Снимая ложные покровыРисуя перышком узорыПо вскрытым венам осторожноСшивая очень нежно кожуЧтобы сорвать опять до мясаМоя любовь к тебе ужасно....Прекрасна...Лютой безнадегой....Где молятся уже не БогуДруг другу...С дьявольским цинизмом.Упав вдвоем безумно низкоТак низко, что спасаться поздноИ мы вдвоем рисуем звезды...
(с) Вереск (
Лихорадочнозастегивая платье, за ним следом, все так же босиком, чтобы догнать и впитьсяобеими руками, обхватить насильно, сдавить так, чтоб самой стало больно.– Не тронь их.Никто не виноват. Понимаешь? Никто! Тебя искали!
Нам дали войтив дом, из которого выносили вещи и мебель, грузили на огромные машины. Какие-тодвое людей с бумагами, фотоаппаратом и обычной шариковой ручкой осматривалиоставшуюся мебель, фотографировали и вносили в список. Вслух произносилипримерную стоимость для аукциона. Это было не просто больно слышать, это былосмертельно больно. Как будто от меня отрывали куски и уносили продавать подешевке.
Тебя сильнее, чем вчераИ меньше, чем случится завтраИ то что ей три года жить...Конечно не могло быть правдойТебя безумней, чем тогдаНамного ярче и больнееХотела бы еще сильнееНо я бы просто не смогла...Тебя грязней, чем год назадДо шрамов дикости на телеПрости, но чисто не умеюЗапачкать сотню раз подрядТебя и лишь тебя одну…(с) Ул
Одно дыханье на двоих у нас с тобой.Одно с тобой вдвоем сердцебиенье.Ты для меня сильнее вдохновеньяТы мое зрение, если б я ослеп.Мой кислород и ядовитый дымМоя агония и чудо-воскрешеньеЯ для тебя, как крест за прегрешеньяКоторые еще мы совершим.Дыши со мной, мне дорог каждый вздох,Который я глотаю вместе с болью,Пропитанный насквозь больной любовью.Дыши...я за один глоток скорей бы сдох.
Я не писала так давноНе говорила, что я оченьШифруя чувства между строчекЧто я всегда и все равноЧто я отравлена, больнаДо безобразия безумнаКонечно это безрассудноЧто ты меня глотком до днаЧто я так дико и ужасноСовсем без гордости всегдаНо тешит, что не я однаПо краю бритвы так опасноЗлорадно ухмыльнется счастьеВедь шрамы-близнецы кровятНе только на моих запястьях
Кроваво-белыми штрихамиС любовью страшной, как цунамиНеобратимой...нежной, дикой
Старость меняетчеловека, не то, чтобы он становится хуже или лучше, он просто становитсядругим. Он шел к своему отцу с суеверным страхом. Шел, не зная, примет ли онего, не изгонит ли, не выплеснет ли на него всю ненависть. Сейчас спустястолько лет наконец-то решился его увидеть. Марко перевел отца из обычногопансионата в лечебницу, где условия содержания больше напоминали тюремные.
– Мне не нравится эта рубашка, мама. Она жмет мне в плечах.Конечно, жмет, когда плечи такие широкие, как у пловца, а рост почти под два метра, а еще когда любишь свободу, и любое ее ущемление вызывает протест.– Прости, мой родной, но на прием нельзя надеть футболку и джинсы.– Почему нет? К черту эти условности. У нас двадцать первый век, мама.Какой он взрослый, как смешно морщит нос, когда злится, как ярко сверкают его темно-карие глаза с золотистой каймой у зрачка, и беснуются иссиня-черные волосы. И как до боли он похож на… своего отца. Когда я встретила Паука впервые, ему было столько же. Пятнадцать. Такие же буйные волосы, огненный взгляд, чувственные губы. И ничего моего… Как назло, как будто сама природа истязает меня и смеется над моим желанием забыть предателя, закопать в самой глубокой яме и никогда не приносить на эту могилу цветы. Но он бессмертен в моей душе и тиранически жестоко одинок в моем сердце.
Старость меняетчеловека, не то, чтобы он становится хуже или лучше, он просто становитсядругим. Он шел к своему отцу с суеверным страхом. Шел, не зная, примет ли онего, не изгонит ли, не выплеснет ли на него всю ненависть. Сейчас спустястолько лет наконец-то решился его увидеть. Марко перевел отца из обычногопансионата в лечебницу, где условия содержания больше напоминали тюремные.
Кроваво-белыми штрихамиС любовью страшной, как цунамиНеобратимой...нежной, дикой
Я не писала так давноНе говорила, что я оченьШифруя чувства между строчекЧто я всегда и все равноЧто я отравлена, больнаДо безобразия безумнаКонечно это безрассудноЧто ты меня глотком до днаЧто я так дико и ужасноСовсем без гордости всегдаНо тешит, что не я однаПо краю бритвы так опасноЗлорадно ухмыльнется счастьеВедь шрамы-близнецы кровятНе только на моих запястьях
Одно дыханье на двоих у нас с тобой.Одно с тобой вдвоем сердцебиенье.Ты для меня сильнее вдохновеньяТы мое зрение, если б я ослеп.Мой кислород и ядовитый дымМоя агония и чудо-воскрешеньеЯ для тебя, как крест за прегрешеньяКоторые еще мы совершим.Дыши со мной, мне дорог каждый вздох,Который я глотаю вместе с болью,Пропитанный насквозь больной любовью.Дыши...я за один глоток скорей бы сдох.
Тебя сильнее, чем вчераИ меньше, чем случится завтраИ то что ей три года жить...Конечно не могло быть правдойТебя безумней, чем тогдаНамного ярче и больнееХотела бы еще сильнееНо я бы просто не смогла...Тебя грязней, чем год назадДо шрамов дикости на телеПрости, но чисто не умеюЗапачкать сотню раз подрядТебя и лишь тебя одну…(с) Ул
Нам дали войтив дом, из которого выносили вещи и мебель, грузили на огромные машины. Какие-тодвое людей с бумагами, фотоаппаратом и обычной шариковой ручкой осматривалиоставшуюся мебель, фотографировали и вносили в список. Вслух произносилипримерную стоимость для аукциона. Это было не просто больно слышать, это былосмертельно больно. Как будто от меня отрывали куски и уносили продавать подешевке.
Лихорадочнозастегивая платье, за ним следом, все так же босиком, чтобы догнать и впитьсяобеими руками, обхватить насильно, сдавить так, чтоб самой стало больно.– Не тронь их.Никто не виноват. Понимаешь? Никто! Тебя искали!
Снимая ложные покровыРисуя перышком узорыПо вскрытым венам осторожноСшивая очень нежно кожуЧтобы сорвать опять до мясаМоя любовь к тебе ужасно....Прекрасна...Лютой безнадегой....Где молятся уже не БогуДруг другу...С дьявольским цинизмом.Упав вдвоем безумно низкоТак низко, что спасаться поздноИ мы вдвоем рисуем звезды...(с) Вереск (
От Леонаосталось лишь обугленное тело, красиво разложенное на постели в обрамлении кучифальшивых документов.