8
В понедельник вечером я позвонил матери моей пациентки и спросил её о возможности побеседовать. Галина Григорьевна обнаружила готовность приехать прямо в клинику. Я извинился и объяснил, что это мне, как раз, неудобно: в моё отсутствие кабинет занимает другой врач. Селезнёва-старшая как-то боязливо, хотя и радушно пригласила меня к себе домой: в трёхкомнатной квартире, оставшейся ей от родителей, она теперь жила одна.
Ещё в прихожей Селезнёва принялась угодливо суетиться вокруг меня, вешая пальто, разыскивая тапочки; провела, наконец, в комнату, усадила, как до того старшая её дочка, в мягкое кресло; поспешно принесла на подносе чаю и печенье. «На этом самом подносе, — подумалось мне, — младшая дочь могла нести Тихомирову чай, находясь уже в двух шагах от своей болезни. Как много мрачных тайн и скрытого человеческого горя впитывают в себя скатерти, занавески, абажуры, пледы, диванные подушки, ковры, фоторамки на стенах, все — воп
9В четверг, 5 марта 1997 года, я, как всегда, начал свою работу с обхода и, остановившись у Лилиной койки, фальшиво-бодренько осведомился:— Ну, на что жалуетесь?Обычный ответ был «Ни на что, спасибо», и я, назначив время визита в мой кабинет, шёл к другой койке. В этот раз Лилия подняла на меня глаза.— На вашу коллегу.Я раскрыл рот.— Что такое?— Она велела мне во вторник вколоть какую-то гадость.— Так, и что? — спросил я быстро.Девушка поманила меня ладонью, будто желая что-то сказать на ухо.Я склонился к ней, честно говоря, не без напряжения, иррационально испугавшись, что она, подобно Николаю Ставрогину, сейчас вцепится мне в ухо зубами. Что ж, пострадаю за науку и перестану строить иллюзии о незначительности её недуга.— Медсестра притворилась, что делает укол, и не сделала, — прошептала мне на ухо девушка.Умница
10В тот день мы возобновили, и в пятницу, 6 марта, продолжили анамнез.Не прошло и трёх дней после знаменательной встречи, как Лилия уволилась с работы и съехала от матери и сестры (та полгода назад ещё жила вместе с мамой и, между прочим, сама переехала через несколько недель), сняв дешевую квартирку.— Простите, голубушка: а на какие деньги?— Как — на какие? — удивилась девушка. — Я продавала камни. Ах, да…— Но если камни были вашей фантазией?— Я и подумала, что для вас это не объяснение… Ну, что же, — улыбнулась она, — считайте, что я продавала свои фантазии!— А кому вы их продавали? — поспешил я уточнить.— В ломбард, — ответила она растерянно. — Я… я сейчас не вспомню точного адреса...— Так-так…— Но я постараюсь вспомнить. Озадачила
11Нет, решительно, решительно я должен был бороться за её устойчивое, бодрое настроение! Ведь пора было уже приступать и к собственно терапии, но разве не коту под хвост полетит терапия, если пребывание в палате способно за один час разрушить с таким трудом и осторожностью возводимое здание? Тётки-«эмигрантки» (так я про себя называл Ирину и Ларису) — и в самом деле склочные бабы, а Алёна — ещё и агрессивная особа, такое общество не добавит душевного здоровья.6 марта, в пятницу вечером, я постучал в кабинет завотделением, вошёл и для начала вручил Сергеевой, в честь наступающего праздника, коробку конфет, которую купил в ларьке на территории клиники (во всякой больнице есть ларёк с конфетами и цветами, думаю, очень доходный бизнес). Та расцвела.— Ну! Ну, змей-искуситель… Не иначе как о чём-то просить пришли меня, старуху, иначе бы не разорились.— Да какая же вы старуха, Лидия Константиновна! Вы
12В субботу, седьмого марта, выспавшись до девяти часов (был у меня выходной, всё-таки), я в хорошем и боевом настроении направился в клинику.Энергично я постучал в кабинет дежурного врача. Ответа не последовало. (Моя коллега думала, наверное: что горло-то драть попусту? Сестра и сама войдёт, а пациенту и нечего являться без приглашения.) Я открыл дверь и вошёл.Головнина, крепкая сорокалетная баба с золотым зубом, увидев меня, буквально остолбенела, так, что поздороваться забыла. Я прошёл к столу и сел напротив неё в кресло.— Это вы… — наконец, нашлась она, — это вы под своих о т т я п а л и ещё одну палату?— Я. А это вы моей пациентке назначили укол?— Ну, и назначила, — окрысилась она.— Что, кстати?— Сульпириду кубик.Сульпирид относится к дезингибирующим антипсихотикам, то есть к растормаживающим, активизирующим препаратам.
13Выйдя из кабинета, я увидел в коридоре потрясающее зрелище: Анатолия Борисовича Тихомирова, который что-то убедительно доказывал Сергеевой. Я подошёл ближе.— Разве сегодня не приёмный день? — изумлялся господин художник.— Верно, — утомлённо отмахивалась завотделением, — приём по средам и субботам, но приёмные часы с трёх до шести.— Но я ведь не мог этого знать заранее! Рассудите, пожалуйста, как я мог это знать?— Конечно, не могли, вас никто и не винит…— Но это же моя невеста!— Я очень за вас рада. Поверьте, очень рада.— Но разве нельзя сделать исключение?— Можно делать исключения, но все исключения необходимо согласовывать с лечащим врачом: может быть, для больной является потрясением видеть своих родственников. Я не веду вашу… невесту. А он…Я кашлянул.— Да вот же он! — поразилась Л
14Что же, размышлял я всё воскресенье, восьмого марта, что же господин художник сам не желает укладываться в рамки своих высоколобых теорий? Если для любви непременно нужно уважение, то он за что уважает свою «безумную Лилечку»? Раньше, положим, мог он это делать за её «творческий труд», а ныне отчего не хочет отступиться? Не потому ли, что иначе пропадёт объект его культурно-просветительского воздействия? Или он ещё и в самом деле её любит? Наверняка не без этого: любит, любит, глубоко уязвлён, и потому будет всеми силами убеждать себя и других, что болезнь не затронула духовную сущность его невесты, что та, благодаря его воспитанию, рано или поздно станет нормальным человеком. Он не видит, как дальтоник не видит иных цветов, что разделяет их не одна болезнь. Положим, Лиля когда-нибудь излечится, но в п о л н е нормальной, а д е к в а т н о й, как говорят обыватели, она никогда не будет: нормальной в смысле
15Эту часть анамнеза мы завершили десятого марта, во вторник, до конца терапевтической беседы оставалось ещё минут двадцать. Начинать новую историю, чтобы прерывать её на самом интересном месте, мне совсем не хотелось (воистину, я уподобился шаху, которому Шехерезада рассказывала сказки на ночь!). Разумней было в оставшееся время приступить к терапии — но к какой? Поколебавшись, я решил попробовать аутогенный тренинг: вреда от него, в любом случае, быть не должно, а положительный эффект не исключён.Итак, я пояснил, что собираюсь сделать — Лиля согласилась с еле заметной и, боюсь, слегка насмешливой улыбкой, — попросил её принять наиболее удобную позу, откинуть голову на спинку кресла, положить руки на подлокотники, закрыть глаза, максимально расслабить всё тело. Сам я выключил свет и, слегка подождав, монотонно начал со стандартной формулы:— Я дышу глубоко, ровно и спокойно. Глубоко, ровно и спокойно, не испытывая никаког
16Выходит, размышлял я весь четверг двенадцатого марта напролёт, выходит, какие-то «стёклышки» всё же были. Но что за стёклышки?Гипотеза Юдина заключалась в том, что Тихомиров п о д б р о с и л Лиле эти самые «стёклышки», то есть имитацию драгоценных камней, для того, чтобы спровоцировать её болезнь, а господина теософа заставить терзаться сомнениями: ну как действительно есть зримое доказательство заботы о его невесте незримых сил?Лилия же силой своей фантазии претворила те — в подлинные камни, мечту о младшем брате — в Младшего Брата, надежду на высшее служение — в подлинные голоса от божеств. Могло и так случиться, но… не слишком ли жестокая гипотеза? Что за неприглядную роль отводит жениху Лилии господин духовный труженик? Положим, и в самом деле Тихомиров мог х о т е т ь увидеть в своей невесте тот или иной изъян — для того, чтобы оправдать свою воспитатель
2 Неужели, спросят меня, неужели и я, трезвый и разумный человек, так скоро поверил чудесной, дивной сказке, а не изыскал сотню объяснений, куда более вероятных, когда сама версия Тихомирова про пресловутых сионистов не звучала так фантастично? О, я не вполне уверен, что поверил до конца, что верю сейчас! Возможно, я ошибся и выпустил на волю сумасшедшую, которая своим безумием соблазнит ещё многих и многих. Но возможно и то, что я был прав — и это значит, что ныне где-то проходит своим путём в е с т н и ц а м и р о в г о р н и х, оборачиваясь то Гретхен, то принцессой Мандаравой, то валькирией, то девой Февронией, то Василисой Премудрой, то Вечной Сонечкой, то плакучей берёзой, неся осуждение порочным, предостерегая нестойких, освобождая пленённых в духе, утешая тоскующих, окормляя алчущих правды, вдохновляя отчаявшихся. Пути Господни неисповедимы, и это говорю я, врач-психиатр, психотерапевт высшей
EPICRISIS[ЭПИКРИЗ]1Моё повествование близится к концу.В ночь на 26 марта 1997 года, как я и ожидал, девушка бежала. Окно моего кабинета она заботливо притворила, чтобы распахнутые створки не бросались в глаза; я, придя рано утром, плотно закрыл их и запер. Я же и поднял тревогу, утром обнаружив побег пациентки и перепуганным представ перед заведующей отделением.Скандал разразился большой. Едва ли кто способен был даже подумать о моём соучастии в этом побеге, но, так как именно я был лечащим врачом бежавшей, именно меня и постарались обвиноватить. Я не стал ждать новых шишек на свою голову и уволился по собственному желанию.26 марта, в день большого переполоха, уже выйдя после работы через проходную, я увидел на улице… Таню.— Таня! — поразился я. — У тебя ведь ещё дежурство?— Плевала я на дежурство! — сообщила мне сестра. — Идите сюда
10Мать подошла ко мне вплотную и пристально оглядела с ног до головы, заглянула в глаза.— Всё такой же… У-у, баран кучерявый! — она потрепала меня по голове.Это верно, так она меня при жизни и называла.Я кашлянул.— Ты, это, мам… садись, что ли.— Ты мне не мешай! Хочу ходить и буду! — Она обошла помещение. — Кабинет твой, да, Петруша? Тесновато…— Ты как… живёшь т а м?— Нормально я живу! — сообщила мама, с любопытством рассматривая свои (чужие) ногти. — Ну, угораздило ведь… Нормально, не хуже других людей! Странно только т а м немного.— Почему странно?— Животных нет, совсем. А я бы кошечку завела… И небо…— Что небо?— Небо зелёное… Вот дурь рассказываю-то, а? Тебе разве интересно? У тебя самого какая жизнь? — требова
9— Что это? — прошептала девушка: я напугал её.— Ключи.— От чего?— Вот этот — от моего кабинета. Ночью дежурная сестра обычно спит в сестринской. Окна открываются легко. От окна до земли — полтора метра, это не так высоко. Были же вы ивой! — не удержался я. — Так станьте на минуту снежным барсом!— А что дальше?— А дальше — второй ключ. Знаете старые чёрные ворота в углу сада, которые теперь не используют? Прямо в воротах — дверь, на двери — замок.— Откуда у вас этот ключ?— Ночью я перепилил дужку старого замка и повесил новый.— Это… это провокация какая-то?— Ничуть. Слово вам даю, что правда.— Но я больна!— Нет.— Не надо, не надо, не мучайте меня! Я за ворота выйду — и дальше-то что? Куда я пойду, зимой, нищая?&mdash
8В среду, двадцать пятого марта, Сашу выписали. За радостными хлопотами я не имел много времени позаботиться о других пациентах и лишь мимоходом сообщил Лилии о сеансе в семь вечера, после ужина. Та не возразила ни слова, даже не удивилась, отчего так поздно назначена терапевтическая беседа.Около трёх я освободился: как раз к тому времени, когда начался тихий час, а потом в расписании стояла прогулка, затем — работа в мастерских, после неё — тридцать минут свободного времени и ужин. Долго, бесконечно тянулись эти наполовину праздные для меня часы.Девушка вошла, наконец, в мой кабинет, в своей простой одежде гимнастки, и снова, как намедни, в квартире Тихомирова, учащённо забилось моё сердце.— Здравствуйте, Лиля, — произнёс я с трудом. — Что вы какая тихая сегодня?— Потому тихая, что мне стыдно.— За что стыдно?— За то, что я вам наговорила в воскресенье. Наглая, самоу
7Во вторник, двадцать четвёртого марта, в половине пятого вечера, я подошёл к дому господина художника.Занавеси на окнах были задёрнуты. Ключ оказался именно там, где Таня указала.Я зашёл, запер дверь за собой, оставил ключ в замочной скважине, и, не снимая пальто, не зажигая света, тут же приступил к обыску.Самые большие надежды я возлагал, конечно, на ящики рабочего стола. Увы! Шкафы с одеждой и бельём тоже не дали никаких результатов. В книжном шкафу оказались одни книги. Нигде ни намёка на тайник или сейф! Увы, увы! Как много сил потрачено хорошей девушкой на эту авантюру, и всё без толку!Для порядка я решил заглянуть и на кухню. Куда там! На полках кухонных ящиков — хоть шаром покати! Кроме пустой посуды, разыскал я только одинокий пакет с макаронами-«рожками», осиротевшую банку варенья, жестянку кофе и твёрдую, как кирпич, буханку чёрного хлеба. В морозильной камере холодильника сыскались, правда, пельмени
6В отвратительном настроении, с чувством того, будто меня раздавили, как таракана, я в то воскресенье добрёл домой — и, едва вошёл, услышал радостный трезвон телефона. Звонила Таня.— Пётр Степанович! — весело закричала она в трубку. — Прыгайте от счастья!— Да, как раз собирался... Что за шум, а драки нет, Танечка?— Во вторник поедем с Тихомировым в Суздаль, на его машине!— Ну, рад за тебя...— Ой, какой вы дурак! — обиделась она. — Ради вас же еду! А вы в это время его квартиру обыщете!— Думаю, Таня, что это уже не очень актуально...— Пётр Степанович, вы с ума сошли? — зашлась она. — Я для кого тут целую неделю выкаблучивалась, влюблённую дуру из себя строила? Да я... я вам голову отверну за такие слова!— Не надо голову отворачивать, Танечка. Я... пойду, ладно.— Ну, то-то! Он ключ хранит за косяко
5День весеннего равноденствия, воскресенье, принёс мне две больших печали: первую — от моей пациентки, вторую — от заведующей отделением.— Ну, как самочувствие? — спросил я Лилию во время утреннего обхода (посещение двухместной палаты я оставлял напоследок, как самое приятное).— Спасибо, доктор, бывает и хуже... Нет, ничего не беспокоит. Я хотела сказать вам, что, наверное, сегодня мне стоит пропустить ваш сеанс.— Почему? — поразился я.— Я не отказываюсь, — пояснила девушка, — просто боюсь, что без толку вы будете со мной мучиться. Как с Клавдией Ивановной.— Ишь ты, и про Клавдию-то Ивановну она знает... Тогда будьте любезны, пройдите сейчас в мой кабинет и поясните, почему не будет толку.— Ну? — повторил я вопрос в кабинете.— Пётр Степанович! Я за вчерашний вечер многое передумала... Я вам искренне верю
4Едва Анатолий Борисович вошёл, девушка встала и пересела на стул. Тот принял это как должное и опустился в кресло, развернув его к своей невесте.Я занял обычное место и притворился, будто занимаюсь бумагами.— Не обращайте на меня внимания! — попросил я. — Я даже не прислушиваюсь…Конечно, я ловил каждое слово.Тихомиров откашлялся.— Да, так вот, — медленно начал он. — Как грустно, дорогая моя Лилечка, до сих пор видеть тебя в этом учреждении...Последовало молчание.— И ведь я, дорогая Лилечка, — Тихомиров был похож на человека, который бредёт вслепую, на ощупь, — я давно уже, очень давно предупреждал тебя о пагубности! О пагубности чрезмерного… увлечения страстным, так сказать, оргиастическим элементом актёрской игры…(«Если он считает, что у неё расстройство умственных способностей, — пришло мне на ум,