…Вот: голоса, голоса. Слушай их, сердце, как раньше
лишь святые могли, когда их огромный
зов возносил над землёй, они ж на коленях
так и стояли, подъёма не замечая.
Т а к они слушали. Нет, Б о г а голос едва ли
долго вынесешь ты. Но дуновение слушай:
весть, что внутри тишины не прекращает рождаться.
Р. М. Рильке, Первая элегия
(из сборника «Дуинские элегии»; перевод автора)
CURRICULUM VITAE MEDICI
[ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ВРАЧА]
1
Жанр записок врача в русской литературе, кажется, совсем не нов: ни Антон Павлович Чехов, ни Михаил Афанасьевич Булгаков не пренебрегли им. Оба они были не только профессиональными врачами, но и профессиональными литераторами, ко мне же последний пункт не относится. Тем не менее, ещё в 1997 году у меня возникло желание записать один случай из своей врачебной практики: случай совершенно незаурядный и, между прочим, имевший последствия для моей карьеры. Именно в связи с ним я потерял возможность стать заведующим психотерапевтическим отделением ***ской областной психиатрической больницы и, в результате, по прошествии восьми лет, занял аналогичную должность в клинике соседнего областного центра, куда со своей женой переехал жить постоянно. О смене места работы и жительства я упоминаю вовсе не в качестве жалобы — сейчас мне кажется, что от этих перемен я, скорее, выиграл, — а для того, чтобы указать на небанальность наблюдаемого случая не только с медицинской, но и с культурной, нравственной, да с какой угодно точки зрения.
Я вынужден сознаться в своей полной литературной безграмотности. Если я изобрёл для наблюдаемого феномена латинское название mania divina, иначе говоря, «божественное помешательство», если поместил это название в заголовок, то сделал это не ради благозвучия или громкого имени, а именно чтобы найти феномену хотя бы какое-то определение и отграничить его от, скажем, заурядного эндогенного психоза с несложной этиологией. Говоря честно, я даже не знаю, к какому жанру мне стоит отнести свои записки: то ли это «роман», то ли «повесть», то ли «новелла», или, может быть, «хроника». Точно так же я невежественен и во всём, что касается литературной выделки и оформления текста, использования стилистических фигур и прочего. Эту выделку я постараюсь, по мере сил, компенсировать максимальной точностью и добросовестностью своего изложения, сразу оговорясь, что смотреть на своих героев (на самом деле — реальных, живых людей) буду через очки лекаря: не в силу врачебного высокомерия и не потому, что считаю всех их психически недужными, а просто потому, что умения взглянуть на явление иначе, иных очков у меня, увы, нет. Думаю, и сапожник, если вдруг возьмётся писать картину, будет изображать всё больше сапоги, а на умелый портрет человека и особенно на отображение незримых и сложных душевных движений его, сапожника, мастерства не достанет. Так же и я отнюдь не уверен в своей способности дать безупречное или хотя бы удовлетворительное описание феномена, которому был свидетелем. Какой же с меня спрос, когда я только специалист-медик, а не человек «высокой духовной культуры», и тем более не «личность выдающихся нравственных достоинств»? С другой стороны, и кошка может смотреть на короля, а в наше время даже кошке отнюдь не возбраняется публиковать свои кошачьи мемуары, которые могут пригодиться хотя бы её четвероногим собратьям и подругам. В любом случае, мне стоит уже начинать без долгих предисловий.
2 В 1994 году, завершив два года интернатуры после шестилетнего обучения в Медицинской академии (тогда интернатура называлась ординатурой), я решил приняться за серьёзное исследование в области психотерапии и поступил в аспирантуру к профессору Александру Павловичу Митянову, заведующему кафедрой общей психиатрии. Я тогда ещё не женился и жил со своей мамой, но вечно быть её иждивенцем мне казалось некрасивым, а места врача в областной психиатрической клинике я получить не смог, и поэтому устроился, с моим-то дипломом психиатра, работать школьным психологом. Мама, Надежда Вячеславовна Казначеева, скоропостижно скончалась, когда я перешёл на второй курс аспирантуры. Светлая ей память. В школе я проработал два года. Труд школьного психолога в середине девяностых годов прошлого века не был утомителен: раз в неделю я проводил какие-то тесты, составлял какие-то диаграммы, писал какие-то отчёты да изредка беседовал с детьми. Не стоит и говорить, что з
3Когда первый восторг схлынул, я уразумел, что место, наверное, не самое лучшее для честолюбивого двадцативосьмилетнего врача. Работать надо было по двенадцать часов на дню (с восьми утра до восьми вечера, на ночные дежурства оставался средний и младший персонал), так — два дня подряд, затем два выходных, и снова два рабочих дня. Зарплата оказалась лишь чуть-чуть выше заработка школьного психолога. Впрочем, Митянин ободрил меня тем, что заведующей отделением, Лидии Константиновне Сергеевой, осталось меньше года до выхода на пенсию, что никаких карьерных амбиций Сергеева не имеет и ни одного лишнего дня работать не собирается, что через год, следовательно, я почти наверняка стану новым завотделением, если не окажусь полным олухом. Я выразил сомнение: неужели в отделении не найдётся, кроме меня, достойных врачей? На это Митянин, обругав меня идиотом, пояснил, что врачей в отделении до увольнения моего предшественника было ровно д в а и пос
4— Это вы, значит, тот молодой перспективный товарищ, который собирается сесть на моё место? — такими словами меня в первый день приветствовала Сергеева, полная припухлая женщина с крашеными волосами до плеч, едва я назвался и положил на стол перед ней трудовую книжку. Произнесла она это не зло — устало.— Лидия Константиновна, я пока ничего не собираюсь, просто хочу работать! — едва не возмутился я.Сергеева усмехнулась.— Да полно-ка… За такие деньги мужику работать… Потерпите, Пётр Степанович, ещё год, я вас прошу убедительно. Не подкладывайте мне свинью, на последнем-то году до пенсии — а?Я заверил завотделением, что и в мыслях не затевал против неё никаких интриг.Через неделю я явился к ней снова: я хотел просить свою начальницу приспособить хотя бы комнату отдыха для групповой терапии, а также выделить в распорядке дня специальные полчаса для последней. Сергеева т
5В должностные обязанности врача вменялось у нас не столь многое: он должен был совершать утренний обход и назначать своим пациентам медикаменты, анализы или процедуры. Мужская палата закреплялась за Головниной, моей коллегой, я «духовно окормлял» женскую. Распределение, с точки зрения пола врачей и пациентов, абсолютно нелогичное, но логика во всей клинике, не только в нашем отделении, отнюдь не входила в число лекарских добродетелей. После обхода дежурный врач мог, по своему усмотрению, заниматься с пациентами, работать с документами или просто сидеть в своём кабинете и плевать в потолок. В безусловную обязанность ему вменялось только нахождение на рабочем месте до конца рабочего дня. Иногда (из-за нехватки среднего персонала) врач собственноручно совершал инъекцию или иную процедуру; иногда сопровождал пациентов до мастерских и обратно; иногда беседовал с милосердными родственниками, желающими поскорее спровадить дорогое скорбное разумом существо
6Через четыре месяца терапии Ольга, пациентка с маниакально-депрессивным психозом (диагноз поставили до меня, я маниакальной стадии не видел, а наблюдал одну депрессию, но такую, что не дай Бог никому), итак, Ольга достигла безусловных результатов и была в конце января выписана из стационара с постановкой на диспансерный учёт.Рецепт победы над психозом оказался не очень сложен:— инсулин для мышечного тонуса и аппетита;— спокойные доверительные беседы, вначале в форме моих монологов, совершенно спонтанных;— немного гипнотерапии (аутогенный тренинг я тоже пытался проводить, но он «не пошёл»);— немного классической музыки (я принёс в кабинет ещё и магнитофон), Моцарт, Чайковский, Сен-Санс, Бах, чуть-чуть Сезара Франка, но не Стравинский и не Скрябин, конечно;— чтение книг, которые я брал в библиотеке. Удивительно, что эта тридцатипятилетняя женщина, отнюдь не романтична
7Саша, молодая женщина с тяжелым невротическим расстройством сексуального характера (у неё была склонность к лесбийским отношениям при отчётливом осознании греховности, недолжности и противоестественности таких отношений, что оспаривать я, как нормальный человек, вовсе не хотел), итак, Саша тоже продвинулась вперёд, настолько, что уже в декабре комиссия сочла её практически здоровой.Начали мы с доверительных бесед, с установления доверия, исподволь перешли к анамнезу, и при анамнезе мне как будто удалось нащупать две чувствительные точки: одно мучительное воспоминание о тяжело оскорбившем её мальчике, в которого Саша была пылко влюблена, и целая серия воспоминаний о мягкотелом отце, который, будучи трезвым, внушал презрение, а в пьяном виде — неприязнь и страх. Сначала я просто выслушивал эти воспоминания, затем рискнул осторожно комментировать их, в духе того, что вина одного человека ещё не делает виноватыми всех прочих, а постоянное переж
8Иные мои пациентки большого прогресса, увы, не достигли.Неврозы двух других женщин, Ларисы и Ирины, поддавались воздействию с переменным успехом, по принципу «два шага вперёд и полтора назад». Сейчас я вижу причину не в недостатке грамотной терапии. Причина заключалась, пожалуй, в отсутствии у них обеих воли к подлинному излечению, вопреки которой ни врач, ни сам Господь Бог не способен исцелить человека.Лариса попала в клинику после долгих лет жизни с мужем, который отличался какой-то болезненной, ненормальной жестокостью, это вместе с необходимостью воспитывать дочь, притворяясь, будто в семье всё в порядке, и неустанно изображать перед родственниками счастливую мать и жену, и привело к неврозу.Ирина оказалась у нас после двадцати лет тяжелейшей руководящей работы на износ, и это на фоне совершенно бесхарактерного и вполне равнодушного мужа, который притом требовал от неё внимания и заботы о себе лично, заботы о детях, вып
9Дезорганизованная шизофрения Клавдии Ивановны, уже немолодой женщины, застряла на мёртвой точке. Для этого вида шизофрении свойственны отнюдь не «голоса», которые так красочно описывают в учебниках, а куда более простые симптомы:— расстройство способности мыслить;— алогия, то есть спутанная, неясная и скудная речь;— дисграфия (всё это было);— бедность эмоциональных реакций;— ангедония, то есть равнодушие к наслаждению (и это было тоже).Было всё — не было воли к жизни, и уже не к жизни за стенами лечебницы, а к какой бы то ни было жизни. Было полное отсутствие интереса к внешнему миру. Мне казалось порой во время бесед, что я обращаю свои монологи не к человеку — к растению. Господи, как можно заниматься психотерапией растения? И кому требуется это издевательство над здравым смыслом? Всё же я добросовестно исполнял с Клавдией Ивановной свой долг, долг и мучение
2 Неужели, спросят меня, неужели и я, трезвый и разумный человек, так скоро поверил чудесной, дивной сказке, а не изыскал сотню объяснений, куда более вероятных, когда сама версия Тихомирова про пресловутых сионистов не звучала так фантастично? О, я не вполне уверен, что поверил до конца, что верю сейчас! Возможно, я ошибся и выпустил на волю сумасшедшую, которая своим безумием соблазнит ещё многих и многих. Но возможно и то, что я был прав — и это значит, что ныне где-то проходит своим путём в е с т н и ц а м и р о в г о р н и х, оборачиваясь то Гретхен, то принцессой Мандаравой, то валькирией, то девой Февронией, то Василисой Премудрой, то Вечной Сонечкой, то плакучей берёзой, неся осуждение порочным, предостерегая нестойких, освобождая пленённых в духе, утешая тоскующих, окормляя алчущих правды, вдохновляя отчаявшихся. Пути Господни неисповедимы, и это говорю я, врач-психиатр, психотерапевт высшей
EPICRISIS[ЭПИКРИЗ]1Моё повествование близится к концу.В ночь на 26 марта 1997 года, как я и ожидал, девушка бежала. Окно моего кабинета она заботливо притворила, чтобы распахнутые створки не бросались в глаза; я, придя рано утром, плотно закрыл их и запер. Я же и поднял тревогу, утром обнаружив побег пациентки и перепуганным представ перед заведующей отделением.Скандал разразился большой. Едва ли кто способен был даже подумать о моём соучастии в этом побеге, но, так как именно я был лечащим врачом бежавшей, именно меня и постарались обвиноватить. Я не стал ждать новых шишек на свою голову и уволился по собственному желанию.26 марта, в день большого переполоха, уже выйдя после работы через проходную, я увидел на улице… Таню.— Таня! — поразился я. — У тебя ведь ещё дежурство?— Плевала я на дежурство! — сообщила мне сестра. — Идите сюда
10Мать подошла ко мне вплотную и пристально оглядела с ног до головы, заглянула в глаза.— Всё такой же… У-у, баран кучерявый! — она потрепала меня по голове.Это верно, так она меня при жизни и называла.Я кашлянул.— Ты, это, мам… садись, что ли.— Ты мне не мешай! Хочу ходить и буду! — Она обошла помещение. — Кабинет твой, да, Петруша? Тесновато…— Ты как… живёшь т а м?— Нормально я живу! — сообщила мама, с любопытством рассматривая свои (чужие) ногти. — Ну, угораздило ведь… Нормально, не хуже других людей! Странно только т а м немного.— Почему странно?— Животных нет, совсем. А я бы кошечку завела… И небо…— Что небо?— Небо зелёное… Вот дурь рассказываю-то, а? Тебе разве интересно? У тебя самого какая жизнь? — требова
9— Что это? — прошептала девушка: я напугал её.— Ключи.— От чего?— Вот этот — от моего кабинета. Ночью дежурная сестра обычно спит в сестринской. Окна открываются легко. От окна до земли — полтора метра, это не так высоко. Были же вы ивой! — не удержался я. — Так станьте на минуту снежным барсом!— А что дальше?— А дальше — второй ключ. Знаете старые чёрные ворота в углу сада, которые теперь не используют? Прямо в воротах — дверь, на двери — замок.— Откуда у вас этот ключ?— Ночью я перепилил дужку старого замка и повесил новый.— Это… это провокация какая-то?— Ничуть. Слово вам даю, что правда.— Но я больна!— Нет.— Не надо, не надо, не мучайте меня! Я за ворота выйду — и дальше-то что? Куда я пойду, зимой, нищая?&mdash
8В среду, двадцать пятого марта, Сашу выписали. За радостными хлопотами я не имел много времени позаботиться о других пациентах и лишь мимоходом сообщил Лилии о сеансе в семь вечера, после ужина. Та не возразила ни слова, даже не удивилась, отчего так поздно назначена терапевтическая беседа.Около трёх я освободился: как раз к тому времени, когда начался тихий час, а потом в расписании стояла прогулка, затем — работа в мастерских, после неё — тридцать минут свободного времени и ужин. Долго, бесконечно тянулись эти наполовину праздные для меня часы.Девушка вошла, наконец, в мой кабинет, в своей простой одежде гимнастки, и снова, как намедни, в квартире Тихомирова, учащённо забилось моё сердце.— Здравствуйте, Лиля, — произнёс я с трудом. — Что вы какая тихая сегодня?— Потому тихая, что мне стыдно.— За что стыдно?— За то, что я вам наговорила в воскресенье. Наглая, самоу
7Во вторник, двадцать четвёртого марта, в половине пятого вечера, я подошёл к дому господина художника.Занавеси на окнах были задёрнуты. Ключ оказался именно там, где Таня указала.Я зашёл, запер дверь за собой, оставил ключ в замочной скважине, и, не снимая пальто, не зажигая света, тут же приступил к обыску.Самые большие надежды я возлагал, конечно, на ящики рабочего стола. Увы! Шкафы с одеждой и бельём тоже не дали никаких результатов. В книжном шкафу оказались одни книги. Нигде ни намёка на тайник или сейф! Увы, увы! Как много сил потрачено хорошей девушкой на эту авантюру, и всё без толку!Для порядка я решил заглянуть и на кухню. Куда там! На полках кухонных ящиков — хоть шаром покати! Кроме пустой посуды, разыскал я только одинокий пакет с макаронами-«рожками», осиротевшую банку варенья, жестянку кофе и твёрдую, как кирпич, буханку чёрного хлеба. В морозильной камере холодильника сыскались, правда, пельмени
6В отвратительном настроении, с чувством того, будто меня раздавили, как таракана, я в то воскресенье добрёл домой — и, едва вошёл, услышал радостный трезвон телефона. Звонила Таня.— Пётр Степанович! — весело закричала она в трубку. — Прыгайте от счастья!— Да, как раз собирался... Что за шум, а драки нет, Танечка?— Во вторник поедем с Тихомировым в Суздаль, на его машине!— Ну, рад за тебя...— Ой, какой вы дурак! — обиделась она. — Ради вас же еду! А вы в это время его квартиру обыщете!— Думаю, Таня, что это уже не очень актуально...— Пётр Степанович, вы с ума сошли? — зашлась она. — Я для кого тут целую неделю выкаблучивалась, влюблённую дуру из себя строила? Да я... я вам голову отверну за такие слова!— Не надо голову отворачивать, Танечка. Я... пойду, ладно.— Ну, то-то! Он ключ хранит за косяко
5День весеннего равноденствия, воскресенье, принёс мне две больших печали: первую — от моей пациентки, вторую — от заведующей отделением.— Ну, как самочувствие? — спросил я Лилию во время утреннего обхода (посещение двухместной палаты я оставлял напоследок, как самое приятное).— Спасибо, доктор, бывает и хуже... Нет, ничего не беспокоит. Я хотела сказать вам, что, наверное, сегодня мне стоит пропустить ваш сеанс.— Почему? — поразился я.— Я не отказываюсь, — пояснила девушка, — просто боюсь, что без толку вы будете со мной мучиться. Как с Клавдией Ивановной.— Ишь ты, и про Клавдию-то Ивановну она знает... Тогда будьте любезны, пройдите сейчас в мой кабинет и поясните, почему не будет толку.— Ну? — повторил я вопрос в кабинете.— Пётр Степанович! Я за вчерашний вечер многое передумала... Я вам искренне верю
4Едва Анатолий Борисович вошёл, девушка встала и пересела на стул. Тот принял это как должное и опустился в кресло, развернув его к своей невесте.Я занял обычное место и притворился, будто занимаюсь бумагами.— Не обращайте на меня внимания! — попросил я. — Я даже не прислушиваюсь…Конечно, я ловил каждое слово.Тихомиров откашлялся.— Да, так вот, — медленно начал он. — Как грустно, дорогая моя Лилечка, до сих пор видеть тебя в этом учреждении...Последовало молчание.— И ведь я, дорогая Лилечка, — Тихомиров был похож на человека, который бредёт вслепую, на ощупь, — я давно уже, очень давно предупреждал тебя о пагубности! О пагубности чрезмерного… увлечения страстным, так сказать, оргиастическим элементом актёрской игры…(«Если он считает, что у неё расстройство умственных способностей, — пришло мне на ум,