Квартира встретила меня могильной тишиной и каменным холодом, будто она в одночасье превратилась из недавно еще теплого жилища в склеп похороненных воспоминаний. Я даже почувствовала себя тут чужой – живой человек среди выцветающих призраков счастливых моментов. Я переступила порог и остановилась, поняв, что, если сделаю еще шаг, расплачусь. Присела на оставленный у двери чемодан и обхватила себя ладонями, пытаясь согреться. Меня колотило от холода так, что даже стучали зубы. Не думала, что возвращение в дом – наш дом – окажется таким мучительным.
Не знаю, сколько я так просидела у двери, может, всего несколько минут, а может, целую вечность, опомнилась от мысли, что приехала я не затем, чтобы предаваться рефлексии. У меня на нее еще будет время – бесконечность одиночества. Потом. Я встала, втащила чемодан в спальню, затем включила отопление, сняла верхнюю одежду и легла на кровать, думая отдохнуть с дороги немного. Но и сама не заметила, как провалила
Старый лифт натужно скрипел и стонал, как измученный ревматическими болями старик. Испытывая чувство дежавю, я смотрела на видневшиеся в узком окошечке проплывающие вниз этажи. Сальвадор сказал, что будет ожидать меня в квартире с остановившимся временем, и я поняла, что речь шла о квартире его отца. «Я не могу в ней долго находиться, на меня давят стены, воспоминания, время, которое застыло и превратилось там в желе. Часы остановились после смерти моего отца, и все там остановилось. Понимаешь?» – сказал он в телефоном разговоре. И я поняла.«Это наш единственный шанс, Анна, разбить цикл. У нас есть для этого всё – и гитара, и ты,– говорил тогда Сальвадор.– Тот, кто несет в себе зло, поедет за тобой».– «Что будем делать?» – спросила в ответ я. И он честно ответил: «Не знаю. Сориентируемся по обстановке. Но чувствую, что выбрал место правильно».Вот и знакомая дверь. На
1867 год. Испания, Молино БланкоВремя еще не приблизилось к полуденной отметке, а жара уже стояла как в преисподней. Пабло, сняв пенсне, стер заливавший глаза пот и смахнул висевшую на мясистом кончике носа каплю. Протерев краем фартука запотевшие стеклышки, он вновь водрузил пенсне на переносицу и склонился над деревянным столом, на котором лежала дощечка – заготовка для будущего инструмента. Работа двигалась медленно из за зноя, отнимающего не только силы, но и вдохновение. Казалось, сам дьявол стоит за спиной и дышит в затылок огнем. Не было спасения даже ночью, когда беспощадное солнце брало короткую паузу: земля, за день прокаленная его прямыми лучами, ночью извергала вобранный в себя жар подобно проснувшемуся вулкану. Единственным спасением было накрываться влажной простыней, а другую, смоченную в холодной воде, вешать в дверной проем. Но простыни высыхали еще до того, как Пабло успевал уснуть. Маялся бессонницей он уже вторую неделю, что не могло не сказыв
Я поднялась по эскалатору из подземки на улицу и зажмурилась от брызнувшего в глаза ослепительными бликами солнца. Первые дни октября выдались теплыми и такими яркими, словно некто, рисуя осень, использовал исключительно летние краски. Оглядевшись в поисках Лауры и не увидев ее, я направилась к стеклянным дверям огромного, напоминающего круизный лайнер универмага Эль Корт Инглес. Удобное для встреч место, несмотря на многолюдность: здесь, через площадь Каталонии, протянулись спрятанные под землей линии электричек, отсюда, от сердца Барселоны, артериями разбегались широкие проспекты, переходящие в капилляры многочисленных улочек.Я не прожила в Испании еще и года, но эта страна изначально стала «моей»: здесь мне дышалось полными легкими, здесь мне было так комфортно, словно речной рыбе, выпущенной на волю в чистый водоем из узкого аквариума. Я родилась и выросла в Москве, но в моих жилах текла толика испанской крови: мой дедушка был испанцем, высланным в Советский
Проклятие! Досада, опасно балансирующая на границе со злостью, выплеснулась желчью ругательств, оставив на языке горький привкус. Гораздо резче, чем бы следовало, мужчина толкнул тяжелую деревянную дверь с трещинами снизу, и звук от удара ее о каменную стену разнесся по всему нутру старого подъезда, вызвав в ответ вопли полусумасшедшей старухи Антонии, проживающей на нижнем этаже, и истеричный лай ее шавки – такой же старой, облезлой и нервной. В другой день он прошел бы мимо, но сегодня не смог подавить раздражение и не удержался от мальчишеской выходки. Зная, что Антония бессменно дежурит у дверного глазка, присел, приблизился на корточках к двери, накидывая капюшон так, чтобы тот скрыл в тени часть лица, и, оскалившись, резко выпрямился, явив в глазок страшную рожу. За дверью послышался испуганный крик и следом за ним визг – видимо, старуха, отпрянув, наступила своей блохастой псине на крысиный хвост. Ну что ж, если соседку от испуга хватит удар – к лучшему. Буд
В субботу, в день рождения Рауля, я встала пораньше, чтобы испечь к завтраку пирог, который он любил. Но успела лишь выставить на стол глубокую миску для замешивания теста, когда за моей спиной раздался голос мужа:–Что ты делаешь?Я ойкнула и резко оглянулась. Рауль стоял в дверном проеме, взъерошенный со сна, босой, в одних потертых домашних джинсах, и щурился, разглядывая меня. Я с трудом отвела взгляд от его голого торса, от пантеры на плече и, доставая из ящика ложку, призналась:–Пирог хотела испечь. А ты мне испортил сюрприз. Не думала, что ты так рано встанешь.–Я проснулся, потому что тебя не было рядом.Он подошел ко мне и, обняв, уткнулся небритым подбородком мне в шею. Ложка, которую я держала в руках, едва не выскользнула из пальцев: когда Рауль вот так прикасался к моей коже, когда целовал за ухом, когда шептал что‑нибудь в волосы, я переставала существовать. Я обняла его, уткнувшись лицом ему в гру
Долорес… Она оправдала свое имя[1], оставшись в его высохшей и растрескавшейся, как земля в засуху, душе вечной болью. Боль – вот что она сеяла вокруг. Почему родители не назвали ее Консуэло[2]или Каридад[3]? Но, видимо, при ее рождении акушерке ассистировал сам дьявол, первым оставивший на челе новорожденной огненный поцелуй, и, предрекая будущее, нашептал это проклятое имя родительнице. И как же веселился тот же дьявол, надоумивший уже его родительницу наречь младенца Сальвадором[4], зная, что именно этот «спаситель» в будущем толкнет в адово пламя ту, которая вместо любви и ласки станет нести всем боль.Сальвадор вынырнул из паутины узких улочек на широкую, заполненную то и дело щелкающими затворами фотокамер туристами. Когда‑то он любил людское скопление – искал его, привлекал к себе внимание, тешил свое тщеславие бравыми выкриками толпы. Теперь же предпочитал уединение, прятался в темных убежищах каменных лабиринтов, как улитка &ndash
Репетиции проходили в одном из павильонов, снятом в промышленной зоне неподалеку от Санрока. Еще тогда, когда о группе Рауля почти никто не слышал, несколько местных музыкальных команд, объединившись, сняли это помещение для репетиций, но со временем в нем осталась лишь группа «Стеклянный кот». И хоть Раулю ездить в эти края сейчас было далеко, музыканты решили не менять насиженное место.Это была довольно маленькая комната, размером меньше гостиной в нашей квартире. Из‑за усилителей, барабанной установки, проводов, змеящихся по полу, она казалась совсем тесной. Помимо инструментов и аппаратуры сюда вместили еще и старый холодильник с неистощимым запасом воды в бутылках и кока‑колы, вывезенный из чьего‑то дома протертый диван, вешалку для верхней одежды и складной столик, который, когда он не был нужен, убирали за диван. Условия более чем спартанские, но и использовалось это место лишь по назначению.Все уже были в сборе и встретили нас обрадованными возгла
Место, которое я облюбовала, мне показалось отличным по всем параметрам. Под низкорослой сосной с широкой кроной я обнаружила огромный плоский валун и забралась на него с ногами. Отсюда открывался прекрасный вид на пляж: можно было видеть все, что происходило внизу, но при этом оставаться в уединении. Я могла бы спуститься ко всем, но решила задержаться тут, словно желая отдать дань святому для меня месту. Этот маленький пляж, затерявшийся меж двух скал, о котором не знают туристы, стал отправной точкой моей новой жизни.Солнце в столь ранний час еще неторопливо поднималось из прохладной перины моря, а внизу уже вовсю кипела жизнь: выбирались ракурсы, проводились какие‑то расчеты, устанавливалась аппаратура, разматывались шнуры, обсуждались последние детали. По белому и мелкому, словно мука, песку змеились клубки проводов. Громоздкие колонки, камеры и осветительные приборы напоминали десант завоевателей, вторгшихся в безмятежный мир и нарушивших его спокойствие и гармонию. Гл