Молчание дается труднее всего, особенно когда хочется кричать, говорят, это самое сильное психологическое насилие, а я бы назвала это высшей точкой мазохизма.
(с) Ульяна Соболева. Пусть любить тебя будет больно
Меня куда-то везли. В джипе. Точнее, в багажнике этого джипа. Я лежала там со связанными руками и ногами и с кляпом во рту. Машину трясло на ухабах, я слышала голоса мужчин, говоривших на чужом языке, точнее, на нескольких языках. Мычала и билась внутри, но меня как раз никто не слышал. Или делали вид, что не слышат. В какой-то момент я поняла, что в машине сменился водитель. Кто-то другой сел за руль, так как прежний постоянно пел и слушал радио, а этот ехал в полнейшей тишине. Потом звуки стихли, даже звуки улицы, а внутри становилось все жарче и жарче, как будто меня посадили в духовку и постепенно поднимали градусы. Все выше и выше, выше и выше. Пока стало совершенно невыносимо, и от жажды не пересохло в горле. Я хотела закричать, но именно в этот момент машина остановилась. И стало еще страшнее. Я затаилась и задержала дыхание.
Багажник открыл человек в маске. Он наклонился, словно рассматривая меня. Из-за яркости солнца я видела только силуэт. Жуткий незнакомец выдернул меня изнутри, и я с ужасом увидела, что мы находимся в пустыне. Вокруг одни барханы из песка, пугающая желтизна и ярко-синее небо с безжалостным, палящим солнцем в зените. Оказывается, солнце может напугать до дрожи во всем теле. Мне почему-то показалось, что именно оно и станет меня казнить. Если только раньше этот человек не расправится со мной.
Меня грубо вытащили из машины за шкирку и швырнули перед собой. Я начала быстро отползать назад, пытаясь заслониться от лучей и рассмотреть своего мучителя.
– Кто вы? Зачем я вам? Зачем мы здесь?
Мужчина молчал, и я совершенно не видела его лица. Черная маска с прорезями для глаз и темные очки делали его похожим на манекен. Огромный и жуткий. А солнце слепило меня так, что весь его силуэт казался мне черным пятном, нависшим надо мной, и вдруг я поняла – он меня действительно здесь убьет и бросит мое тело гнить в этих песках.
– Вы меня убьете? Да? Убьете?
Но жуткая тень показала мне жестом раздеться. Я отрицательно качнула головой, и тогда он просто разодрал на мне всю одежду. В лохмотья, на куски. Методично и как-то равнодушно безжалостно сдирал кусок за куском, пока не оставил на мне даже ниточки. Я уже не кричала. Меня сковало, как будто я вся застыла от панического ужаса. Такого лютого страха я никогда в своей жизни не испытывала. Неужели меня купили за такие огромные деньги, чтобы убить в пустыне? Или это такой ритуал у этого маньяка?
Совершенно голой он связал мне руки и привязал другой конец длинной и прочной веревки к машине сзади под багажником, а потом просто сел за руль и поехал. Достаточно медленно, чтоб меня не поволокло по песку, и достаточно быстро, чтобы мне пришлось бежать вслед за машиной.
Он сумасшедший. Я попала в руки к чокнутому психу, и он…он просто заставил меня бежать по пустыне вслед за машиной. Вначале это было не так уж и сложно, но потом солнце, усталость и жажда начали сводить с ума. Не знаю, сколько времени я вот так бежала. Но ничего более унизительного и жуткого со мной никогда не происходило.
Если вы считаете, что холод — это страшно, то вы ошибаетесь. Нет ничего ужаснее изнуряющей, монотонно жгучей жары. Когда сам воздух плавится и становится горячим, когда ноги вязнут чуть ли не в кипящем песке, а кожа краснеет и печет, потому что ее обожгло безжалостными лучами.
И жажда, она подкрадывается очень медленно, неумолимо. Вначале просто сухостью во рту, потом начинает драть в горле и болеть в груди, а потом вам просто хочется начать жрать песок, лишь бы избавиться от этих мучений.
У меня отнимались последние силы, чтобы не думать о воде, я думала о чем угодно. Я вспоминала свое знакомство с Айсбергом, я вспоминала маму и детство и неумолимо бежала за машиной все быстрее и быстрее. Чтобы догнать окно и закричать, что хочу пить, что я согласна на все, лишь бы меня отпустили, лишь бы весь этот кошмар прекратился. Меня тошнило от вида солнца, тошнило от вида песка. Я возненавидела все это всеми фибрами своей души.
Но ведь он не убил меня… я все еще живая, и рано или поздно это закончится. Всему рано или поздно приходит конец.
Я подбежала к окну, но оно было затонировано, и что делает внутри этот жуткий человек, мне неизвестно. Постучала, но он ударил по газам и поехал быстрее. Я закричала, упала на песок, и меня потащило животом и лицом по горячему и рассыпчатому мерзкому мареву. Песок забился мне в рот, в уши, в глаза. Я тщетно пыталась встать, и мне казалось, что проклятые песчинки забились совершенно везде и трут. До крови до мяса трут меня везде, и я вся словно напитана ими.
Зачем он делает это? Зачем так издевается надо мной?
– Зачееем? – заорала я, и машина притормозила, давая мне возможность встать. – Зачем тебе это? Тыыыы! Бесчувственная тварь! Я хочу пить! Слышишь, я хочу пить! Когда меня найдут….ты поплатишься за это! Ты….тебя разорвут на части…мой любовник…мой…мой любимый, он президент, слышишь? Он меня ищет! И когда найдет…а он найдет, тебе отрежут яйца. Он меня ищет! Ясно тебе! Ищет!
Пока я орала, машина стояла, и я стучала со всех сил в окно.
– Пииить! Ублюдок! Я хочу пить! Дай мне воды!
В этот момент машина снова поехала.
– Урод! Ненавижуууу! О божеее….пожалуйстааа! Я больше не могу, не могу идти. Я устала, у меня нет сил. Отпустите…прекратите, я согласна на все…на всеееее. Прошу….пожалуйста. Глоточек воды!
Я упала от бессилия и отчаяния на колени, меня протащило вперед, и машина наконец-то снова остановилась. Дрожащая, вся в песке, с красной обгоревшей кожей. С песком даже в горле я стояла на коленях и плакала, глядя на свои дрожащие руки, на следы от веревки и на вспухшую ободранную кожу плод ней. Наверное, я дошла до той точки дикого отчаяния, когда мне самой захотелось умереть. Пусть выйдет и пристрелит меня. Да, так будет лучше, я больше не могу, я окончательно сломлена…. Я просто хочу пить.
Дверца машины отворилась, и я увидела, как черный ботинок ступил на песок. Вздрогнула, не решаясь поднять голову. Меня всю трясло, и от дикой жажды и жары мне теперь казалось, что мне холодно, а не жарко.
Медленно мой палач подошел ко мне. Я видела, как ступают ноги по песку и оставляют следы подошв с красивым четким рисунком, как от колеса трактора.
– Значит, согласна на все?
От звука его голоса меня подбросило, и я резко подняла голову вверх.
Рука в перчатке сдернула очки и стянула маску. При виде его лица я молча закричала. Просто открыла рот, но оттуда не вырвалось ни звука.
Потому что я его узнала.
У каждого счастья есть определенное время. Ничто не длится вечно. Ничто не достается просто так и без жертв. На халяву. За все нужно расплачиваться. Вот она, его расплата. Непомерно высокая и болезненная(с) Ульяна Соболева. Пусть любить тебя будет больно– Маршировать от бедра! Я сказал, от бедра!Отец щелкнул ремнем у самого лица маленького Петра и ткнул его затылком вперед так, что тот клюнул носом в пол огромного зала их пятикомнатной квартиры в центре города. Майор Ростислав Батурин опять был пьян. Его красное лоснящееся лицо склонилось над сыном, и он прорычал, выдыхая перегаром в огромные широко распахнутые темно-синие глаза, наполненные слезами:– Маршировать, бл**ь! Встал, руки по швам и вперед! Ать-два! Ать-два! В Суворовское пойдешь, сученыш, там из тебя всю дурь выбьют. Танцевать он хочет, на пианино брынькать, в шахматки играть. Я те потанцую, танцор хренов, и поиграю! П*доров у нас отродясь не было
Мне казалось, что все, что происходит сейчас вокруг, не может быть реальностью. Не может. Так, будто ты находишься в каком-то гребаном зеркальном лабиринте, липкой паутине, мечешься, бежишь куда-то, суетишься, но все это – чья-то изощренная и тщательно продуманная игра. Игра человеческими жизнями. А мы, как пешки, снуем по этим коридорам, комнатам без окон и с сотней выходов, не зная, куда свернуть и что нас ждет в следующую секунду.(с) Ульяна Соболева. ПаутинаКузьмин заподозрил неладное с самолетом еще до того, как объявили о поломке. Предложил ехать в гостиницу на других машинах, а на самолете полетит дублер, так сказать. Заодно проверит – поломка случайная была или… Для «или» существовали обученные люди, готовые заменить главу государства в любой момент и в любом месте.А они с Александром поехали с минимальным штатом охраны в местную гостиницу, где, как сказал Кузьмин, мышь не пробежит без его
Я ощутила, как между нами разверзлась пропасть. Она невидимая…но я ее вижу. Я даже вижу, как из-под моих ног вниз летят камни, и я вот-вот сорвусь, чтобы там, на дне, разбиться насмерть. И мне вдруг привиделось, что когда я буду умирать, истекая кровью, он будет смотреть сверху и хохотать…(с) Ульяна Соболева. ПаутинаОн стоял надо мной. Огромный, сильный, ужасно большой и такой реальный. Кто еще мог проникнуть на яхту, где даже мышь не проскочила бы? Кто еще мог бы поставить на колени всех, включая пограничников, и всю эту свору торгашей человеческим телом?Только ОН. Как сам Сатана из преисподней стоит надо мной. Впервые совершенно один. Без охраны, без вечного сопровождения и без костюма. Он скорее похож на бандита. В черной футболке, потертых джинсах с развевающимися на сухом ветру волосами. Какой же он жуткий и красивый. Как сильно впали его глаза, и чернеют круги под ними, делая их еще больше, как заросла
Секунды, минуты, часы. Длиной в вечность и неизвестность. Я ждала. Это самое невыносимое - ждать. Нет, именно его я могла ждать бесконечно долго. Но сейчас я ждала НАС. Будем ли МЫ еще или НАС уже нет?(с) Ульяна Соболева. ПаутинаВ Израиле мы пробыли еще несколько дней. Волшебных и совершенно необыкновенных. Я ожидала, что мы поедем обратно в тот дом, но Римузин*1 с новым водителем вез нас в совершенно другое место. С кабиной нас разделяла звуконепроницаемая черная перегородка. Вместительный салон, похожий скорее на комнату, чем на салон авто. Мини-бар, широкие кресла из черной мягкой кожи, черный ворсистый ковер на полу и совершенно затонированные стекла.– Куда мы едем?Спросила я, прислонившись к нему всем телом в машине, склонив голову на плечо и чувствуя, как он напрягся, когда я погладила его запястье большим пальцем, и отнял руку. Я уже заметила, что его напрягало любое проявление ласки с моей стороны. Как буд
Нет, я не умер. Я убеждался в этом каждую секунду.Мертвым уже похрен. Нет, я не умер, я завидовал мертвецам, потому что завис всобственной агонии, умноженной на бесконечность. Понимал, что творю что-тофатальное, что-то, чего не прощу себе сам…(с) Ульяна Соболева. Паутина
Хотелось ли мне, чтоб меня нашли? Не знаю. Наверное, тогда ещенет. Я хотела быть спрятанной им и находиться рядом. Я все еще надеялась найтиего во тьме. Наивное упрямство, которое каждый раз разбивается о гранит егоцинизма и ненависти.
Разве он не был собой? Я просто наивно поверила в своюуникальность, в свою особенность. Поверила, что если я вошла в клетку к зверю,глажу его, кормлю с руки, то он не перегрызет мне глотку, если вдруг ему что-тоне понравится. И теперь хищник оставил меня в своем логове, чтобы наслаждатьсяагонией любимой жертвы
Вначале есть неверие и надежда, что все вернется накруги своя, выровняется, исправится каким-то чудом, а потом понимаешь, что тынесешься под откос на аномально быстрой скорости, и отрезок от того момента,где ты потерял управление своей жизнью и до момента, когда она разлетитсявдребезги равен неизвестности.
Говорят, в каждых отношенияхкто-то из двоих любит больше. Это закон жизни. Какой бы ни была безумнойлюбовь, всегда есть тот, кто после неё соберется, будет жить дальше, а естьтот, от кого останется только пепел. Или тот, кто через время начнет остывать,а другой все еще полыхает, как факел, и холодность второго – как ожогиазотом.
Прощение – это нечто очень неуловимое. Иногда легко сказать«я прощаю», да проще и не бывает. А вот простить на самом деле невероятнотрудно. Осадок внутри остается. Вязкий, тягучий. Или как пятно послехимического вещества. Смоешь, а оно все равно там. Потому что въелось. Дажеесли сверху закрасить – со временем проявится. Вот какое оно, прощение.
Моя жизнь начиналась заново именно с этой секунды. Без НЕГО. Пустьиллюзия, пусть он всегда будет незримо присутствовать рядом, но я больше непозволю разрушать меня, причинять мне боль каждым воспоминанием, каждой мыслью,каждым словом, брошенным камнем из прошлого, чтобы омрачать мое настоящее.Только никуда я от него не денусь. Он ведь живет не только в памяти, а еще и уменя в сердце. Спрятался, затаился под уродливыми шрамами и сыплет соль тоскина мои незажившие раны.
Это не ревность… ревность другая. Она сводит с ума, онамонотонна, она ядовита, а я не ревную, я чувствую, что меня опустили с головойв грязь и держат там, давая захлебываться вонючей водой предательства. Я глотаюее, глотаю, и я в ней тону. Одна.
Вот еще вчера я могла протянуть руку и погладить его по щеке,а уже сегодня я не могу даже прикоснуться к нему. Разочарование. Даже хуже, чемревность и боль. Разочарование не в нем, а в себе. В том, что ошиблась.
Все кажется каким-то кошмаром, каким-то спутанным бредом. Какбыстро может измениться жизнь. Как по щелчку пальцев какого-то дьявольскогокукловода, который обрезал куклам все нитки, а теперь сжигает их в печи и смотрит,как корчатся их лица в пламени.
Тот, кто ничего не имеет, никогда не сможет потерять столько,сколько тот, кто имел всё.
Вы думаете, насилие – это обязательно физические истязания?Ни черта подобного. Самое жуткое насилие – это когда ломают душу. Когда изтвоего характера выжигают и вытравливают того, кем ты являешься, чтобы вместонего появился некто другой.
Сомнения во мне поселила, и я почувствовалэту легкую тварь-надежду. Подлую, хрупкую. Она шевелится, оживает, и яраздумываю, раздавить ли ее в зародыше или дать расти, крепнуть. Мне б хотя быза что-то уцепиться. За какой-то обрывок нити потянуть и начать распутыватьклубок, если он есть. И я лихорадочно скрюченными пальцами шарю, но не нахожуничего.