленно изрёк четвёртый мужчина, немного старше меня, с брюшком, рыжеватыми усами. — Я сам, например, насчёт своей гениальности, конечно, не питаю никаких иллюзий. И, по-моему, здесь дело совсем не в творчестве, а в уважении другого человека. У меня вот, кстати, тоже творческая профессия, но я не позволяю себе по этой причине плевать на пол, чтобы другие люди за мной подмывали… э-э-э, мыли.

— Анатолий Борисович, долго ли вы будете кадить пошлости? — громко, отчётливо произнесла Лилия, не глядя на него. Все испуганно переглянулись, примолкли. Альберт решил перехватить инициативу.

— Доктор, вы позволите, если я задам присутствующим ещё пару вопросов? — обратился он ко мне с выражением… — как бы это сказать? — выражением Онегина на похоронах дяди: хоть дядя и нелюбимый, и оставил наследство, но каждой чёрточкой лица нужно изобразить приличествующую скорбь, впрочем, не чрезмерную, ведь жизнь идёт дальше.  — Честно говоря, я стараюсь именно для вас! Или это не нужно? Вам уже всё ясно?

Я снова пожал плечами.

— Пожалуйста, задавайте…

Альберт обернулся к монаху.

— Отец Арсений, эта девушка вчера приходила на приём к преосвященному архиепископу Феодору?

Отец Арсений благосклонно улыбнулся, зачем-то огладил двумя пальцами свою жиденькую бородку, кивнул головой.

— Вы не могли бы нам, — значительно и вежливо вопрошал Альберт, — если это не секрет, конечно, рассказать, о чём она беседовала с преосвященным владыкой?

— Сие есть тайна, — отозвался монах высоким, каким-то блеющим голосом. — Тайна, и токмо известно мне, грешному, что нечто очень дерзновенное рекла девица, так что вышли владыка в большом гневе.

— Ой, Господи, да что ж это за беда! —  с ужасом выдохнула Селезнёва-старшая, я же подумал, что к молодому и вполне светскому, какому-то арамисовскому лицу монаха отнюдь не идёт устаревшее слово «девица».

— Хм! — воскликнул Альберт, заблестев глазами: всё меньше и меньше у него получалось скрывать едва ли не торжество своё под завесой отрешённо-скорбного вида. — Лилия, скажите мне, пожалуйста: кем вы были, когда пошли на приём ко владыке?

— Приёмником, — тут же отозвалась девушка. Я поёжился: неужели и расстройство мышления налицо, вплоть до регресса к детским примитивным ассоциациям? Пошла на приём — стала приёмником, а если бы в цирк пошла — стала бы, наверное, циркулем…

— Приёмником? — переспросил идальго, растерявшись.

— Ну да, приёмником, — пояснила та. — Или телефонной трубкой. Или пластинкой, вот это точнее всего.

Растерянное молчание установилось, но я, быстро соединив эти, на первый взгляд, бессвязные слова, как по вдохновению, спросил:

— А кто говорил через вас, Лилия, когда вы были телефонной трубкой?

Девушка посмотрела на меня.

— Ваш израильский коллега, доктор.

— Иисус Христос?! — воскликнул я.

Девушка улыбнулась.

— Зачем вы спрашиваете? Разве вам непонятно, что никто не ответит «да» на такой неприличный вопрос?

— Его голос вы слышали внутри себя, Лилия? — продолжал я задавать неприличные вопросы.

— Нет, — ответила она печально. — Это я была внутри Него. Разве может церковь войти в муравья? К чему это всё? Как глупо…

Я встал, будучи уже практически уверен в диагнозе, оглядел присутствующих и спросил, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Мы могли бы поговорить, например, на кухне?

— Пожалуйста, пожалуйста… — засуетилась Галина Григорьевна.